о  парижское  зеленым
восходом, потому господа офицеры спать еще не ложились.
     - Я знаю, что надо предпринять!
     - Доложите, сударыня.
     - Сеньору Хуану Червеза мы продадим  произведение  искусства.  Продадим
публично. Продадим на аукционе. На виду всего Парижа.
     - А неплохо придумано.
     - Понимаете? Мы продали - он купил. Никакого криминала. После  того  мы
предъявляем чек в банке: отдайте наши денежки!
     - Он должен присутствовать на аукционе?
     - В том-то и дело:  не  должен.  Богатые  люди  скупают  шедевры  через
подставных лиц.
     - А цена?
     - Мы посадим в зал наших людей, они вздуют цену до  той  именно  суммы,
которую нам следует с сеньора содрать.
     - Все хорошо. Задержка за самой мелочью: где  мы  возьмем  тот  шедевр,
который можно продать за миллионы франков?
     На это Настя улыбнулась таким счастьем, словно  в  глазах  ее  северное
сияние полыхнуло:
     - За шедевром дело не станет. Шедевр я сотворю.


ГЛАВА 21

1.

     Мерзко в Париже на рассвете. Ночью  прошел  дождь.  Сейчас  нет  дождя.
Холод улицы высушил. Противно. Противно не только  потому,  что  холодно,  а
потому в основном, что денег нет. Без денег в Париже одно  расстройство.  На
что взгляд ни брось, все злит.  И  французам  тоже  не  сладко.  Без  денег.
Дворники тротуары метут. Матерятся. По-французски. Громыхают железяки,  окна
лавок овощных и булочных раскрываются, словно пьяные глаза, не  по  желанию,
но по горькой нужде. Мусорщики деловитые, как муравьишки, по  улицам  снуют,
вчерашнюю грязь великого города к своим тележкам тащат.
     Мусорщиков опередить!  Спать,  господа  офицеры,  ночью  надо  было.  А
сейчас, дорогие мои, - вкалывать! Ну-ка, волками серыми по улицам  парижским
проскачите да все, что нужно, добудьте. А нужно  вот  что:  рама  золоченая,
холст, краски и кисти. Да побыстрее, аукцион в девять открывается, надо  еще
туда добраться, надо с устроителями договориться, чтобы  шедевр  на  продажу
выставили уже сегодня. А кроме всего, шедевр еще и написать надо.

2.

     Из спальни в тихий коридор. В тот же красный мрак, в бордовые с золотом
отблески на обнаженных телах бронзовых женщин. Руди  тридцать  две  двери  в
коридоре насчитал.
     Фрау Бертина прошла коридором и распахнула дверь в большой зал.
     Ахнул Руди.

3.

     Есаул Лейб-гвардии казачьего полка Клим Лаврентьев раму приволок.  Если
по парижским улицам  поутру  пробежать,  то  обязательно  у  мусорных  баков
найдешь все, что душа желает, все, что требуется. Что хорошо - рама большая.
Роскошная. Поломана, правда, немного. Но ведь это ничего?  Лучше  уж  такая,
чем никакой? Правильно? Конечно, правильно. Она ведь слегка поломана. Только
в  двух  местах.  И  углы  отбиты.  Все  четыре.  Рама-то  -  не  резьба  по
благородному дереву, а подделка алебастровая.  Много  лет  ее  за  настоящую
принимали. Пока углы не отбились. Теперь по углам труха белая из-под стертой
почерневшей позолоты. Еще и тысячи поколений мух раму золоченую  густо-густо
точечками изгадили.
     Вздохнула Настя. Легонько вздохнула, чтобы есаула  Лаврентьева  вздохом
не обидеть. Каждый знает: рама - самое главное в живописи. Это  как  обложка
для книги: если книга блестит и переливается, если  картинка  завлекательная
на обложке, всяк ее купит. А серенькую с красненьким книжечку, невзрачную...
Кому ж такая нужна? Насте уже виделась  сияющая  рама...  Ладно.  Пусть  так
будет.

4.

     Покосился Сталин на своего нового наркома внутренних дел,  Генерального
комиссара государственной безопасности Берия Лаврентия Павловича:
     - Послушай, Лаврентий, какие слухи по Москве ходят. Люди говорят, что у
тебя в НКВД заговор. Говорят, собрались какие-то подлецы на  озере  Хасан  и
договорились  меня  убить.  Говорят,  у  них  у  всех  головы  лопнули.  Ты,
Лаврентий, разберись и мне доложи, у кого в НКВД голова  лопнула  и  почему.
Может такое быть, что кто-то оттуда целым убежал. Нужно  разыскать  всех,  у
кого голова не лопнула.

