продадите? Мне для подарка.
   Худший  момент  выбрать  было  невозможно.  Безногий   умолк,   будто
подавившись, а затем, без всякого перехода, оглушительно захохотал,  так
что зазвенело треснутое стекло в окне. Отдышавшись наконец, он просипел:
   - Картина, говоришь? Для подарка? И не помысли. Тут до  тебя  ее  раз
пять покупали. Не продаю и не продам, хоть  озолоти.  А  знаешь  почему?
Потому что с меня писано! С меня, с Малофеева. Такая вот штука,  молодой
человек!
   "Плохо дело, - подумал Марк, - совсем плохо. Калека, и к тому же не в
себе. Черт его знает, как теперь себя вести".
   - Не может быть, - сказал  Марк  терпеливо.  -  Ведь  ей...  ей  лет,
наверное... В общем, это довольно старая вещь.
   - Еще как может! - весело взревел безногий. - Смотри сюда!
   Марк не заставил себя упрашивать,  и  то,  что  ему  открылось,  было
потрясающе.  Перед  ним   находился   блистательный   образец   парадной
нидерландской  живописи,  созданный  выдающимся  мастером.   Отчетливое,
суховатое, волшебное  отстраненное  письмо,  мерцающий  красочный  слой,
великолепная сохраненность.
   Он узнал и сюжет - испытание огнем, весьма распространенный в позднем
средневековье. Бледная женщина с непреклонным взглядом, держащая в одной
руке голову  супруга,  а  в  другой  добела  раскаленный  брус  металла,
припадала к подножию трона императора,  взирающего  на  нее  с  глубокой
серьезностью. Вокруг толпились придворные, на заднем плане пылал костер,
куда уже вели кого-то. Но самое странное - среди придворных,  первым  от
зрителя, опираясь на тонкую витую трость, выточенную из зуба нарвала,  в
мягкой шапочке и опушенном мехом соболя бархатном камзоле, в  остроносых
башмаках  и  паголенках,  плотно  обтягивающих  мускулистые,   прекрасно
вылепленные ноги, стоял инвалид Малофеев.
   Сходство было настолько неотразимым, что Марк даже затряс головой.
   - Ну что, убедился? - ядовито спросил безногий. - Видел?
   Марк молчал, полуприкрыв веки.

***

   Впоследствии, вспоминая о калининградской эпопее, Марк  саркастически
посмеивался над  собой.  Прежде  всего  потому,  что,  оставив  инвалида
Малофеева в его берлоге и выйдя на улицу,  понял,  что  не  в  состоянии
удалиться от дома на Зенитной, 8, больше чем на два квартала. В голове у
него царил полный хаос, и главным чувством был  страх  -  что,  если  за
время его  отсутствия  с  картиной  что-нибудь  случится?  Это  не  было
исключено, а ведь ему для  осуществления  идеи,  возникшей  еще  в  доме
безногого, потребуется время, два-три дня, зная наши порядки.
   До темноты он кружил в этом малолюдном районе, то и  дело  сворачивая
на Зенитную. Постепенно суета в мыслях улеглась, все выстроилось,  и  он
вновь стал самим собой. С утра надлежало начать действовать, и от  того,
насколько он окажется тверд и настойчив,  зависело  остальное.  Главное,
что теперь Марк знал, с какой стороны можно взять Малофеева.
   Назавтра около десяти он появился в райсобесе,  где,  выдав  себя  за
племянника инвалида войны, прибывшего с Украины погостить,  а  заодно  и
привести в порядок дядюшкины  дела,  сумел  получить  точные  паспортные
данные Малофеева, а  также  обнаружил,  что  фамилия  калеки  в  списках
очередников на различные льготы не значится. Затем спустился в  архив  и
уточнил еще  два  обстоятельства  -  здесь  уже  пришлось  заплатить  за
информацию: сколько и кому персонально выделялось за последние два  года
автомобилей с ручным управлением, и нет ли среди этой  категории  людей,
умерших в последнее время.
   В этом и состоял его замысел. Марк отлично понимал, что новую  машину
приобрести не удастся ни при каких обстоятельствах, их просто не  бывает
в продаже. Единственный вариант - покупка  с  рук,  у  семьи  покойного,
такого же безногого, как его Малофеев, но более  удачливого,  пробивного
или занимавшего должность повиднее.
   Здесь ему снова повезло, потому что нашлись сразу  двое  таких.  Марк
тут же, в архиве, раскопал их адреса, у одного даже имелся телефон. Хотя
звонок оказался пустым, машиной пользовался зять и расставаться с ней ни
в какую не пожелал. Оставался еще один шанс - и Марк, взяв такси,  велел
водителю отвезти себя в район рыбозавода.
