цаемо-спокойное лицо.
   - Ну и что? - произнес наконец мальчик. - Ты думаешь, мама, только  у
него отчаянное положение?
   - Я понимаю, - быстро проговорила Лина. - Ему  не  нужно  было...  не
следовало... он не мог тебя ударить, это ужасная  ошибка,  он  сорвался.
Алеша всегда был выдержанным и спокойным человеком. Ты ведь уже  простил
его? Скажи же мне!..
   Иван молчал. С гулко бьющимся сердцем, с каким-то мистическим  ужасом
от того, что всего лишь одно неверное  слово  -  и  она  потеряет  этого
мальчика навсегда, Лина сказала:
   - Послушай, ты уже совсем вырос и догадываешься, наверное, что  такое
любовь. Между мужчиной и женщиной. Ты ведь знаешь, кто были Адам и Ева?
   - Да, - сказал Иван, и даже тени усмешки не возникло на его  лице.  -
Мне Манечка как-то рассказывала о райском саде...
   - Змей соблазнил Еву вкусить от древа познания добра и зла, и вот она
полюбила Адама, - проговорила Лина, как бы  упрощая  для  мальчика  суть
первородного греха. - С тех пор женщина не в  силах  преодолеть  в  себе
тягу к мужчине... Когда мне было двадцать лет  и  я  встретила  Алексея,
мы... в общем, я поняла,  что  это  единственный  человек,  который  мне
нужен. Он был сильным, красивым, совершенно юным и  нежным.  Он  защитил
меня... Я не думала о том, что будет дальше. Но так получилось,  что  мы
жили в разных городах и встретились только спустя много  времени,  когда
ты уже родился. Он искал меня и за  эти  годы  прожил  непростую  жизнь.
Через год после  нашей  первой  встречи  он  вынужден  был  жениться  на
девушке, которую не любил, потому что, работая тогда у ее отца, допустил
ошибку, которую невозможно было исправить. Он как бы стал  заложником  у
этих людей. Ты понимаешь меня?
   - Нет, - сказал Иван. - Все  это  слишком  отвлеченно.  Любая  ошибка
имеет свою причину, и всегда возникает  ситуация,  когда  или  можно  ее
исправить, или нет. Это элементарная основа любой игры.
   - Ванька! - изумленно воскликнула Лина. - Я ведь рассказываю  тебе  о
твоем отце, разве человеческая жизнь сравнима с шахматной партией?
   - Ты думаешь, нет? - спросил мальчик, и лицо его оживилось.  -  Очень
даже сравнима. Если мы сейчас проанализируем то, что ты мне  рассказала,
то сможем обнаружить ошибку, проследить  любой  ход  и  даже  просчитать
заранее, будет он удачен или нет. И твой змей тут совершенно ни при чем.
   - Какой еще змей? - растерянно спросила Лина.
   - Тот, что в райском саду. Он молчал, как и все остальные змеи, а эта
женщина, Ева, сама захотела полюбить Адама.
   - Это тебе тоже Манечка сказала?
   - Нет. Мне это сейчас в голову  пришло...  Мама,  я,  пожалуй,  пойду
спать.
   - Иди, Ванюша. Нет, погоди,  -  окликнула  Лина,  -  ты  вернешься  к
Марату?
   - Ты хочешь, чтобы я это сделал?
   - Да, пожалуйста. Ты ведь хороший, умный, послушный мальчик.
   - Ладно, - усмехнулся Иван, - я сделаю  это  ради  тебя,  а  не  ради
спокойствия  Алексея  Петровича.  Но  только  до  лета,  потому  что  со
следующей осени я намерен серьезно заняться шахматами.
   - Спасибо, - проговорила Лина.  -  Я  и  не  заметила,  как  ты  стал
совершенно взрослым. - Но от того, что она это сказала мальчику,  ей  не
стало ни легче, ни спокойнее.