5.

     Зал в том же красном мраке, что и весь  этот  лабиринт  фантастический.
Тут та же парча и кисти золотые, и диваны турецкие. И много людей. Мужчин  и
женщин.  Вот  женщины  и  поразили  его.  Захлебнулся   Руди    обилием    и
разнообразием. Какие наряды! Какие разрезы! Какие вырезы! Какая смелость!
     Мужчины что? Мужчины как мужчины. Фраки черные, манишки  белые.  Как  в
театре. Только в театре в карты не режутся. А тут игра  картежная  сразу  за
всеми столами. Тут проигрывают большие деньги и никак  тому  не  огорчаются.
Тут курят сигары  небывалой  длины,  аромата  невыразимого,  тут  в  брызгах
шампанского бурлит веселье, которое не омрачит никакой проигрыш.  Тут  денег
не считают. Тут улыбаются. Тут смеются. Тут хохочут.

6.

     Где холст? Вот холст. Ротмистр Лейб-гвардии  конно-гренадерского  полка
Синельников Володя на Монмартре у художника спер. Много их там,  художников,
у Сакре-Кер. Поутру холсты  разворачивают,  зевают,  с  похмелья  матерятся,
прямо как дворники парижские. Но надо должное отдать, они даже  и  матерятся
как-то изысканно и вежливо: не хочется ли вам, месье,  пойти  к  такой-то  и
такой-то матери. Без особой злобы  поутру  ругаются.  Позевывая.  А  нельзя,
господа художники, допускать зевков  затяжных,  ибо  бравый  ротмистр  мигом
холст умыкнет.
     А краски где? А кисти?
     Красок удалось добыть много. Только с  цветовой  гаммой  проблема.  Два
только  цвета.  Черный  и  красный.  Черной  краски   -    половина    банки
десятилитровой.  Полез  французский  дядька  чумазый  на   лестницу    трубу
водосточную красить. Вниз обернулся, а краски  уже  нет.  Была.  Только  что
была... А красную краску  достали  прямо  за  углом.  Там  пожарная  команда
обитает. Там, за углом,  все  время  пожарные  машины  подкрашивают,  сияние
подновляют. Именно там случайный прохожий  подхватил  ведерко,  да  и  пошел
спокойно, не шарахнувшись, воровато  не  оглянувшись.  А  в  ведре  и  кисть
оказалась. Для создания  шедевра  разве  ведра  целого  не  хватит?  Хватит.
Настина каморочка разом запахла радостным запахом капитального ремонта.  Что
еще, кроме таланта  и  вдохновения,  для  создания  шедевра  требуется?  Еще
требуется время.
     - Тридцать секунд есть?
     - Тридцать есть. А больше нет.  Машина  ждет,  мотор  работает,  бензин
тратит, а у нас на новую заправку денег нет.
     - А у меня уже готово. Выносите.
     - Осторожно. Краска не высохла, не размажьте.

7.