   Зеленый "Запорожец"  оказался  в  приличном  состоянии,  и  Марку  не
составило труда убедить шестидесятилетнюю пышную  вдову  с  усиками  над
губой, что лучших условий, чем те, что  предлагают  ей,  не  бывает.  Он
готов был с ходу выложить стоимость новой машины  и  брал  на  себя  все
хлопоты по переоформлению документов через комиссионный. Затем ГАИ - там
тоже неминуемо возникнут проблемы, но с этими ребятами Марк умел ладить,
имея опыт.
   Дальнейшее походило на  стипль-чез  -  с  той  разницей,  что  бежать
приходилось не все время вперед,  преодолевая  препятствия,  а  снова  и
снова возвращаться к  старту,  чтобы  проиграть  все  еще  раз  и  опять
оказаться перед все тем же препятствием. И тем не менее к исходу второго
дня Марк подогнал  к  стоянке  гостиницы  чадящий  агрегат,  похожий  на
сплющенную перезимовавшую лягушку, грохнул дверцей и направился прямиком
в ресторан. В кармане куртки у него лежали техпаспорт на  имя  Малофеева
П.Т. и потощавший кожаный бумажник. В  ресторане  он  заказал  графинчик
коньяку, бутерброд с осетровым боком и латышский суп,  который  подавали
почему-то в бульонных чашках, - густой и сытный. Все это Марк  проглотил
почти машинально, не замечая  вкуса,  потому  что  необходимо  было  еще
успеть на почтамт, где его ждала толстая пачка писем, и выспаться.
   К утру резко похолодало. Когда Марк в половине  девятого  выезжал  со
стоянки, ветер с моря усилился настолько, что клены  в  соседнем  сквере
метались, как в горячке, заламывая ветки и соря  листьями.  Над  городом
стоял смутный гул балтийской  непогоды,  и  Марк,  не  слишком  уверенно
обращавшийся с системой управления без педалей, подумал,  что  сейчас  в
качестве  кульминации  недостает  только,  чтобы  его  прихватил  первый
встречный гаишник - без прав и на чужом фактически автомобиле.
   Бог, однако, миловал. Получасом  позже  он  втиснул  чудо  инвалидной
техники в подворотню на Зенитной, газанул напоследок, выключил зажигание
и с минуту сидел без движения, бросив руки на баранку.
   У безногого оказалось не заперто. Марк толкнул  дверь,  спустился  на
ступеньку и остановился, вглядываясь в полумрак. Духота  была  страшная.
Из угла доносилось сиплое прерывистое дыхание.
   Марк прикрыл за собой дверь и пошарил по стене в поисках выключателя.
   Дыхание пресеклось, и ржавый со сна голос спросил:
   - Микола, ты?
   - Нет, - сказал Марк. -  Это  опять  я,  Павел  Трофимович.  Безногий
кашлянул, словно выстрелил.
   - Московский, что ли? Картину торговать? Зря ноги бил.
   - Поговорим, - сказал Марк. - Есть предмет. Где у вас тут свет?
   - Погоди, - заворочался Малофеев, - там выключатель ломаный. Не  зная
- саданет. Я сам.
   Выдравшись из кучи ватного старья, безногий свистнул кожаным задом об
пол, нашарил палку и ткнул ею в простенок. Вспыхнула  голая  лампочка  в
известковых потеках, освещая  все  тот  же  стол  под  липкой  клеенкой.
Картина была на месте. Марк с неимоверным облегчением зажмурился  и  сел
на табурет. Она была еще лучше, чем ему показалось сразу.
   Малофеев подкатился к тазу, плеснул в лицо и завозил  по  нему  сырой
тряпкой. Затем  обезьяньим  движением  бросил  туловище  на  приземистое
сиденье у стола, покачался, усаживаясь плотно, и, уставившись  на  Марка
из-под взлохмаченных бровей, прохрипел:
   - Ну? Я же сказал - не продаю. На хрен мне твои деньги?
   - А я и не собираюсь покупать. - Марк уперся локтями в колени, теперь
его лицо было вровень с одутловатой физиономией инвалида. - Я  предлагаю
обмен.
   - Какой еще обмен? Что ты мутишь?
   - Обычный. Я беру картину, а вам оставляю вот это. - Марк  бросил  на
стол синюю корку техпаспорта и ключи. - Ознакомьтесь.
