но довольно хорошее котиковое  пальто я Вам давно уже достал
и  только все жду  оказии  отправить, а вместе  с  ним и палантин,  которым,
надеюсь, останетесь  довольны. Пытаюсь  сделать это теперь  через  Исид[ора]
Эммануиловича=5, который повезет это письмо  в Ревель.  На него-то еще можно
понадеяться, а  с  разными курьерами и  прочими  вертопрахами хоть ничего не
посылай.  Посланное  раньше  теплое  белье я получил,  а вот той  посылки, о
которой  ты  29 ноября пишешь, я еще не получил. Может быть, она еще придет.
Не забудь меня известить, когда получишь шубу.
     Сообщу теперь девочкам о всех, кем они интересовались. Володя где-то на
востоке  за Волгой на работе  по продовольствию, писем  от него у меня нет и
подробнее  я  ничего не  могу  сообщить. Думаю, если  бы ему  было плохо или
чего-либо  недоставало, наверно,  либо  он,  либо  Люба  мне  что-нибудь  да
написали бы. От Андрея и Нины у меня никаких вестей, конечно, не могло быть,
но надеюсь, скоро буду в состоянии от них иметь письма и тогда вам напишу. В
тех  краях люди  живут, по слухам, вполне  благополучно,  и  я  за  них мало
беспокоюсь.  Очень беспокоюсь за  Сонечку,  которая, бедняжка,  осталась там
одна-одинешенька  без  всякой  поддержки от кого-либо, с больной девочкой на
руках. Да и ее-то  здоровье ведь  неважное.  Главная надежда тут на кондовую
сибирскую  красинскую  породу,  которая  тем  больше   дюжит,  чем  туже  ей
приходится.
     Ася=6 и  Алеша ребята здоровые и матери,  наверно,  помогают. Очень там
свирепствовал тиф, и  знакомый Сонечкин Павлов-Сильванский,  правда=7, врач,
даже помер от сыпняка.  У нас в Москве этой зимой лучше, чем в прошлом году,
но на востоке и юге, в местах, очищенных от неприятеля, эпидемия изрядная, в
Сибири  же люди мрут страшно. Здесь мы живем  по теперешним тяжелым временам
еще ничего.  Гермаша вчера  поехал  в Питер, он сюда  раз-два в месяц обычно
наезжал, но  теперь, кажется,  совсем перебирается в Москву  и  будет  здесь
работать. Катя с Аней живет в 100 верстах от Москвы на Шатурском болоте, где
строится электрическая станция=8, там же Митя работает в качестве чертежника
и монтера. Ему, как  дяде и  отцу, приходится начинать  инженерную карьеру с
выкладывания печек и земляных работ. Мальчик очень способный  и, вероятно, в
этой области далеко пойдет. Катя очень постарела, живется ведь очень трудно,
приходится делать  все самой, и питание самое скудное, особенно для  пожилых
людей сказывается недостача  жиров и сахара. Тут блокада  сделала  свое злое
дело,  и очень много людей  нашего возраста, пожалуй,  уже  не  вернут  себе
прежнего вида. Молодежь же как ни в чем не бывало.  Наташа живет  в Москве и
изредка, обычно  со  мной,  ездит  на  Шатуру. Боря работает  очень  много и
успешно по организации музыкального просвещения, в частности, сорганизовал в
Москве десятки хоров из рабочих и работниц. Его очень ценят и любят и, когда
тут  было представилась ему возможность  ехать в Туркестан заведовать там  в
республике всем музыкальным делом, здешняя комиссия его не отпустила. Маруся
все такая же, она как-то меньше  всех изменилась. Возится все время с Таней,
превратившейся уже в очень большенькую  девочку. Живут они с Казиными. Казин
работает  у  меня  в  качестве  заведующего  дор[ожно]-матер[альной] частью.
Танечка  очень  сметливая  девочка,  всегда ластится ко мне,  когда я  у них
бываю.  Была бы,  вероятно, очень рада иметь своих сестриц здесь и доставила
бы вам немало забавы. Авель=9 процветает даже больше, чем надо, и от сидячей
жизни начал  даже толстеть. Часто вспоминает всех вас. Семен=10 тоже здесь и
заведует   ни   больше,   ни  меньше,  как   всей  Экспедицией  заготовления
государственных бумаг. При угрозе Петрограду вывез всю эту махину из Питера,
перенес  все машины в Москву и  тут печатал. Выработался из него директор  и
администратор  хоть  куда.  От Веры  Марковны  недавно  имел  письмо  из  ее
[...]=11. Она там "сидит  на земле" и благодаря  этому справляется -  теперь
иметь  свой участок,  огород,  корову  значит  жить  лучше и  богаче, чем  с
миллионом в  кармане.  Семейным людям  в городах,  в сущности, жить  нельзя,
особенно такой  зимой, как эта, без  отопления. Ну,  зато В[ера] М[арковна],
верно, натерпелась всяких страхов при нашествии на Питер и отражении оного.