     На фрау Бертину  внимания  не  обратили.  Она  просто  расцеловалась  с
прекрасной дамой. И еще с одной. Подсела к  игрокам.  Ей  поднесли  бокал  и
наполнили его чем-то кристально-игристо-пенистым.
     Тут так принято: на появление женщины  внимания  не  обращают.  Женщины
появляются из красного света и в красном свете исчезают. И снова появляются.
     Нужно сказать, что и на  появление  мужчин  тут  внимания  обращать  не
принято. Никто не кричит в восторге, когда  входит  главный  государственный
обвинитель. Вовсе нет.  И  при  появлении  начальника  венской  криминальной
полиции никто не орет приветствий. Люди приходят, легкой  улыбкой,  коротким
жестом  приветствуют  своих...  тут  не  произносят  имен,    не    называют
должностей...
     Тут просто играют, тут отдыхают от праведных трудов,  тут  наслаждаются
радостью жизни.
     Руди Мессер был первым, на кого обратили внимание.
     Прекрасная дама с царственным античным профилем и огромными, как у фрау
Бертины, зрачками взвизгнула, увидев мальчика в дождевом плаще.
     Тут принят черный фрак. И кто сюда пустил мальчика? Ему  еще  рано  тут
появляться. И есть ли в его карманах деньги?
     Приглушенный шум зала затихает  как  бы  перекатом.  От  Руди,  как  от
камушка, в болото брошенного, легкая волна шепота, и сразу же за нею - волна
молчания. Докатилась волна до стенок, отразилась от них  и  затихла.  Онемел
зал. На всех столах игра прервалась. Смех утих. И головы одна за другой,  то
там, то тут разворачиваются, как башни орудийные в направлении врага.
     Тут  все  свои. Тут  каждый  знает  всех  остальных.  Тут   посторонний
появиться не может. Кто не с нами, тот против нас! Чужой - значит, враг!
     Руди Мессер прижался к мягкой  бархатной  стене.  Понял,  что  совершил
ошибку. Влетел не туда.
     Тут слишком много тайн. Потому ему отсюда выйти не позволяют. Потому на
него наведены сотни глаз, как орудия  главного  калибра.  Видит  Руди  перед
собой мужчин в черном.  Все  одинаковы,  как  пингвины.  Но  каким-то  чужим
знанием Руди узнает в этих людях адвокатов и прокуроров,  фальшивомонетчиков
и  убийц,  советников  правительства  и  обозревателей   столичных    газет,
вымогателей и взяточников, великих венских издателей и народных избранников,
шулеров  и  взломщиков,  банкиров  и  грабителей  банков,  столпов  биржи  и
профсоюзов, аферистов,  растлителей  малолетних  и  проповедников  всеобщего
равенства.
     И женские глаза - все на него. В женских глазах больше  ярости.  В  них
горит та всесокрушающая  злость,  которая  переполняет  благородную  даму  в
момент, когда ее застали в чужой постели, когда с нее внезапно и  решительно
сорвали одеяло. Не поздоровится разоблачителю! Руди в женские глаза смотрит,
в глаза фрейлин императорского дома,  танцовщиц  и  певиц  венской  оперы  и
балета, актрис императорских театров, наставниц юношества, поборниц женского
равноправия, пламенных революционерок и обыкновенных великосветских шлюх.

8.

     Это совсем не так просто - шедевр на аукцион выставить. Длинный  дядька
с  молотком  рот  себе  ладонью  зажал,  и  сквозь  ладонь  смех   прорвался
неприличным туалетным звуком: прр-у-у-у.
     - Иди ты, красавица, с таким шедевром знаешь куда?
     - Да это же русский суперавангард. А в ответ ей  -  те  же  неприличные
звуки зажимаемого ладонями смеха. Только во множественном числе. В подсобном
помещении, где шедевры перед выносом в зал держат, сбегаются к русскому чуду
служители и охрана. Каждый смехом давится. Каждый друзей скликает.
     - Месье длинный, а почему бы смеха ради не выставить?  Пусть  парижская
толпа тоже повеселится. Вам же реклама. Почему бы под занавес публику шуткой
не повеселить? И журналистов.
     - Нет, мадемуазель, иди-ка ты со своими шутками. У нас серьезное место.
У нас самые богатые люди мира полотна Рафаэля покупают.
     И тогда решилась Настя.
     В каждом деле, в каждом начинании резерв быть должен. На войне - резерв
снарядов. На корабле кругосветном - резерв воды питьевой. У банкира - резерв
денег где-то припрятан должен быть.
     Мало ли что? Заложила Настя все ордена. А княжеского Георгия  припасла.
Резерв. Сгодился.
     - Ладно, - говорит длинному. - Если не продашь мою картину  по  хорошей
цене, заберешь себе.
     И крестик золотой подает. Знал длинный распорядитель  цену  офицерскому
Георгию. Прикинул на руке. Тяжел. Хорошее золотишко.  Главное,  чтобы  белая
эмаль на лучах креста не повреждена была. А  она  блестит,  сверкает,  вроде
сегодня утром сей крест из мастерской Фаберже вышел. Посрединке  в  кружочке
красном должен быть Георгий, змия разящий. Только нет Георгия. Вместо него -
черный орелик двоеголовый. На золотом поле. Это Георгий не для  христиан,  а
для иноверцев, так сказать, Георгий без Георгия. Георгий с  ореликом.  Знает
длинный цену офицерскому Георгию. Знает цену Георгию для  иноверцев.  Редкая
штука. В десять раз дороже обыкновенного. Подбросил  на  ладони.  Поймал.  И
исчез Георгий в его ладони, как в ладони фокусника. Усмехнулся длинный:
     - Ладно, потешим публику. Выставим твою мазню.

9.

     - Нужны компроматы  на  Берия.  На  Завенягина.  На  Серебрянского.  На
Холованова.
     Машет Ежов Николай Иванович головой: на всех есть.
     - У меня и на Мессера есть. Озадачилась  золотозубая  Катерина:  а  вот
этого ей не приказывали требовать.

10.