   Произошло еще несколько событий, заставивших Лину встать  на  сторону
сына в отчетливо обозначившемся,  уже  почти  враждебном  противостоянии
мужчин в доме. Иван все чаще раздражал Алексея Петровича, который уже не
находил в себе сил, чтобы  сдерживаться.  Они  почти  не  разговаривали,
только раз, в конце апреля, на слова Коробова: "Иван, твой дед умер!"  -
мальчик лаконично ответил:
   "Мне очень жаль".
   Алексей Петрович вместе с Линой съездили на похороны в  Полтаву,  где
жил его отец, в последний раз на своей машине. После  этого  Коробов  ее
продал.
   Какие-то   незначительные   деньги   Лина   попросила   оставить   на
хозяйственные нужды.
   Остальное было отложено для  погашения  части  долга,  и  эта  часть,
стоившая  утраты  гаража  и  автомобиля,  составила  всего  лишь   треть
необходимой суммы. Лина видела, в каком положении находится Коробов,  но
согласиться с его предложением продать квартиру и временно поселиться  с
детьми в Полтаве не могла. Она не верила, что именно там, в  этом  сытом
украинском захолустье, у чужих людей, ее муж сможет изменить свою  жизнь
настолько, что они "начнут все сначала", как он поговаривал.
   Еще никогда она не испытывала такой  растерянности  перед  жизнью.  В
доме все шло своим чередом: она уходила на работу, занималась  стряпней,
уборкой, какими-то мелочами, и дети ее не  болтались  по  улице.  Однако
неустойчивость существования, казалось, навсегда определила их отношения
с Коробовым: раздраженное молчание с его стороны и терпеливое ожидание -
с  ее.  Лине  впервые  пришла  в  голову  мысль  расстаться  с  Алексеем
Петровичем, потому что они уже как бы и не жили вместе; когда он  на  ее
робкий стук не открывал дверь, она, укладываясь одна  в  своей  спальне,
обиженная  и  уязвленная  его  демонстративным   отказом,   не   раз   с
ожесточением думала: "Так тебе и надо, жалкий трус, тряпка, пьяница...",
не догадываясь, что разжигает в себе неистребимое влечение.
   Один только раз Лина произнесла эти слова в лицо Коробову. Тогда  она
буквально выдернула его из  комнаты  сына,  потому  что  муж  кричал  на
мальчика, не обращая внимания на забившуюся в угол и  готовую  заплакать
дочь.  Причиной  этой  бури  явилось  то,  что  Иван  проиграл  какие-то
соревнования и Марат был им очень  недоволен.  Лина  коленом  захлопнула
дверь комнаты детей и толкнула Коробова на кухню.
   - Ты, - сказала она в ярости, - ты дурак. И если ты еще раз  посмеешь
повысить голос на сына, я тебя брошу... Вышвырну,  как  тряпку...  -  Ее
била  дрожь,  Алексей   Петрович   изумленно   оправдывался,   а   Лина,
высказавшись, расплакалась, ушла к детям и провела с ними  те  несколько
дней, пока Коробов традиционно отсутствовал.
   Во всем этом наэлектризованном  безумии  никто,  кроме  мальчика,  не
заметил, как пришла весна. Иван неожиданно плохо закончил учебный год  и
теперь все дни проводил во дворе, являясь домой поздно.  Лина  заметила,
что из шкафчика на кухне начали исчезать сигареты.
   Девочка опять стала кашлять. Лина подумала, пощелкала замочком тощего
кошелька и, с согласия присмиревшего Коробова, рассталась  с  работой  и
забрала Катю из детсада, тем более что с осени девочка должна была  идти
в школу. Решили перепоручить ее Ивану, чтобы  тот  подготовил  сестру  в
первый класс, а людей, которым Алексей Петрович должен был отдать  долг,
просить еще на некоторое время продлить сроки.
