емую   собственность,
предварительно установив не только подлинность шедевра,  но  и  истинную
цену. Это будет  самым  сложным,  потому  что  придется  снова  ехать  в
Ленинград, желательно с охраной и с Дмитрием. Через неделю. За это время
- о, он отлично помнил давнюю историю  в  Протвине  -  продать  основной
фонд, что будет хлопотно, но несложно, так как желающих  приобрести  его
целиком - достаточно. Затем - приготовиться к поездке.
   В ресторане ВТО, где  в  воскресенье  Марк  обедал  с  адвокатом,  он
коротко сообщил Дмитрию о своих планах и попросил найти надежного  парня
-  молчаливого  и  достаточно  профессионального,  а  также  переместить
саквояж пока  что  к  себе.  О  Супруне  Марк  не  упомянул.  Затем  они
отправились к Манечке пить чай и забрать Лину. Марк предполагал  слежку,
но ничего такого не было и в  помине;  весенний  чистый  вечер,  сияющий
огнями город и легкое возбуждение красивой женщины рядом вернули  его  в
более уравновешенное состояние. Он сообщил Манечке, что  на  предстоящей
неделе приглашает ее пожить у них с Линой, потому  что  у  него  слишком
много дел вне дома и он не хочет оставлять жену надолго в одиночестве.
   Лина удивленно на него взглянула, но присоединилась. Было решено, что
Манечка в среду с утра, взяв на работе отгулы, прибудет к  дочери;  Митя
взялся ее привезти. Марк отметил, что Лина как бы даже обрадовалась  его
предстоящему отъезду. Но это мгновенное ощущение  сразу  же  затонуло  в
обоюдной  деловитости,  с  которой  они  по  возвращении  домой  взялись
обсуждать, как устроить Манечку.
   В среду, в двенадцать, Марк уехал  в  Дракино,  а  накануне  вечером,
довольно поздно возвратившись домой, положил в нижний  ящик  письменного
стола завернутый в несколько газет "вальтер" со  сбитым  номером.  Лина,
очевидно, уже  спала  или  смотрела  телевизор,  который  он  перенес  в
спальню, и Марк, не ужиная, прилег на  скрипучей  гостевой  раскладушке,
которая был втиснута в узкую щель между балконом и письменным  столом  и
не убиралась до тех  пор,  пока  они  с  адвокатом  не  возвратились  из
Ленинграда и Манечка не отправилась домой.
   Прошло уже две недели с тех пор, как у него побывал  Геня,  но  никто
так и не позвонил. Это объяснялось довольно просто.  Заглянувшая  к  ним
по-соседски Белла Яковлевна сообщила, что генерал отсутствовал в  Москве
по причине длительной командировки.
   Генеральша явилась вечером, без предварительного звонка, что было  не
в ее стиле. Раньше,  еще  до  женитьбы  Марка,  они  изредка  чаевничали
вдвоем. Марк симпатизировал этой женщине с живым скептическим умом,  так
и не ассимилировавшейся в собственной среде. Ее  единственной  отдушиной
была огромная личная библиотека.
   В этот майский вечер накануне праздника она находилась под  легчайшим
хмельком  и  с  порога  сообщила:  приезжали  сын  с  невесткой,   чтобы
поздравить генерала с Днем Победы, а он, бедолага, вынужден месить грязь
в какой-то Тмутаракани.
   - И подумать, - добавила Белла Яковлевна, усаживаясь  в  предложенное
Марком кресло, -  я  даже  не  имею  права  знать,  где  он.  С  великой
поспешностью укатил, лицо  было  значительное,  суровое,  словом  -  при
исполнении. И никаких звонков. А я без него даже заскучала. Явился  было
в конце апреля этот страус, помните? - Она быстро взглянула на Марка.  -
И сгинул, больше я его не видела.
   - Увидите еще, - сказал Марк, - когда Петр Алексеевич возвратится.
   - Петр Алексеевич, - фыркнула она. - Ума не приложу Марк, что  вас  с
ним связывает? Он ведь, между нами, евреев на дух не  переносит.  Хохол,
получивший воспитание в казарме. Линочка морщится... Я  понимаю,  сам-то
он женился на еврейке, однако такова природа его чувственности. Генералу
в молодости высшее наслаждение доставляло добиваться цели  -  я  имею  в
виду женщин, - преодолевая препятствия. Он меня взял измором. В ход  шло
все, включая патологическую трусость моих родителей. Они, между  прочим,
были медики, а я, вздорная, очень способная и бойкая девушка,  занялась,
видите ли, проблемами языкознания. Папа оперировал генерала,  тогда  еще
майора внутренних войск, да так удачно, что  мой  Петя  заявился  к  нам
домой с благодарностью. Тут-то он и увидел меня... О  Господи,  было  бы
лучше, если бы он не вбил себе в голову,  что  непременно  должен  стать
советским интеллигентом  в  первом  поколении.  Я  его,  Марик,  этим  и
привлекла... как ликбез.