     Набит зал. Элегантные мужчины. Женщины в шляпах. Шелка. Меха.  Забавные
лисьи мордочки с янтарными глазами на роскошных плечах сиятельных дам.
     - Карета миниатюрная, золото, сапфиры, рубины  и  бриллианты.  Фаберже.
1909 год. Подарок наследнику престола царевичу Алексею...
     - Сто тысяч!
     - Сто десять!
     - Сто двадцать! Пьянит аромат дорогих духов. Сквозь пышную толпу  ужами
ползучими скользят дельцы-проходимцы. Перемигиваются.
     - Табакерка золотая. Общий  вес  бриллиантов  -  три  и  шесть  карата.
Фаберже. 1906. Принадлежала великому князю...
     - Семьдесят тысяч!
     - Восемьдесят! Стюард  бесшумно  плывет  по  проходу.  Перчатки  белые,
шелковые. В
серебряном  ведерочке  бутыль  драгоценная.  Счастливому  покупателю  -   от
дирекции с наилучшими пожеланиями.
     - Шишкин. "Дубовая роща".
     На балконе - зеваки. На балконе - бывшие. Бывшие  аристократы  русские.
Бывшие помещики. Бывшие предводители дворянства.  Месяц  назад  продал  один
Шишкина за тысячу франков. Сегодня кто-то перепродает того же Шишкина за сто
восемьдесят тысяч.
     - Орден Андрея Первозванного. Последняя четверть  восемнадцатого  века.
Работа  неизвестного  мастера.  Предположительно,    Осипов.    Общий    вес
бриллиантов...
     У дверей - молчаливая охрана. У хранилища сокровищ - тоже.
     - Репин! Маковский! Серов!
     - Сорок пять тысяч, раз... Сорок пять  тысяч,  два...  Стучит  молоток.
Служитель в белых перчатках  с  поклоном  представляет  картину  элегантному
господину: Айвазовский. Элегантный рассматривает два  мгновения  в  монокль.
Кивает. Служитель с поклоном отходит.  Еще  кивок.  Пожилая  дама  желает  в
последний раз оценить картину.
     - Пожалуйста, мадам. Взлетают цены, стучит молоток.
     - Русский суперавангард. Картина Анастасии Стрелецкой  "Вторая  мировая
война"...

11.

     И еще слух по Москве: Мессер невидимый  между  нами  бродит.  Если  кто
вздумает товарища Сталина убить, у того голова лопнет.

12.

     Синим шелком занавешенную картину выносят из хранилища и  устанавливают
на  возвышении.  Разговоры  гаснут.  Тишина.  Два  служителя,  как  бы    не
сговариваясь, по какому-то им одним известному знаку разом сдернули шелк.  И
зал замер.
     Такого Париж не видел.
     По серому холсту - две красные полосы.  Одна  над  другой.  А  поперек,
перечеркивая их, две черные.
     Ошалел зал, обезумел. Такого не было.
     И вдруг взорвало  почтеннейшую  публику.  Вдруг  затопали,  засвистели.
Вдруг заржали, заголосили, завизжали. Ах, до чего же французский народ  умен
и  находчив!  Под  самый  занавес  хозяева  аукциона  решили  шуткой  гостей
повеселить. Шутка удалась. Почтеннейшая  публика  сползает  с  кресел.  Смех
заразителен. Смеховая индукция иногда поражает сразу всех. Это и  случилось.
Люди валятся под мягкие плюшевые кресла, слезы смеха душат, смех - до икоты,
до нервного вздрагивания. Смех может быть убийственным. Смех  может  довести
до смерти. Это опасно! Можно  захлебнуться  смехом,  как  водой  Ниагарского
водопада. И в этой ситуации служители в белых перчатках должны бы  разносить
воду со льдом, которая одна только и может успокоить смеющихся. Но не  могут
служители спасать почтеннейшую публику от смеха - они сами по полу катаются.
И возопил элегантный:
     - За такую картину я не дам франка, а десять су - самая ей цена!
     - Помилуйте,  -  вырываясь  из  давящего  смеха,  возразил  длинный   с
молотком, - десять су надо отдать за раму да  тридцать  за  холст,  если  за
картину вы платите десять су, то получается целых полфранка.
     И снова волна смеха навалилась, народ поприжала, всех голоса лишив.
     - Итак, цена предложена. Медам, медемуазель, месье!  Полфранка,  раз...
полфранка, два.
     - Даю франк! Повешу эту картину в своем сортире!  В  ответ  -  смех  до
икоты.
     - Два франка! Буду спрашивать своих гостей, что в этой картине не  так.
Я просто повешу ее вверх ногами, и пусть кто-нибудь догадается!
     - Три франка!
     - Четыре.
     - Пять  франков!  Смех  стихает.  Насмеялись.  Одна  и  та  же   шутка,
повторенная десять раз, не смешит.
     - Семь!
     - Восемь. Когда из заднего ряда хохмы ради прокричали  десять  франков,
было уже совсем не смешно. Это звучало  уже  неприлично.  Потому  больше  не
смеялись. Но цена названа, и длинный с молотком должен довести представление
до
конца - таковы правила аукциона:
     - Итак, медам, медемуазель, месье, предложена цена  в  десять  франков.
Цена неслыханная на нашем аукционе. Но что ж. Десять франков, раз...
     И тут в правом дальнем углу поднялась рука.

