пределил
дату: двадцать первое сентября.
   Письмо было от Манечки.
   "Дорогой Дмитрий Константинович! - писала Манечка. - После  суда  мне
было так тяжело и плохо, что я несколько дней отлеживалась в одиночестве
дома.
   Оксана возвратилась, как вы знаете, в Харьков, потому  что  в  первых
числах августа ей нужно было быть в школе. Мои сотрудники,  невзирая  на
наши добрые  отношения,  забыли  о  моем  существовании,  как  только  я
уволилась из библиотеки...
   В принципе человек в несчастье никому не нужен, и такие чувства,  как
сострадание, современным людям несвойственны.
   Вы были всегда добры к Линочке, и я решилась написать Вам после того,
как несколько раз пыталась отыскать Вас в консультации и  дозвониться  к
Вам на квартиру. У Вас на работе было много людей,  очевидно,  клиентов;
большое скопление народу  в  присутственных  местах  действует  на  меня
удручающе.  Совершенно  потерявшись,  я   сунулась   было   к   какой-то
накрашенной барышне, похожей на гренадера, но она шарахнулась от меня со
словами: "Нет его и не будет." У Вас дома телефон молчал,  и  я  решила,
что, по-видимому, все на лето уехали из города... Что было дальше?
   В тюремной больнице Лина двадцать второго августа родила мальчика.
   Слава Богу, оба они  пережили  это  испытание  счастливо;  роды  моей
дочери прошли без осложнений, ее  сын  родился  здоровым  при  весе  три
девятьсот и росте пятьдесят четыре сантиметра. Лина назвала его  Иваном,
неделю кормила грудью в больнице, а потом их отправили в колонию...
   Я сразу же поехала туда. Не хочу  рассказывать  о  своих  прискорбных
впечатлениях, ведь это не главное. Самым важным было то,  что  у  нас  с
Линочкой началась  пора  везения.  Начальник  колонии,  по-моему,  очень
порядочный человек, растолковал мне,  что  я  могу  попытаться  добиться
разрешения жить рядом с дочерью. Я должна вернуться в Москву и хлопотать
- и я сделала это сразу...
   Мне и тут повезло - к нам отнеслись с сочувствием, однако  необходимо
было в короткое время выписаться, продать нашу мебель и кое-что из вещей
и затем устраиваться рядом с Линой и Ванечкой.
   О Москве я не жалею, все равно без моей девочки я не  смогла  бы  там
жить... Удивительным образом все устроилось очень быстро, и завтра я еду
к Лине. Не знаю, как сложится наша жизнь дальше, но мне  сказали  здесь,
что там со временем можно будет найти работу  и  снять  более  приличное
жилье. Человек, с  которым  я  беседовала,  советовал  мне,  когда  Лина
перестанет кормить ребенка, забрать  его  к  себе;  этот  пожилой  юрист
обещал в январе будущего года, если я ему напишу, а лучше  приеду  сама,
взяться ходатайствовать о сокращении срока.  Он  считает,  что  приговор
оказался чересчур жестким, несмотря  на  Ваши,  Дмитрий  Константинович,
усилия. На мой вопрос, где Вы сейчас работаете, я не  получила  от  него
никакого ответа...
   Итак, все сложилось как  нельзя  лучше.  Не  знаю,  как  прореагирует
Линочка на мой приезд, но что делать? На все мои попытки помочь  ей  она
отвечает с резкой грубостью, утверждая, что все это заслужила сполна,  а
я здесь ни при чем. Лина буквально трясется над своим сыном,  и  не  без
причины: он красивый, крепкий; у него светло-серые глазенки и  рыжеватый
пушок на круглой головке. У Ванюшки прекрасный аппетит,  это  говорит  о
том, что он здоровый мальчик, не так ли, Митя?
   Мне, конечно, тревожно. Условия жизни там не  ахти  какие,  однако  в
нашем совместном с Линой быту мы привыкли во многом себе отказывать, так
уж получилось...
   Когда она вышла замуж за Марка Борисовича, я не то  чтобы  была  рада
тому, что у него есть возможность  Лину  обеспечить,  но  подумала,  что
такая женщина, как  моя  дочь,  как  бы  заслуживает  к  себе  подобного
отношения, несмотря на свой сложный характер. Она  всегда  стремилась  к
независимости, к нормальной жизни. К несчастью, в ней  никогда  не  было
смирения. Мы с Вами, Митя, не  касались  этих  вопросов...  мне  страшно
тяжело писать о смерти Марка Борисовича, тем более что причиной ее стала
моя дочь. Я могу лишь  всю  оставшуюся  мне  жизнь  просить  прощения  у
всех..."