   - Однако и он вас чем-то  покорил,  раз  крепость  все-таки  пала,  -
улыбнулся Марк.
   - Вот именно - пала, - фыркнула Белла Яковлевна. - Но бог  с  ним,  с
Петенькой, он человек упрямый и жесткий, но достаточно прост. Я  ему  не
простила лишь одного: в семьдесят первом его позвали в Москву, а я так и
не смогла убедить его остаться в Киеве. Здесь он вскоре получил  большие
звезды, а я стала безработной, владеющей шестью языками,  генеральшей...
А интерес к живописи он приобрел еще дома. Вы что-нибудь об этом периоде
в украинском искусстве знаете, Марик?
   - Да, - сказал Марк, - но это не для сегодняшней нашей встречи.
   - Я единственного не понимаю, - вдруг пробормотала Лина. - Как  можно
было выходить замуж, не любя человека...
   Белла Яковлевна хрипло хохотнула, жмуря  глаза,  и  покачала  голубой
ухоженной головой.
   - Деточка, - проговорила она, - а что  есть  любовь?  Ты  вот  можешь
определить это чувство? Хотя, раз задаешь такой вопрос,  значит,  любишь
Марка...
   Лина молчала.
   Белла Яковлевна ушла. Марк ходил за женой, убиравшей чайную посуду со
столика, и думал о том, что вернувшись  домой,  генерал  снова  за  него
примется.
   Лина остановилась на пороге кухни и сказала, не отрывая глаз  от  его
опущенной рыжеватой макушки:
   - Марк, она меня раздражает. Пусть больше не приходит... И вообще мне
все надоели.
   Он внимательно посмотрел на нее и, приблизившись, взял за плечи.
   - Лина, что с тобой? Ты похудела... Лицо как-то и руки. Ты плохо себя
чувствуешь?
   - Нет.
   - Наверное, я слишком мало времени провожу с тобой. Ты  сидишь  дома,
не гуляешь, не двигаешься.
   -  Я  не  хочу  никого  видеть.  Не  хочу  двигаться.   Мне   страшно
представить, что кто-то смотрит на меня, ненароком  может  коснуться.  У
меня болит сердце.
   - Такое бывает с беременными. Потерпи немного.
   - Марк!
   - Что, голубушка?
   - Марк, - сказала Лина, судорожно сглотнув и  давая  ему  возможность
обнять себя так, чтобы не мешал ее круглый, аккуратный, обтянутый тонкой
тканью длинного домашнего платья живот, - я  больше  не  хочу  продавать
тебе своего ребенка.

***

   Все началось в апреле, после того как врач, вежливый,  с  рассеянными
дымчатыми глазами и лысой круглой головой, тронул ее руку и спросил:
   - А вы не хотите взглянуть на своего сына? Лина  лежала  на  кушетке,
уставившись в высокий белый потолок, и слегка брезгливо  вытирала  краем
пеленки холодную и липкую жидкость, которую доктор  вылил  на  ее  голый
живот, прежде чем начать возить ухом аппарата. Они были одни  в  тесном,
пропахшем  табаком  кабинете.  За  дверью  остались  Марк  и   несколько
ожидавших беременных женщин в линялых больничных халатах.
   Лина без любопытства приподнялась на локте.  Посреди  темного  экрана
ползло облако, и она разглядела  в  нем  младенца,  лежащего  на  спине,
который двигался так, будто крутил педальки несуществующего  велосипеда.
В этом замедленном ритмичном движении участвовали и его руки.
   Лине даже показалось, что она различает крохотные нежные пальцы с уже
готовыми ноготками.
   Она подняла голову, чтобы получше разглядеть, при этом напряглась,  и
ребенок на экране мгновенно свернулся в  клубок  и  закачался  наподобие
лодки на волне. Лина испуганно взглянула на доктора, который  добродушно
ухмыльнулся:
   - Убедились, что это мальчик? Давайте руку, я помогу  вам.  Здоровый,
как и мама, замечательный парнишка. Все в порядке,  Лина.  Загляните  ко
мне через пару месяцев и не набирайте вес. Побольше прогулок  на  свежем
воздухе.