   Прежде чем взяться за документ, Малофеев выковырял  из  пачки  гнутую
"беломорину". Марк дал ему огня. Теперь оставалось одно -  наблюдать  за
реакцией безногого. Больше ничего предпринять он не мог.
   Малофеев, откатив мясистую губу, дочитал до конца, потом  вернулся  к
началу, коротко взглянув на Марка из-под толстого века - другой глаз был
прищурен в дыму, - и наконец рыкнул:
   - Покажь!
   - Пошли, - сказал Марк. - Вам не помочь?
   - Кинь колодки. В углу. - Тумбообразный обрубок  заколыхался.  -  Иди
вперед, двери подержи.
   Марк шагнул в коридор, позади застучало по  полу.  На  улице  хлестал
дождь,  ветер  укладывал  его  струи  почти  горизонтально,  и   зеленый
"Запорожец" блестел, будто сейчас с конвейера. Безногий выставил себя на
порог и, не отрывая взгляда от машины, скомандовал:
   - Иди открой. Я сяду.
   Марк, пригибаясь, пробежал к "Запорожцу", распахнул  левую  дверцу  и
подождал, пока Малофеев проволочет себя по лужам, уцепится за баранку  и
вскинется  на  сиденье.  Грязная  дождевая  вода  бежала  с   телогрейки
безногого на светлую обивку. Марк  сел  справа,  вставил  ключ  в  замок
зажигания и молча откинулся, слушая, как дождевая вода лупит по корпусу.
   Малофеев завел - двигатель был еще теплый и  взял  с  полуоборота,  -
погазовал, трогая сцепление, и заглушил.
   - Права понадобятся, - осторожно сказал Марк. - Придется  сдавать.  Я
помогу.
   - Права!.. - Малофеев вдруг повалился вперед и  захохотал,  давясь  и
захлебываясь. - Права!.. На  хрен  они  старому  танкисту?..  Дурак  ты,
парень. Я же в пяти шагах ни фига не вижу. Ни  фига!  -  Его  мотало  от
смеха так, что в "Запорожце" пищали амортизаторы. - У  меня  роговица  в
глазу сгорела, так что мне никакие очки не помогают. Ну, московский,  ох
и достал же ты меня!.. Права...
   Меняться захотел!.. - Он внезапно умолк, словно подавившись. - Ладно.
Возьму я твой лимузин. Склеилось. Посмотрим - может, куда и сгодится.  А
сейчас садись за руль и заводи - за бутылкой сгоняем. Такое дело  да  не
замочить!..
   Так Марк стал обладателем фантастической  картины,  где  на  переднем
плане горделиво высился инвалид Малофеев, немного в глубине вершил  свое
правосудие император Отгон Великий, а вдали стражники волокли на  костер
персонажа без лица, синяя  суконная  спина  которого  выражала  сплошное
покаянное  отчаяние.  И  все  это  совершалось   под   позднеготическими
аркадами,  написанными  с  иллюзорной  отчетливостью,  не  хуже,  чем  у
Вермера. Что это было, где - об этом  Марк  узнал  только  годом  позже,
когда его семейству пришли бумаги на  выезд  и  сестра  по  его  просьбе
отправила из Вены запрос в Брюссель. Но и без  этого  он  знал  истинную
цену пихтовой доски  девяносто  на  шестьдесят  четыре,  прожившей  свои
бурные пять столетий как бы  только  для  того,  чтобы  в  конце  концов
оказаться у него в руках.
   Теперь предстояло разобрать почту и посетить  наиболее  перспективных
корреспондентов, несмотря на то что вся эта затея как-то полиняла в  его
глазах.
   Однако  дело  есть  дело,  и  двумя  неделями  позже   Марк   покидал
Прибалтику,  имея  на  руках  около  десятка  хороших  холстов  и   ящик
антикварной бронзы, среди которой  попадались  даже  французские  вещицы
позапрошлого века.
   Перед отъездом он еще раз посетил Малофеева и оставил немного денег -
столько, чтобы хватило на новую  одежду,  за  что  едва  не  поплатился,
потому что безногий пришел в ярость, послал  его  по-черному  и,  плача,
запустил вслед тяжелой колодкой, впрочем, промахнувшись.
   В Москву Марк возвращался с заездом в  Серпухов,  поэтому  на  перрон
Курского он ступил,  небрежно  помахивая  пестрым  пакетиком  с  пузатым
олимпийским  медведем,  в  котором  болтались  вчерашняя  газета,  пачка
сигарет и два яблока, а уже во второй половине дня, еще не заходя домой,
имел покупателей на большую  часть  того,  что  вывез  из  Калининграда.
Картина неведомого нидерландца легла в фонд, где ей  и  предстояло  тихо
дожидаться своего часа.