     Из других знакомых - Классон=12 живет по-прежнему, ребята уже почти все
большие, самому младшему  15 1/2 лет, а моя  крестница Катя выглядит  совсем
взрослой барышней. Очень хорошая из нее выходит  девушка. Как-то был у них и
видел  всех  в сборе,  включая  Сонечку, которая тоже  стала как-то ровнее и
симпатичнее. Работает где-то в  отделе металла и скоро перейдет, вероятно, в
Комиссариат внешней торговли, где в качестве заместителя  орудует Жоржик=13,
окончательно   уже  облезший  и  что-то  постоянно  прихварывающий.   Вашков
переходит  работать  в электротехнический]  отд[ел]  и  мне  придется  с ним
видеться почаще. Всех своих он оставил  на заводе, ибо семьей жить  в Москве
нет  никакой возможности:  никаких  денег  не  хватит, да  и  просто  нельзя
обеспечить еду и дрова.
     15 февраля.
     Дописываю этот листок,  получивши следующее ваше письмо от 30 декабря с
карточками. Очень им  рад, хотя они и  прошлогодние. Выросли  ребята  очень,
Катя начинает сильно походить на маму, когда она была совсем молоденькая, но
и  Людмила тоже походит на одну  из прежних  маманиных  карточек. Любана  же
трудно рассмотреть: он  все либо спиной сидит, либо боком. Жду с нетерпением
новых  ваших фотографий. Письмо  это посылаю через Гуковского, который будет
жить в Ревеле. Он  же повезет и шубу маманину. Надеюсь установить через него
с  вами  более  правильную и частую переписку.  Крепко всех вас, родные мои,
целую и обнимаю.  Будьте  здоровы, не беспокойтесь за меня. Привет Ляле и Я.
П. Пишите.
     Любящий вас Красин и папаня.

     No 12. 21 мая 1918 года
     Родные мои миланчики!
     Пишу Вам эти несколько строк около 12 дня на пароходе. Еду я, пока что,
отлично: хорошо выспался в каюте, утром закусил яблоками и пирожками. В 9 ч.
утра приехали в Треллеборг. Поверхностный осмотр багажа в таможне  и  сейчас
же на пароход-паром; он ходит теперь, впрочем, без вагонов, как обыкновенный
пароход.   Пароход  новый,  огромный,  с  великолепными  каютами,   роскошно
оборудованные салоны etc.
     Тут я  основательно позавтракал  (Ereecost)=14, а в 1  час дня буду еще
завтракать, чтобы  въехать  в  Германию с  полным брюхом.  Погода  чудесная,
солнце, полная тишина,  и  мы  идем по морю,  как по озеру.  В  Сассниц  (на
немецкой стороне) приезжаем в 1/2 второго или  около, скорее,  чем  я думал.
Вечером  уже  в Берлине - скоро. Ну вот пока мои путевые впечатления! Крепко
вас всех целую и  благословляю.  Будьте здоровы, не скучайте, не тревожьтесь
за меня. Особенно ты, милая моя маманя, не впадай в грусть, пока ведь не о г
чего. Бог даст и  в  будущем все  будет  хорошо. Обнимаю вас всех  еще раз и
целую крепко-крепко. Кланяйтесь всем.
     Ваш Красин и папа.

     No 13. 25 мая 1918 года
     Родной мой, милый Любинышек, дорогие мои ребятки! Всего несколько дней,
а точно уже прошло полгода и вечерами или утром,  пока дневная сутолока  еще
не  завертела, я уже  тоскую по вас, мои милые. Но ничего, надо  крепиться и
держать себя в руках: не такое сейчас время, чтобы распускаться.
     Буду описывать по порядку.
     Во вторник вечером  подъезжал я к Берлину.  На границе в Сасснице был в
тот день в 2  ч[аса]  дня. Вещей моих не  осматривали вовсе, самого  меня  и
подавно,  хотя  всех  других  пассажиров  водили   в  кабинки  и  заставляли
раздеваться.  Предупредительность  была,  кажется,  результатом  не  столько
дипломатического моего  звания, сколько  герцовской бумажки=15. По дороге  -
ничего особенного: все зеленеет,  деревья в цвету, рожь начинает колоситься.