   Адвокат отложил недочитанное  письмо.  Итак,  у  Марка  родился  сын,
который вместе с матерью  находится  в  колонии,  а  Манечка  уехала  из
Москвы... У него совершенно нет времени ни  помочь  им  материально,  ни
отыскать  юриста,  к  которому  обращалась   Мария   Владимировна.   Его
собственная судьба  откорректирована  чьей-то  могущественной  рукой,  и
изменить что-либо в этом он не в силах.  Помимо  сострадания  к  Лине  и
глухой боли о Марке, оставалось одно - так или иначе выполнить свой долг
по отношению к этой маленькой  несчастливой  семье.  Ведь  не  вечно  же
продлится эта командировка...
   Дмитрий Константинович вновь взял исписанные листки.
   "Мне очень нравился  Марк  Борисович.  Он  был  бесконечно  терпелив,
тактичен, на него можно  было  положиться.  Мне  известно,  он  любил  и
понимал Линочку, я это чувствовала.
   Мужская любовь одинока, к тому же в отличие  от  женщины  мужчина  не
обладает ни временем, ни свободой выражения чувств, чтобы  ее  проявить.
Только с возрастом это становится понятным. Когда уже нет терпения...  Я
уверена, что Полина не хотела смерти Марка  Борисовича.  Мне  трудно  об
этом говорить и писать, я и сейчас горько плачу. Я была  на  кладбище...
Мои попытки сказать что-либо Лине закончились  ссорой  -  она  запретила
упоминать его имя, велела мне убираться обратно в Москву и оставить ее в
покое.  И  лишь  то,  что  Лина  все-таки  нуждается  в  помощи,  и  моя
безграничная любовь к сыну Марка Борисовича заставили меня стерпеть  это
и вновь попытаться уговорить ее согласиться со мной.
   Линочка очень похудела, но чувствует себя здоровой.  Материнство  как
бы смягчило ее, в ней появилось желание выжить.  Когда  она  смотрит  на
мальчика... Я не могу больше  обо  всем  этом  писать,  дорогой  Дмитрий
Константинович!
   Оксаночка зовет меня жить в Харьков. Она помогает мне чем может. Я ей
также написала письмо и на всякий случай оставляю Вам ее адрес.  Ведь  я
еще не знаю, где буду жить, и в случае  Вашего  появления  в  Москве  Вы
сможете связаться со мной через нее.
   Да хранит Вас Господь, Митя! Благодарю Вас за все,  что  Вы  для  нас
сделали. До свидания, знайте, что я Вас уважаю и люблю.
   Мария Владимировна".
   На отдельном маленьком листочке были аккуратно выведены рукой Манечки
домашний адрес и телефон Оксаны Петровны. Адвокат переписал их в блокнот
и убрал письмо Марии Владимировны в небольшой  металлический  сейф,  где
хранил некоторые документы, деньги и бумаги Марка Кричевского.
   До отъезда оставалось несколько дней, он провел их дома с родителями,
перед тем побывал у своего профессора  и  вопреки  собственному  желанию
посетил Альбину. Впрочем, настойчивость ее граничила с бесцеремонностью,
и встретила она  Дмитрия  Константиновича  кокетливыми  упреками,  будто
ровным счетом ничего не произошло в его жизни.
   В доме ее все было по-прежнему: те же лица,  та  же  вялая  атмосфера
бездеятельной скуки и тревожной чувственности. Адвокат,  выбрав  удобный
момент, спросил, зачем он все-таки Альбине понадобился.
   - Ты помнишь Риту? - проговорила она, понижая голос.
   - Очень смутно, - ответил адвокат, промолчав о том, что знал Риту как
приятельницу Марка.
   - Она была на похоронах твоего друга...
   - Да, - перебил адвокат, - я знаю женщину, о которой ты говоришь.
   - У нее крупные неприятности.
   - Что так? - без охоты спросил адвокат.
   - Видишь ли... -  протянула  Альбина.  -  Понимаешь,  это  связано  с
наркотиками. Ты бы не взялся за ее дело?
   - Нет.
   - Почему? - воскликнула Альбина. - Насколько мне известно, ты  сейчас
свободен?
   - Я уезжаю из Москвы, - сказал адвокат.
   - Ты просто не хочешь, - проговорила женщина. - Да, ты  изменился,  я
почувствовала сразу. Защищать эту паршивую девку у тебя нашлось и время,
и желание, а друзьям ты отказываешь в элементарной помощи.
   - Кого ты имеешь в виду? - произнес адвокат, едва сдерживая ярость.
   - Лину. Я была на суде и слышала, как ты распинался. Может быть,  она
отблагодарила тебя каким-нибудь особенным способом?
   - Стоп! - сказал адвокат. - Я не только не намерен  выслушивать  весь
этот бред, но и оставаться в твоем доме более секунды...
   - Погоди, Дмитрий! Мы же еще ни о  чем  не  договорились!  -  Альбина
схватила за руку отвернувшегося было  адвоката.  -  Если  ты  не  можешь
помочь Рите, то посоветуй хотя бы кого-нибудь.