   Уже вечером,  на  подходе  к  дому,  рядом  с  метро  "Новокузнецкая"
хамоватый дружинник с повязкой, явно навеселе, попросил у него сигарету,
а прикурив, вдруг паскудно подмигнул, ткнул  Марка  розовеющим  кончиком
"Кэмела" в щеку и  вдавил,  гася  жар  в  коже.  От  неожиданности  Марк
отпрянул, а затем коротко, вложив в удар вес всего тела, ответил, целясь
в переносье  мерзавца.  Под  разбитыми  костяшками  противно  хрустнуло,
дружинник повалился  навзничь,  глухо  стукнувшись  затылком  о  ступень
булочной. И сейчас же на него навалились, давя и ломая, еще  трое,  а  в
тихом вечернем воздухе залился трелью милицейский свисток.
   Спустя короткое время в изодранной рубахе,  весь  обляпанный  кровью,
хлеставшей из рассеченной брови, Марк был доставлен в подрайон и от души
веселился, слушая, как лейтенант с подручными штатскими сочиняют липовый
протокол,  подписывать  который  он  ни  при  каких  обстоятельствах  не
намеревался.
   Ночь в камере прошла сносно,  если  не  считать  тараканов,  рыжих  и
совершенно плоских, сыпавшихся  с  потолка,  да  воплей  невесть  откуда
взявшегося пожилого морфиниста, у которого к утру пошла ломка.
   Судя по тому, что вначале произошла дешевая провокация, а затем с ним
стали обращаться демонстративно  вежливо,  не  забывая  напоминать,  что
дружинник вот-вот отдаст концы и тогда мотать ему. Марку, срок по  самую
завязку, все было слеплено с совершенно определенной целью.
   С утра им никто  не  интересовался,  однако  около  десяти  разрешили
позвонить  родным,  и  он,   накрутив   на   диске   номер   юридической
консультации, попросил секретаршу позвать Дмитрия  Константиновича.  Тот
оказался на месте.
   Марк сообщил, где  находится,  не  вдаваясь  в  подробности  -  иначе
отобрали бы аппарат, - и стал ждать.
   Дима явился в полдень с какой-то  бумагой  из  прокуратуры,  и  Марка
сейчас же выпустили из камеры. Возвращая документы, заспанный  лейтенант
сказал:
   -  Считайте,  что  предупреждены.  Рекомендую  в  двухнедельный  срок
устроиться на работу. Мы проверим. И не забывайте -  ответственность  за
хулиганские действия сейчас особая. Не советую давать волю рукам. Пока -
свободны.
   Марк рассовал вещички по карманам, недосчитавшись  в  бумажнике  двух
сотен, но из-за них не стоило поднимать шум. Слава Богу,  что  случилось
это не следующей весной, когда  столица  энергично  освобождалась  перед
Олимпиадой от всяческого балласта и  уличенных  тунеядцев  молча  лишали
прописки и вышвыривали  за  сто  первый  километр  вместе  с  бомжами  и
вокзальными  шлюхами.  Подхватив  адвоката  под  локоть,  Марк   покинул
подрайон, по дороге обстоятельно изложив приятелю-юристу суть вчерашнего
происшествия, на что Дмитрий только крутил головой и фыркал, а под конец
стал использовать ненормативную лексику.
   Марк, однако, не  стал  посвящать  его  в  подробности,  связанные  с
коллекцией некой высокопоставленной особы, да ему и самому не вполне еще
было ясно, чего от него хотят. Только спустя два года  окольными  путями
ему стало известно, что вся эта ситуация была сфабрикована  отлично  ему
знакомым генералом милицейской службы Петром Алексеевичем  Супруном,  не
раз  прибегавшим  к  его  услугам.  Ирония  состояла  в  том,  что  Петр
Алексеевич, выпроваживая гостя, всякий раз, уже  на  пороге,  произносил
одну и ту же фразу: "Ваш должник, Марк. Если что - обращайтесь". Но  это
было уже в другой жизни, когда сестра и родители  благополучно  достигли
желанной  Хайфы,  а  Марк,  по-быстрому  разделавшись  с   квартирой   в
Вешняковском, перебрался на проспект Мира, в свой  нетвердо  стоящий  на
ногах небоскреб.
   Между прочим, его так ни о чем и не попросили. То ли он сам  оказался
непонятлив, то ли чересчур независимо повел себя, но что рано или поздно
все-таки попросят, не вызывало никакого сомнения. И не стоило  надеяться
на чью-то там  забывчивость  или  безразличие  к  делу  тех,  кому  было
поручено заниматься его особой.  Лозунг  "То,  что  партия  наметила,  -
выполним!" не был пустой  пропагандистской  побрякушкой,  в  особенности
когда дело касалось интересов руководства.