Печальную картину представляют вокзалы на узловых пунктах:  садятся в  поезд
возвращающиеся из отпуска на фронт солдаты и офицеры - загорелые закопченные
лица, изношенная одежда, крепятся, а видно по глазам, сосет на сердце тоска,
печаль, страх за будущее. Возвратится ли, увидит ли своих?  А эти  свои там,
за загородкой, с детьми на руках и около  (на платформу публику не пускают),
с  заплаканными  глазами,  машут  платками  и  при отходе поезда  силятся  в
последний раз разглядеть знакомые черты.
     Трижды проклятая война!
     Приближаясь  к Берлину,  обратил внимание  на  пустынный характер  всех
местечек и  городов. Ни одно окно не освещено, улицы точно вымерли: экономят
газ  и электричество,  сидят по  домам.  На  Штетинцбангоф=16 прибыли  в  10
ч[асов]  30 м[инут]  вечера.  Ни  автомобиля,  ни дрожек:  все  разобрано  и
заказано раньше.  Кое-как нашел какого-то ободранного  длинноногого парня  с
тачкой, сторговался с ним за 5 марок, вещи мои взвалили на тачку, и пошли мы
по   едва   освещенным  улицам  по   направлению   к   Фридрихбанхоф,   мимо
Werth[strasse] и  дома, где жил Гриша Таубман=17.  Берлин  на меня  произвел
ошеломляющее впечатление в смысле упадка, мерзости и запустения! Невероятно,
чтобы такой блестевший чистотой, светом, порядком город мог до такой степени
упасть. На улицах темень,  мостовые  избиты, местами  провалились. Лошадиный
помет  не убирается  неделями, пыль покрывает карнизы, витрины окон сплошь и
рядом  пустуют,  много  магазинов  заколочено с наклейками  на окнах  "сдача
внаем".  Выбитые  стекла  не  вставлены,  двери  без ручек, головки  звонков
оторваны. А сами  лошади! Более  жалких кляч, буквально скелетов,  обтянутых
кожей, я  не  видал.  Привезены лошади, награбленные в  Польше и Белоруссии,
ростом с зайца,  но в такой степени  истощения,  что  едва передвигают ноги.
Езда шагом!  Автомобили  имеются, но  ободраны  и запущены до невозможности.
Шины вместо резиновых пружинные: эластичности почти никакой, зато грохот  по
улице, точно пустую  жестянку катят. Трамваи поминутно останавливаются из-за
той или иной неисправности  вагона,  а то так  и вовсе объявляют:  выходите,
трамвай  сломался. Кондуктора и вожатые женщины одеты  хуже  наших. Все люди
выглядят какими-то нищими, сброшенными=18, с унылыми лицами, много в трауре.
Улицы  опустели  на  две  трети  против  довоенного  времени.   Вообще,  мое
впечатление  такое,  что  Берлин больше  пал и  опустился,  чем Петербург  и
Москва.  Остановился  я  в  Elit Hotel (где  жила Вит. Фед.). Боже  мой, как
загадили  этот  когда-то  с  иголочки чистый  и  новый отель! Мебель избита,
поцарапана, обои  оборваны, в ванной все  время валится с потолка, как чешуя
рыбы, отмокшая  побелка штукатурки. В коридоре  уныло дремлет  лакей, бедный
иссохший  детина  лет  15, и  только швейцар  еще  сохранил остатки прежнего
великолепия. Не могу, впрочем, сказать,  чтобы на  людях  заметен  был очень
недостаток  питания.  Нет,  общий  "пейзаж"  не  хуже  стокгольмского, хотя,
конечно, наедаются не досыта. По приезде взял ванну и завалился спать. Утром
звонил Герцу,  но не дозвонился и  пошел к  Иоффе=19. Тут меня, оказывается,
давно ждали и были удивлены, что я не приехал  прямо с вокзала в посольство.
Познакомился с  общим положением. Иоффе делает, что  может, сыплет нотами  и
протестами,  но  успех, конечно, средний: Мин[истерство]  иностр[анных]  дел
любезно расшаркивается, а  войска занимают  Ростов, идут  на Новороссийск  и
грозят Баку=20.
     Мне пришлось сразу же впрячься тут в работу и уже на другой день, когда
меня Герц повел по разным знатным немцам, я  открыл словесную с ними драку и
в очень определенной форме доказывал им всю глупость политики  их  военщины.