   За четырьмя тысячами, набежавшими на проценты, должны были явиться  в
ближайшую субботу. Коробов сказал, что  необходимо  накрыть  стол.  Лина
разменяла сто долларов  из  той  тысячи,  которую  отвоевала  у  Алексея
Петровича  на  дальнейшую  неопределенную  жизнь  семьи,  и  приготовила
закуски. Так что, когда в дверь позвонили и на пороге  возникла  средних
лет пара, которую Лина прежде и в глаза не видывала, их взорам  предстал
чистый, освещенный  теплым  светом  дом,  воспитанные,  ухоженные  дети,
Коробов в хорошем костюме, а также улыбающаяся молодая высокая женщина с
ярким худым лицом, в строгом платье  и  с  осанкой  модели  европейского
класса. Пару сразу же повели к накрытому в  гостиной  столу,  где  гости
воздали должное усердию хозяйки...
   Мужчина  был  похож  на  какого-нибудь  прибалтийского  лесничего   с
добродушно-грубоватыми манерами. Резко вылепленное, гладко выбритое лицо
его с крупной, как земляничина, бородавкой на  мясистой  щеке  загорело,
словно большую часть своего времени он проводил на солнце. Таким же  был
и коричневый, мощной лепки,  лысый  череп,  хотя  мужчина  сообщил,  что
работает страховым агентом. Жена его,  крашеная  невысокая  блондинка  с
тяжелым взглядом внимательных  бесцветных  глаз,  улыбаясь  голубоватыми
фарфоровыми зубами, сказала, что большую часть дня проводит в загородном
доме. Поговорили о весенних хлопотах садоводов. Женщина пила  много,  не
пьянея, муж ее ел осторожно и почти не притрагивался к напиткам.
   Он не скрывал, что Лина его очень и очень интересует.
   Иван ушел в шахматный клуб. Девочка осталась и занялась игрушками.
   Кашель ее стал чаще, когда закурили все разом; Лина тотчас увела дочь
в спальню, с удивлением заметив,  что  Алексей  Петрович  вопреки  своим
принципам также взял  сигарету.  Она  была  почти  спокойна,  но  вполне
расслабиться ей не давала эта женщина, сразу же напомнившая тех жестоких
и психически неустойчивых баб, что встречались ей  в  колонии.  Женщина,
безусловно, сразу почувствовала в Лине  что-то,  словно  ищейка.  Однако
наверняка  знать  она  ничего  не  могла,  потому  что  о  прошлом  Лины
достоверно было известно лишь двоим: адвокату и Манечке;  даже  Коробову
она объяснила свое пятилетнее отсутствие в Москве контрактом в одном  из
северных городов, работой в музыкальном театре.  Лина  уже  подходила  к
двери, когда услышала, как мужчина проговорил:
   - Последний срок - первое сентября. И ни о чем больше нас не просите.
   Мы всего лишь посредники...
   - И вот что еще, - добавила женщина  сухо,  -  ваш  младший  ребенок,
очевидно, нуждается в оздоровлении... В средствах вы  ограничены,  может
быть, Алексей Петрович, мы заберем ее к нам  на  дачу?  Там  лес,  река,
ягоды. Если вы считаете, что она будет скучать, можете прислать и  сына,
хотя мне показалось, что они не очень ладят. Не беспокойтесь, у  нас  по
соседству много ребятишек...
   -  Мама  сможет  навещать  девочку...  -  произнес  мужчина,  и  Лина
распахнула дверь.
   - Алеша, - сказала она, - ты отдал деньги? - Коробов молчал,  и  Лина
продолжала:
   - Отдай немедленно, и пусть эти люди уходят...
   - Полина!
   - Не позднее чем через месяц вы получите все полностью,  -  раздельно
выговаривая слова, сказала Лина, - так и передайте тем, кто вас прислал.
Это я вам обещаю. И если вы посмеете хоть раз еще заикнуться о детях...
   - Полина, - вскричал Коробов растерянно, - нельзя же так! Давайте все
вместе искать выход.