   Лина,  потрясенная,  вышла.  Марк  шагнул   в   кабинет.   Затем   он
возвратился, взяв ее под руку, спустился на улицу и  отвез  Лину  домой.
Она все еще не могла избавиться от видения слепо плывущего  безмятежного
существа. У  него  уже  были  лицо,  руки,  маленькие  уши  и  абсолютно
свободное пластичное тельце... Она носит в себе живого человека!
   Лина попыталась объяснить Манечке, что с  ней  произошло,  когда  она
впервые увидела ребенка на экране, но так и не смогла. До этого  он  был
всего лишь отвлеченным понятием, а теперь она как бы с ним встретилась и
мальчик ей страшно понравился.
   Манечка, по своему обыкновению, восприняла  восторг  дочери  житейски
просто:
   -  Материнство  делает  женщину  совершенно  другой.  Ей  больше  нет
никакого дела до окружающего. Я рада, что ты начала это  чувствовать,  а
то  мне  уже  стало  казаться,  что  в  тебе  ничего  ровным  счетом  не
происходит, не считая того, что  ты  примирилась  со  случившимся.  Марк
Борисович, по-моему, выглядел куда более счастливым...
   - При чем тут Марк Борисович!
   - Как это при чем? - простодушно изумилась Манечка.
   - Мама, это мой ребенок! - восклицала Лина. Манечка не слушала  дочь,
нежно улыбаясь своим воспоминаниям. Что же до Марка, то он в этот  месяц
возвращался поздно, случалось, Лина  уже  глубоко  спала,  и,  чтобы  не
тревожить ее, он стелил себе в гостиной. Потом и вовсе уехал, а Манечке,
жившей это время в их доме, Лина больше  о  своем  состоянии  ничего  не
говорила. Она была одна, и с ней был ее ребенок.
   То, о чем она сказала Марку после ухода генеральши, выговорилось само
по себе, словно дружеская просьба.  Лина  надеялась,  что  отец  ребенка
согласится с ней, потому что само  слово  "сделка"  теперь  казалось  ей
абсурдным  и  кощунственным.  Однако  рассеянность  Марка  в  ту  минуту
сменилась мгновенным оцепенением, сделавшим его лицо  чужим  и  жестким;
Лина резко развернулась и ушла, чтобы не слышать, что он ответит ей.  Но
Марк промолчал, а затем входная дверь с сухим  щелчком  захлопнулась  за
ним.
   Лина в ту ночь впервые  испытала  бессонницу;  потом,  позже,  с  ней
ничего такого не повторялось. Она ждала возвращения Марка  на  кухне  до
половины двенадцатого и по мере этого пустого  сидения  у  темного  окна
потихоньку успокоилась и даже как бы задремала, позевывая. Еще  какое-то
время ушло на обычные дела перед сном. В спальне было  свежо,  сумрачно,
белели  цветы  в  вазе,  смутно  отражаясь  в  зеркале;  Лина   включила
настольную лампу и взяла небольшую книгу на  тумбочке  Марка  -  из  тех
трех, что лежали там давно. Прежде чем забраться под одеяло,  подула  на
темно-зеленую плотную обложку и открыла где открылось. "В давние времена
кавалер познакомился с дамой, любовью игравшей. Не уверен, что ли, в ней
был он, - но только:  Если  ты  не  со  мной,  -  не  развязывай  нижней
шнуровки, хоть и будь  ты  вьюнком,  -  цветочком,  не  ждущим  вечерних
теней..."
   О Господи! - сказала себе Лина и захлопнула книгу. "Исэ моногатари" -
значилось на обложке, и, усмехнувшись своему невежеству,  она  отбросила
книгу и погасила свет.
   Безмолвный,  безлунный  мир  окутал  ее.   Она   почувствовала,   как
зашевелился ребенок, и чтобы угомонить его,  своевольного,  решившего  в
такое позднее время прогуляться, Лина  положила  руку  на  тонкую  ткань
сорочки, как бы уговаривая мальчика заснуть, - но он не успокаивался.
   Она встала и в темноте,  босиком,  трогая  ладонью  двери  прошла  на
кухню.
   Маленький будильник на окне отстукивал второй час ночи. Лина включила
свет,  зажмурилась,  взяла  в  холодильнике  апельсин  и,  очистив  его,
медленно,  глядя  в  глухой   квадрат   окна,   съела.   Ей   захотелось
почувствовать Марка и до слез было жаль своего ребенка. Она вытерла руки
полотенцем, но ладони горели. Лина побрела в ванную, подставила руки под
струю чуть теплой воды и провела ими по лицу, ощущая бархатистость  кожи
под пальцами. Ей было безразлично, где  сейчас  находится  Марк,  просто
впервые с тех пор, как они стали жить рядом, она остро нуждалась  в  его
присутствии.