Но об этом дальше.  Так, я всю среду проговорил с Иоффе, а к вечеру переехал
в посольство, где и еда лучше, да и в силу  экстерриториальности нет возни с
полицией. Герц этот переезд потом тоже одобрил.
     В  четверг в  9  утра встретился с  Герцем,  и  мы где  пешком,  где по
Untergrund[bahn]=21, где на трамвае, словом, весьма демократическим образом,
поплелись за город, в Сименсштадт,  где  очень любезно, даже с  помпой  были
приняты  стариком  Сименсом=22  и  сонмом директоров, большей  частью старых
знакомых (некоторые  толстяки  превратились  в  стройных  людей).  С русским
Сименсом  было  решено  окончательно   в  том  смысле,  что  они   от   него
отказываются, предпочитая получить рубли за свои акции, чем  брать дело  при
таком развале. Утомление войной сказывается даже в разговорах этих архисытых
людей, но  конца  войны не  видно: военщина загипнотизировала всех, верят  в
свою конечную победу и напрягают до последней крайности все свои силы. В тот
же  день, в 7 час[ов], я  должен  был поехать к Герцу  в Груневальд обедать.
Хороший  особняк, обставлен дорого и  с большим  вкусом, небольшой садик при
доме.  Frau Geheimrat=23  уже  с седыми волосами,  некрасивое,  но для немки
очень интеллигентное лицо. Три дочери, старшая барышня лет 17,  очень похожа
на отца, хотя хорошенькая. Две других - бакфиши=24 малого калибра.
     Сын где-то на стороне живет.  Обед состоял из  супа, спаржи  с  семгой,
жареного мяса (баранины, кажется) и неизменного рабарбера. Зато хорошее вино
из  собственного  виноградника.  После обеда  в саду  пили  кофе  и  пиво  и
разговаривали  о   политике  (кроме  меня   был  еще  один  немец,  директор
петербургского  Общества Т[...]=25.  Несколько  конфузятся,  но  оправдывают
наглый поход  своих войск  безвыходным положением: вынуждены,  мол, грабить,
ибо иначе пропадем.
     На  другой день,  т.  е.  вчера,  повел меня Герц  знакомить с  разными
влиятельными  их  политиками,  а сегодня  два  часа имел  разговор  с  очень
влиятельным же депутатом центра Эрцбергером=26. Я им всем очень обстоятельно
доказывал,  что  даже  с  точки  зрения  их  интересов они делают  глупость,
натягивая так  струну и продолжая свое  наступление. Толку  из  их  побед на
Украине не вышло, это они теперь и сами не отрицают.  Так  же мало даст им и
дальнейшее продвижение,  тогда как,  прекратив всякое  наступление и  угрозы
Питеру и Москве,  они, может быть, путем торговли скорее кое-что получили бы
из России.
     Видимо,  такая  аргументация несколько действует,  так  как  круг  моих
визитов  все  расширяется.  На  днях  придется мне выступать  перед  военным
министром, и  уже поднят вопрос  о поездке в  ставку для переговоров с самим
Лудендорфом=27,  у  которого, видимо,  все  нити в  руках. Это пока  большой
секрет,  и  ты  никому (кроме Воровского)  об  этом не  рассказывай. Я  буду
настаивать  на  точном  соблюдении  границ, установленных мирным  договором,
прекращении  всякого  дальнейшего наступления  и в  особенности  наступленья
турок  на  Баку,  потеря   коего   была   бы  смертельным  ударом  для  всей
промышленности и транспорта.
     Положение  сейчас  поистине  отчаянное,  и надо  во  что бы то ни стало
добиться  хотя  бы  прекращения   этого  четвертования  России,  угрожающего
остановкой всей жизни.
     Совершенно очевидно, что ни о  какой работе у Сименса или  Барановского
теперь  не  может быть и речи. Сидеть сложа руки, когда Россия будет умирать
от холода и голода, я тоже  не  могу и не вправе, сознавая, что кое-что могу
сделать и  кое-чем помочь, как это мне показывают уже  эти несколько  дней в
Берл[ине]. Иоффе упрашивает меня остаться здесь  еще на неделю для участия в
нескольких комиссиях, а потом я  поеду в Москву и, по  всей вероятности, мне
придется  взяться за организацию  заграничного обмена и торговли. Это сейчас
одна из настоятельнейших задач, и более подходящего человека у б[ольшеви]ков
едва ли найдется. Тогда мне по необходимости придется бывать в Берл[ине] и в
Стокгольме], и мы время от времени будем с  вами видеться. Может быть, после
некоторой работы и налаженья машины в Москве, Берлине и Скандинавии окажется
целесообразным уехать в Америку, но, думаю, не сразу.