13.

     В бордовой тьме большой  человек  у  входа  поднялся,  за  великолепным
занавесом нащупал пожарный щит, деловито снял с двух крючков красный  топор.
Большим пальцем левой руки попробовал лезвие.  Остроты  топора  не  одобрил.
Ясное дело, топор пожарный никогда в деле не был. Для порядка  тут  вывешен.
Пора  в  дело  пустить.  Посмотрел  большой  человек  на   мальчика    Руди,
вскинул-взвесил топор на больших  ладонях,  улыбнулся.  Его  лицо  рассечено
старым шрамом через лоб, левую бровь, щеку, ноздрю и губы.  У  него  толстые
губы и там, где их  рассекли,  вывернуты  наружу.  Он  улыбается  непонятной
улыбкой, которая воротит изуродованные губы, в страшную гримасу.
     Внимание дам - большому человеку.
     Так  бывает:  идешь  болотом,  а  змея  поглощает  лягушку.  Жутко.  Но
интересно.
     Потому постараемся понять восторг в широких  кошачьих  зрачках:  сейчас
всеобщий женский любимец вышибала Гейнц на роскошном ковре зарубит мальчика.
Это так ужасно. И так необычно. Жутко.  Но  интересно.  Вышибала  Гейнц  его
зарубит прямо. тут, среди бронзовых статуй, среди картин, вызывающих  острые
желания, среди серебра и хрусталя. И тут же у столиков мальчика разрубят  на
части и завернут в ковер...

14.

     Не понял длинный с молотком:
     - Вы что-то желаете сказать?
     - Я ничего не желаю сказать. Я просто желаю купить эту картину.
     - Вы желаете заплатить больше десяти франков за эту мазню?
     - Я желаю заплатить больше десяти франков за этот шедевр.
     - Хорошо. Пожалуйста. Одиннадцать франков!  Тут  же  поднялась  рука  в
другом углу.
     - Двенадцать.
     Но и первая рука не опускалась.
     - Тринадцать. Четырнадцать. Пятнадцать. Оба господина рук не  опускали.
И тогда длинный с молотком объявил:
     - Двадцать франков!
     Столь высокая цена не смутила обоих.
     - Двадцать пять, тридцать пять, сорок. В зале зашептались.

15.

     Идет вышибала Гейнц меж столов, и  глаза  женские  восторженные  с  его
мускулистой спины, с огромных рук, с  красного,  игрушечного  в  этих  руках
топора - на мальчика в дождевом плаще, неизвестно как тут оказавшегося.
     Сжался Руди Мессер в  комочек.  Первый  раз  крылья  смерти  над  собою
ощутил. Не было в  нем  страха.  В  такие  моменты  не  страшно.  Когда  все
потеряно, бояться нечего.

16.

     - Пятьдесят! Шестьдесят франков! Кто-то в тишине закашлялся нервно.
     - Восемьдесят пять! Девяносто! Когда длинный объявил сто, зал замер. Но
торг продолжается:
     - Сто десять франков! Сто двадцать! Сто тридцать! Стенографисты в таких
случаях зафиксировали бы движение в зале.
     - Двести! Двести двадцать!  Двести  сорок!  Есть  такая  ситуация:  все
вокруг прямо из ничего делают счастье и деньги, а тебе,  дураку,  непонятно,
как это делается. И тогда к сердцу  волнение  подступает.  Взволновало  зал.
Господин в правом углу - явно русский. По морде видно. И в левом углу - тоже
русский. Цена уже проскочила пятьсот франков, а они друг другу не уступают.
     - Семьсот пятьдесят! Восемьсот!
     Но ведь русские понимают в искусстве. Не так ли?
     - Тысяча франков! Тысяча сто!

17.

     Убегать тут некуда. И далеко не убежишь. Руди понимает это.  И  убегать
не собирается.
     Мыслей о спасении в его голове нет. У него вообще никаких  мыслей  нет.
Он видит, слышит  и  чувствует.  Он  чувствует  всем  телом,  лицом,  г