   Среди неожиданностей, случившихся  уже  после  переселения  Марка  на
проспект Мира, был звонок Риты. Памятуя прошлое и зная,  в  каком  кругу
эта женщина продолжает вращаться, он, едва  узнав  ее  голос  в  трубке,
решил, что звонок этот - продолжение того, что  началось  в  Протвине  и
получило развитие позднее. Поэтому в голосе  его  звучала  настороженная
ирония.
   Занятый делом, в ту пору Марк вел почти монашескую  жизнь.  Он  давно
обнаружил  это  в  себе  -  если  долго  не  думать   о   женщинах,   не
сосредоточиваться на мелких  телесных  позывах,  демон  желания  как  бы
задремывал, забывая о своих обязанностях. Кроме  того,  ему  никогда  не
была понятна тяга некоторых его знакомых поддерживать множество  летучих
и ни к чему не обязывающих связей, хотя бы потому,  что  это  напоминало
обыкновенное  неразборчивое  обжорство.  В  конце  концов,  все  женщины
устроены совершенно одинаково, и разнообразие в этой области  существует
только в головах мужчин. Утолять же голод  первым,  что  попадается  под
руку, было не в его привычках. С Ритой все складывалось еще сложнее. Она
явилась для него по-настоящему первой, и до сих пор он  чувствовал  себя
оскорбленным.  Той  изначальной,  ослепительной  и  бессильной   ярости,
впрочем, уже не существовало, и он мог отвечать ей вполне корректно.
   - Я хотела бы увидеться с тобой, -  сказала  она  как  ни  в  чем  не
бывало, словно они расстались только вчера, а не пять лет назад.  -  Это
важно. Нам следует кое-что обсудить.
   - Вот как? - холодно удивился Марк. - Мне казалось, что у нас  больше
не осталось общих проблем. О чем же ты хотела бы поговорить?
   - Перестань! Это нелепое недоразумение не стоит  того,  чтобы  о  нем
вспоминать. Ты слишком болезненно отнесся к этому. Как мальчишка. Да  ты
и был мальчишкой тогда. Не к лицу такому  человеку,  как  ты,  придавать
чрезмерное значение бабьей трепотне. Мы  были  добрыми  друзьями,  и,  я
надеюсь, ими и остались. Ты можешь уделить мне немного времени?
   Любопытство Марка взяло  верх.  Если  Рита  решила  исполнить  чье-то
поручение,   то   посмотреть   на   это   небезынтересно.    При    всей
демонстративности  характера,  эта  женщина  временами  бывала  довольно
тонкой актрисой. Заодно можно будет внести соответствующие коррективы  в
свои планы, если удастся извлечь из ее речей достоверную информацию.
   - Хорошо, - сказал он. - Если тебе известен телефон, то ты  знаешь  и
где я живу. Буду ждать сегодня вечером с восьми до половины девятого.
   Марк бросил трубку, прошел в кухню и  включил  кофеварку.  До  восьми
оставалось  полтора  часа.  В  черном  экране  выключенного   телевизора
мелькнуло его  лицо  -  оно  показалось  Марку  чересчур  напряженным  и
осунувшимся, и он поразился, как глубоко сумела проникнуть  Рита  в  его
существо. Что ж, она сделала его взрослым, тем самым  навсегда  закрепив
за  собой  какое-то  тайное  право  на  него,  и  теперь  пыталась  этим
воспользоваться. Что ей понадобилось, если она так легко  махнула  рукой
на то, чего не простила бы никому другому, ведь  Марк  сам,  без  всяких
объяснений порвал с ней, жестоко уязвив ее женское самолюбие?
   В самом начале девятого она позвонила, и Марк пошел открывать. Он  не
поверил глазам - на  пороге  стояла  почти  юная  женщина  -  тонкая,  с
длинными стройными ногами, с  блестящими,  цвета  благородного  красного
дерева волосами, почти надменным изгибом узкой,  как  у  форели,  спины.
Поразительная  женщина  -  полная  невысказанного  презрения  и   тайны.
Разумеется, как и прежде, этому виртуозно  сделанному  лицу  не  хватало
движения, жизни, зато все остальное было  миллиметр  в  миллиметр  -  со
вкусом, сдержанно и дорого. Духи могли показаться тяжеловатыми,  но  как
они гармонировали с темной шерстью жакета и бархатом сумочки, с  тусклым