   - Пусть они оба убираются к черту! - сказала Лина и вышла  на  кухню,
хлопнув дверью.
   Когда Коробов заглянул к ней, она уже была спокойна.
   - Зачем же так? - проговорил он. - Ты все испортила. Что  у  тебя  за
характер? Я их почти уже убедил...
   - В чем ты их убедил? - перебила жена. - О  чем  ты  мог  этих  людей
просить? Ты кругом виноват, а теперь был готов еще и  ребенка  отдать  в
залог. Ты сумасшедший, Алексей...
   - Не говори этого, - произнес Алексей Петрович, беря ее за руку, -  у
нас нет выхода. Квартиру продавать ты не хочешь, уступать ни  в  чем  не
намерена... Мы бы отправили детей к ним за город  и  уже  вдвоем  решили
бы... Иван в состоянии присмотреть за девочкой...
   - Вот как? - вскричала Лина, выдергивая руку. - Теперь и Ванька  тебе
пригодился? Да ты и в самом деле не в себе. Ты что,  не  видишь,  с  кем
связался?
   Уйди с глаз!
   - Лина, погоди, - твердил Коробов, волочась за ней  в  гостиную,  где
она, распахнув окно, начала сметать со стола остатки трапезы,  -  дай  я
тебе помогу!..
   - Побудь с Катей, - воскликнула Лина, - не мешай мне, ради Бога...
   К полуночи он пришел к ней в комнату. Она увидела, какое  у  Коробова
измученное, словно свинцом налитое лицо, и позволила ему остаться. Он не
мог знать, что, пока она мыла посуду, швыряла остатки еды в холодильник,
поила возвратившегося сына чаем, укладывала дочь и,  напоследок  яростно
вымыв полы во всей квартире, наконец угомонилась, - что в это время Лина
приняла решение, о котором и сообщила, как только он лег рядом  и  обнял
ее. Она сказала мужу, что после того, как они отвезут девочку в Полтаву,
она с сыном на несколько дней отправится в  Москву  и  привезет  деньги.
Недостающие пятнадцать тысяч долларов.
   - Не бросай меня, - пробормотал Алексей Петрович,  обнимая  Лину  еще
крепче теплыми твердыми ладонями и не понимая того, о чем она говорит. -
Не уезжай, они убьют меня... Они и до  тебя  доберутся,  Полина.  Ты  не
должна меня бросать...
   - . Не сходи с ума, - проговорила Лина, -  выслушай  меня!  Перестань
дрожать. Все будет отлично.  Тебе  необходимо  потерпеть  всего  неделю,
Алеша! -  Но  она  уже  понимала,  что  сейчас  объяснять  ему  что-либо
бесполезно, он ее не услышит. И как в юности, в ту первую  ночь  с  ним,
ощутила в себе первобытную тяжесть, от которой не избавляли ни слова, ни
уговоры  и  которая  требовала  только  одного:  не  думая  ни  о   чем,
подчиниться этой всеразрушающей силе на пути к покою и тишине...
   Пятого июня вместе с мальчиком они уехали в Москву, вызвонив накануне
Дмитрия Константиновича  Семернина,  который,  к  счастью,  оказался  на
месте.
   Коробов до поры оставался дома в одиночестве,  полностью  положившись
на решение Лины.

Часть вторая

Марк

   Марк никогда не боялся ночи. Еще подростком он  испытал  ее  странное
обаяние. Пустынные проспекты, редкие машины,  закрытое  метро,  одинокие
прохожие, нетвердо бредущие к остывающим семейным очагам... Лицо  города
словно очищалось, и в тишине слышалось глухое подземное биение каменного
сердца, смутный гул тайной жизни. Тогда он мог часами бродить в  сумраке
переулков, бормоча под нос что-то  вроде  обрывков  стихотворных  строк,
полагаясь только на себя,  на  свою  силу,  быстроту  ног  и  мгновенную
реакцию. Ему везло, как пьяному или умалишенному: ни  разу  за  все  эти
годы он не столкнулся со зверьем, которое выползает в полуночные часы  с
окраин и тянется к центру, откуда сквозняк доносит запашок добычи.