     No 14. 31 мая 1918 года
     Родной  мой, любимый Любченышек!  Очень  я обрадовался  твоему  письму,
спасибо тебе, мой ласковый. Мне  так тоскливо и скучно бывает временами, что
я плохо представляю себе, как это я без вас там буду жить. Старость это, что
ли,  приходит, но  иногда самочувствие  бывает  хуже не знаю  чего.  А  надо
крепиться и не поддаваться таким  настроениям:  легче не будет, а только еще
хуже растравляются душевные раны.
     События все мрачнее и мрачнее, война тянется, и конца-краю ей не видно.
У нас дома не мир и не война, а  надвигается что-то еще более ужасное с этой
разрухой,  расстройством  всех  сторон хозяйственной жизни, с  этой  нелепой
усобицей  и  головотяпским изживанием революции. Газеты тут были  от 24  мая
последние. Как  будто кое в чем как бы замечается улучшение,  но  только что
прочтешь известие, за которым будто бы  брезжит какой-то свет, как сейчас же
ошарашит тебя чем-нибудь  так, что следа  не останется от той  ложки  меда в
бочке дегтя. Некоторое просветление  в некоторой части верхов (притом весьма
относительное) упирается в анархическую развращенность масс, которые,  кроме
чисто потребительских и стяжательских лозунгов,  ничего не усвоили.  Похоже,
что подлинное  оздоровление начнется  только  после  каких-то  еще  грядущих
жесточайших испытаний, голода и холода, безработицы безнадежной и для многих
категорий городских рабочих окончательной. Близкая, казалось, мечта  из раба
подневольного стать хозяином жизни вышибла рабочего из колеи, работа нейдет,
железнодорожный и производительный  аппарат все более разваливаются. В то же
время  есть  какие-то потуги организации, и саботаж честно, видимо, в  самом
деле слабеет. Многие старые  деятели и профессора начинают входить в работу.
Ленин  то высказывает  здравые мысли, то  ляпнет  что-нибудь  вроде нелепого
проекта замены  старых денег  новыми=28,  проекта, из  которого практически,
кроме  падения  курса  и  предоставления немцам  дешевых рублей,  ничего  не
выйдет.
     Пробуду здесь, чего доброго, еще с неделю. Ежедневно видаюсь со всякого
рода людьми, от самых левых  до весьма правых, и держу всем им речи, убеждая
в  необходимости немедленной приостановки  всякого наступления в России. Той
же   политики   держится   Иоффе,  но  у  него  нет  тех  знаний  страны   и
промышленности, и потому мне  приходится  выступать  всюду  в  неофициальной
роли, вместо него, по-видимому,  не без результата, если судить по все новым
и  новым  приглашениям  познакомиться  с  тем-то  или  побывать  в  таком-то
учреждении. На завтра,  например,  приглашают  на заседанье дирекции здешней
Всеобщ[ей] комп[ании] электричества=29 советоваться по поводу  электрических
дел.
     Вообще рекламу мне Герц устроил на пол-Германии. Два раза был у старика
Сименса,  выразившего  на  прощанье  желанье  в  конце   лета  повидаться  и
предложившего, в случае  каких-либо затруднений  с выездом, свое содействие.
Видался также с Ульмановскими директорами. Все  эти немцы,  жившие в России,
плачут  или  делают  вид,  что  плачут,  по  поводу   войны,  проклинают  ее
наступленье и ждут  не дождутся конца. Я  им на это возражал, что если, мол,
вы поставили себе целью ограбить весь мир, то конца этого долго не будет или
он будет не такой, каким вы его себе представляете.
     Особого  военного  энтузиазма  не  заметно, и вообще  немец стал  много
скромнее,  чем  раньше;  может  быть,  это  только  временно,  под  влиянием
непосредственных  тягот  войны,  а  может быть,  это и нечто более глубокое,
остающееся. Сейчас газеты опять  полны победных  известий с Энны и Марны=30,
но  особенного  восторга  на  улицах  пока  не  заметно. Полууспех  прошлого
наступления,  вероятно,   заставляет  более  сдержанно  относиться  ко  всем
известиям. Я все еще  не могу привыкнуть  к необычайно унылому и запущенному
виду города.  Есть  улицы,  напр[имер]  Potsdamerstrasse, где на  протяжении
нескольких  кварталов подряд  все магазин[ные]  окна нижнего этажа  заклеены
бумагой о  сдаче  в наем: точно вымерла вся улица. Публика  на улица