   Вернувшись в постель и понемногу согреваясь, Лина сказала  себе,  что
дело вовсе не в Марке, что она испытывает страх оттого, что  ребенок  не
успокаивается,  что  она  банально  несчастлива,  что  Манечка  во  всем
права... И вдруг напряжение  ушло,  Лина  повернулась  на  бок,  поджала
колени, задышала ровно и мгновенно провалилась в сон.
   Через час она лежала на спине с открытыми глазами.  Все  вокруг  было
неподвижно. Еле слышимые редкие звуки за окном и все  предметы  комнаты,
различимые в сумерках, принадлежали только ей. Казалось, еще мгновение -
и откроется истина.
   Сердце ее спокойно и чисто стучало, как метроном, не  будь  которого,
исчезло бы время. Лицо было холодным, а  между  ладоней,  скрещенных  на
груди, жил и двигался огненный шар, совершенно, однако, не обжигавший ее
пальцев... Так продолжалось долго. Ближе к рассвету мир за  окном  начал
медленно  заполняться  едва  различимыми   шумами,   светлела   комната,
слышалось далекое урчание воды где-то в доме...  вот  громыхнул  лифт  и
ровно загудел, кто-то спешил к  открытию  метро  в  чистоте  прохладного
утра; Лина засыпала, желая единственного - чтобы больше такого с ней  не
повторялось, потому что истины никогда не дождаться, потому что дверь не
откроется, потому что ей самой придется решать, как дальше жить.
   Марк возвратился домой в полдень. То, что  он  узнал  вчера  вечером,
явившись к Рите, было неожиданным и, как все случайное,  но  необходимое
именно в данную минуту, корректировало ход событий. В том доме  оказался
знакомый еще по институту, симпатичный Марку человек, которого он  давно
не встречал. Этот Игорь внезапно  исчез,  а  через  несколько  лет  Марк
узнал, что он женился на девушке, также занимавшейся  живописью,  и  оба
они зажили обособленно,  большой  семьей,  среди  московских  художников
показываясь редко. Родом Игорь был из Киева, оттуда и приехал учиться на
архитектурный. В конце первого курса  Марк  побывал  у  него  в  чьей-то
мастерской, где у киевлянина имелся угол с самодельной полкой украинских
книг, раскрашенными деревянными скульптурами и  пыльным  проигрывателем,
на котором  нон-стоп  звучала  камерная  музыка  позапрошлого  столетия.
Собственные работы  этого  человека  показались  Марку  примечательными,
тенденциозными,  а  также  полными  страстной  печали   и   одиночества.
По-русски Игорь разговаривал как бы с легкой издевкой, изредка  вставляя
английские словечки. Он был высок, очень худ, любил светлые сорочки, а в
холодную погоду носил  длиннополый  плащ  и  шляпу.  Рыжеватые  усы  его
немного старили,  как  и  светло-зеленые,  всегда  утомленные  глаза  на
нежном, с мягкой улыбкой лице.
   Марк сразу узнал своего давнего  знакомца  -  Игорь  мало  изменился,
разве что одет был несколько  более  щеголевато:  поверх  бледно-голубой
рубашки пестрел короткий вязаный жилет; свободно раскинувшись в  кресле,
он одной рукой обнимал за талию рослую,  в  длинной  полотняной  хламиде
черноглазую женщину, сидевшую на его острой джинсовой коленке, а  другой
на отлете держал сигарету. Рядом на спинке стула висел на широком  ремне
фотоаппарат.
   Марк вошел, споткнувшись о внимательный, прохладный взгляд Риты.
   - Не ждала, - сказала она своим хриплым, с оттяжкой  голосом.  -  Кто
тебе открыл?
   - Какая-то барышня, - ответил Марк и пошел навстречу  поднявшемуся  к
нему Игорю. Женщина, сидевшая у него на коленке, опустилась в  свободное
кресло, настороженно и ревниво улыбаясь ему вслед.
   Проговорили они недолго. Но такое у Марка  было  настроение,  что  он
легко согласился отправиться к Игорю в гости на ночь глядя и не  пожалел
об этом.