   Так и сейчас, во втором часу ноябрьской ночи восемьдесят первого,  он
неторопливо двигался из Медведкова в сторону ВДНХ, к  дому,  засидевшись
сверх всяких ожиданий у одной в прошлом весьма влиятельной  старушенции,
которую вот уже месяц  как  посещал  с  совершенно  определенной  целью.
Сегодня эта цель была наконец достигнута. В  сумке,  висевшей  на  плече
Марка,  в  плотной,  обтянутой  холстом  папке  лежали  четыре  акварели
Врубеля. Из них две - замечательные, никем прежде не виданные  "Сирени".
Кроме того, в папке имелись документы,  пятьсот  шестьдесят  долларов  и
тонкие 66 перчатки серой кожи, а во внутреннем кармане его синей пуховой
куртки  покоилась  в  тепле   замечательная   телескопическая   дубинка,
привезенная приятелем из Швеции и так ни разу и не пущенная  в  дело.  А
между тем затемненный  город  первого  постолимпийского  года  был  куда
опаснее Москвы в конце  шестидесятых.  Лаково-черные  лужи  похрустывали
ледком, морозец выжег  из  воздуха  осточертевшую  сырость,  и  дышалось
глубоко и спокойно, как во сне.
   Размышляя  о  причудах  покойного  супруга  старушенции,   собравшего
обширную коллекцию акварельной живописи, большую часть которой составлял
сущий мусор, рыночные поделки и ученические листы, Марк обогнул ступени,
ведшие к массивным дверям подъезда пятиэтажного,  сталинской  постройки,
но сильно запущенного  дома  с  гранитными  пилястрами  по  фасаду.  Над
тяжелой дверью мутно тлел слабый плафон.
   Когда, обходя лужи, Марк спрыгнул с бордюра  на  мостовую  и  ускорил
шаги, дверь  позади  него  с  визгом  распахнулась  и  невнятный,  мятый
какой-то голос окликнул:
   - Эй, эй! Остановитесь! Прошу  вас,  постойте  минуту!  Помогите!  Да
остановитесь же вы!
   Вопреки раз и навсегда  взятому  правилу  Марк  круто  развернулся  и
оглядел звавшего. Им оказался молодой человек в  телогрейке  и  сапогах,
белобрысый,  взъерошенный,  с  серым,  как  оберточная  бумага,   лицом.
Совершая нелепые телодвижения, молодой человек  пытался  сказать  что-то
еще, но губы  его  прыгали,  словно  не  находя  друг  друга,  и  ничего
членораздельного не выходило.
   - Отойдите от двери, - сказал Марк.  -  Спуститесь.  Молодой  человек
оторвался  от  створки   и,   оскальзываясь   на   ступенях,   торопливо
приблизился. Марк почувствовал затхлый дух погреба, пыли, прелых  овощей
и - слабее - алкоголя.
   - В чем дело?
   Молодой человек с силой обхватил себя  руками  под  грудью,  просунув
ладони под мышки,  и  качнулся  назад.  Марк  чуть  отступил,  сдерживая
дыхание.
   - Там у меня... несчастье!
   - Успокойтесь, - сказал Марк. - Быстро - что случилось?
   Обоняние его не подвело.  Минутой  позже  выяснилось,  что  парень  в
ватнике  и  его  пожилой  отец,  отправившись  с  утра  в  деревню   под
Балабаново, где жили родственники, за картошкой,  только  к  ночи  нашли
машину и в Москве оказались в двенадцатом часу. Водитель свалил мешки  у
подъезда, и им ничего не оставалось, как начать таскать их в подвал, где
жильцы  дома  выгородили  себе  индивидуальные  клетушки   погребов   по
квартирам.  Сил  не  было,  но  бросить  добро  без  присмотра  казалось
немыслимым. Они уже сделали  по  три  ходки,  когда  старший,  прямо  на
лестнице, ведущей в подвал, глухо ухнул  под  мешком,  дернулся,  словно
вывертываясь из-под ноши, и рухнул вниз. Когда сын, перепуганно окликая,
сбежал к нему, тот уже не дышал. Дослушав, Марк поднял брови и спросил:
   - Пульса совсем нет?
   Молодой человек еще крепче обнял себя  и  отчаянно  замотал  головой.
Тогда Марк сказал:
   - Ну, "скорую", что ли, вызовите... Приедут, констатируют  факт.  Что
еще?
   Молодой человек замотал головой еще отчаяннее:
   - Нет, нет! При чем тут "скорая"! Зачем они здесь? Умоляю вас...
   - А я-то что же? - перебил его задыхающееся бормотание Марк. - Что  я
тут могу сделать? А?
   - Умоляю, умоляю, помогите мне! Я должен отнести его наверх, в дом. Я
не могу позвать мать, она не выдержит этого, у нее  слабое  сердце.  Как
человека прошу, я заплачу вам, заплачу...
   - Да какая же  разница?  Вызовите  "скорую"  хоть  из  автомата,  они
приедут и все сделают.
   - Нет-нет, вы опять не понимаете! Ну что вам стоит, в конце концов!
   Марк хмыкнул, страдальчески сморщил нос, а  затем,  мысленно  прокляв
себя,  двинулся  вслед  за  молодым  человеком  к  двери.  Впрочем,   об
осторожности он помнил при  любых  обстоятельствах,  поэтому,  пропустив
парня вперед и держа дверь полуоткрытой, выждал  паузу  и  только  затем
шагнул в тусклую муть теплого и вонючего подъезда.
   Его спутник  уже  спешил  вниз,  где  у  открытого  входа  в  подвал,
освещенного какой-то страшной, обросшей космами жирной  пыли  лампочкой,
действительно лежал ничком человек, обхватив  полный  картошки  джутовый
мешок.
   Лица  не  было  видно,  но  под  щекой  на  грубой  ворсистой   ткани
расплывалось  влажное  пятно.  На  бетоне  пола   валялась   затоптанная
диагоналевая кепка-восьмиклинка с пуговкой.
   - Вот, - сказал молодой человек, останавливаясь. - Это он.
   Сапоги его тупо заскребли по бетону. Марк склонился и  расцепил  руки
трупа. Тело ватно отвалилось навзничь, испустив свистящий вздох,  отчего
парень испуганно спрятал руки в карманы ватника.
   Марк приподнял покойника  за  лацканы  старого  драпового  пальто  и,
удерживая в полусидячем положении, обхватил  со  спины.  Тело  было  еще
тепловатым и страшно тяжелым, хотя этот пожилой  человек  вовсе  не  был
грузен.
   - Ноги! - сказал Марк. - Берите ноги  -  и  вперед.  Парень  сломался
пополам, зашарил, наконец выпрямился,  и  они  двинулись  вверх,  тяжело
шаркая и отдуваясь, так что в пролете отзывалось эхо.
   Через десять ступеней сын покойного уронил ботинки отца и обернулся.
   Марк покорно остановился, ожидая, пока тот управится, но еще до конца
второго марша то же произошло дважды.
   - Стоп, - сказал Марк. - Так не пойдет. Я сам.  Поднимайтесь  наверх,
позвоните, предупредите мать. Кто еще есть в доме?
   -  Сестра...  -  Молодой  человек  уже  топотал  вверх  по  лестнице,
разбрасывая полы ватника.
   Оставшись наедине  с  мертвецом,  Марк  немного  постоял,  успокаивая
дыхание.  Передвинул  на  грудь  сумку,  болтавшуюся  на  плече.  Затем,
перебросив  руку  покойного  ч