   Старенький "Москвич", который лихо вела жена  Игоря,  протарахтел  по
пустому Ленинградскому шоссе, не доезжая  Химок,  свернул  к  водоему  и
уткнулся в высокий деревянный забор, за которым тут же залаял пес. Марк,
вдыхая прохладный ночной воздух и разминая плечи, пошел к дому, уже зная
из разговора в машине о  Супруне  все  то,  о  чем  генералу,  очевидно,
хотелось бы позабыть навеки.
   Дом, который эта пара приобрела еще пять лет  назад,  разваливающаяся
машина и мастерская в Москве составляли наследство отца Игоря,  умершего
от рака в киевском военном госпитале. Это произошло  через  месяц  после
того, как, вызвав сына к себе,  он  объявил  об  их  с  матерью  решении
продать огромную усадьбу за городом, а киевскую  ведомственную  квартиру
вернуть государству, которому отец  Игоря  служил  с  семнадцати  лет  в
органах госбезопасности. После его смерти мать отдала Игорю записи отца,
некоторые фотографии и  книги,  а  сама  покинула  Киев,  таким  образом
поставив точку в длительном разладе этих мужчин - старшего  и  младшего,
чьи любовь и ненависть были равны по  силе.  Теперь  она  жила  у  своих
сестер на Западной Украине, а четверо детей Игоря росли  под  присмотром
родителей  жены,  которые  переехали  к  ним,   как   только   дом   был
благоустроен.
   Художница ушла наверх, оставив  Марка  с  мужем  в  небольшой  теплой
комнате рядом с кухней, где еще не остыла искусно  сложенная  изразцовая
печь и где можно было согреть чаю и пить его с маленькими, будто  только
сейчас из духовки, пирожками.
   Этим они поначалу и занялись, но спустя полчаса Марк начал заносить в
блокнот имена, фамилии, даты и адреса. Игорь, заглядывая  в  пожелтевшую
ученическую  тетрадку,  уточнял  подробности   гибели   одной   довольно
известной украинской художницы, и выходило так,  что  генерал  Супрун  в
этой истории принимал самое непосредственное участие.
   Уже под утро, слушая в опустевшей комнатке кряхтение кур под окнами и
звяканье цепи, когда пес принимался чесаться, сквозь тупую чифирную боль
в виске Марк с совершенной ясностью понял, откуда  у  Супруна  появились
некоторые полотна, никогда не выставлявшиеся и не входившие ни в один из
каталогов современной  отечественной  живописи.  Это  собрание  он  лишь
однажды осторожно показал Марку  -  в  тот  момент  генерал  походил  на
пожилого извращенца, спускающего штаны перед школьницей. Марк знал,  что
эти работы обречены на забвение, а половина их предана анафеме критикой.
Однако теперь генералу, возьмись он вновь за "Испытание огнем", мысль  о
котором накрепко засела в его алчной башке, можно предъявить  не  только
список  бесследно  исчезнувших  полотен,  но   и   напомнить   некоторые
подробности его киевской карьеры...
   Возвратившись от Игоря, Марк обнаружил собственное  жилье  пустым.  В
кухне лежала коротенькая записка от Лины:
   "Уехала в центр, пройдусь по магазинам. Буду  к  обеду.  Тебе  дважды
звонил некий Геня". На это не следовало обращать внимания. Генерала  все
еще нет в Москве, хотя не исключено, что Геня затеял собственную игру.
   Марк принял душ,  проглотил  стакан  позавчерашнего  кефира,  который
нашел  в  холодильнике,  и  с  наслаждением  вытянулся  на   постели   в
собственной прохладной спальне, предварительно отключив телефон.
   Проснулся он в шесть и сразу понял, что Лины еще нет. Полчаса брился,
варил крепкий кофе, пил его очень горячим, даже не  вспомнив  о  еде,  а
затем позвонил Манечке. Она радостно приветствовала его и  осведомилась,
как поживает Лина. Марк ответил, что все хорошо, а Манечка сообщила, что
сегодня на работе у них состоялась конференция, завтра  же  они  едут  в
Архангельское на два дня, поэтому пусть Лина ей потом  перезвонит...  Он
набрал номер Дмитрия: ему сообщили, что  адвокат  с  утра  в  суде  и  в
консультацию еще не возвращался...
   В девять вечера Марк заметался по квартире. Он  был  готов  броситься
искать этого Геню,  бежать  к  генеральше,  звонить  в  милицию,  однако
простая и скорбная мысль остановила его: а вдруг Лина, решив  порвать  с
ним, попросту где-то скрывается? День-другой, кто знает,  что  пришло  в
голову этой г