   - Я предпочитаю держаться  подальше  от  ваших  дел!  не  сдерживаясь
больше, в полный голос воскликнул Дмитрий Константинович. - Увольте! Что
же до этой женщины, Риты...  За  нее  не  стоит  тревожиться.  Такие  не
тонут...
   Митя больше не вспоминал о визите  к  Альбине  в  круговерти  событий
перед отъездом. Он успел встретиться с Аграновским и удостовериться, что
там  все  обстоит  благополучно.  Буквально  накануне   отлета   адвокат
дозвонился в Харьков и сообщил Оксане Петровне,  что  вчера  на  ее  имя
отправлены три посылки с детскими вещами и игрушками и почтовый перевод.
Он убедительно просил  Оксану  Петровну  переправить  все  это  Манечке,
передав ей. Лине и мальчику сердечный привет от него.

***

   Схватки начались у Лины еще в  пятницу  вечером.  Были  они  слабыми,
терпимо продолжались всю ночь, но к полудню двадцать первого августа  ее
перевели в тюремную больницу и поместили в  небольшую  душную  палату  с
тремя железными койками, покрытыми чем-то наподобие  постельного  белья.
Ни  тумбочек,  ни  стульев  здесь  не  было.  К  этому  моменту  схватки
прекратились; Лина, не зная, как объяснить это,  поначалу  испугалась  и
затребовала врача, все же в глубине души опасаясь, что  он  отправит  ее
назад в камеру.
   Перед всей этой катавасией, доставив  Лину  в  санитарную  часть,  ее
отправили в душевую, освещенную тусклой желтой лампочкой, холодную,  но,
к счастью, имевшую пару исправных кранов с умеренно  теплой  водой.  При
Лине  был  мешок  с  ночной  рубашкой,  пеленками,  ватой  и   клеенкой,
переданный ей накануне Манечкой и оставленный  в  предбаннике.  Там  еще
находилось новое немецкое мыло, и  пока  на  скользком  топчане  пожилая
одышливая женщина в сером  халате  выскабливала  ей  станком  лобок  под
напрягшимся животом, мыло украли, так что Лине пришлось вымыть себя  под
душем обмылком хозяйственного. Затем ей выдали темно-синий,  огромный  и
тяжелый, халат и отправили в "предродовую".
   Врач явился сразу; был  он  бодр,  широкоплеч,  с  короткими  пухлыми
пальцами и добродушным  выражением  красноватой  физиономии.  Невысокого
роста, он казался моложе своих пятидесяти лет.
   - Первый раз? - спросил  он,  заставляя  Лину  лечь  поверх  колючего
одеяла и оголить живот.
   Лина кивнула. Его, очевидно,  не  интересовало,  почему  она  выбрала
именно это место для появления на свет своего ребенка,  но  Лина  знала,
что любопытство заставит врача именно сейчас начать расспросы. Однако он
произнес:
   - У кого наблюдались?
   Лина назвала имя. Бровь мужчины взметнулась вверх,  и,  усмехнувшись,
он проворчал:
   - Гурманы... Папа небось устроил? -  Но,  взглянув  на  ее  замкнутое
лицо, сел на край кровати и крепкой пятерней помял  внизу  живота,  там,
где должна была находиться головка ребенка.
   - Как протекала беременность?
   - Без осложнений, - ответила Лина, морщась.
   - Готовься, - сказал врач, - срок пришел...
   - А почему прекратились схватки?
   - Такое бывает с первородящими, - произнес  врач,  вставая  и  убирая
стетоскоп, которым внимательно прослушал живот  женщины,  под  халат,  в
задний карман брюк. - Сердцебиение плода  хорошее,  жди,  завтра  наутро
родишь. Пока  побудешь  здесь,  но  не  отлеживайся,  начнутся  схватки,
двигайся. - Почесав седоватый ежик, он добавил задумчиво:
   - Боюсь, будут проблемы, бедра у тебя узковаты, а делать кесарево мне
не с руки, я здесь дежурю один. Акушерки нет.
   Лина отвернула голову к стене и промолчала.
   - Да ты не дрейфь, - сказал врач  ей  в  затылок,  -.я  присмотрю  за
тобой.
   После обеда, от которого Лина отказалась, выпив только горячего чая и
съев ломоть хлеба, в палату вползли еще две женщины. Та,  что  постарше,
сразу  же  грузно  шлепнулась  на  кровать  и  закурила   папиросу.   Ее
пергаментное  узкое  лицо  покрывали  морщины,  голова   была   повязана
цветастой тряпкой,  из-под  тряпки  на  сутулую  спину  падали  кудрявые
нечесаные волосы.
   Вторая, с короткой рыжей гривой, лет тридцати, с бледным, как  кость,
лбом и измученным выражением глаз, так  и  не  присела  в  течение  трех
часов, пока санитар не увел ее. Все это время она с воплями пробегала от
кровати к кровати, то и дело  хватаясь  за  их  спинки  и  приседая.  На
мгновение умолкала - и Лина видела в это время ее  веснушчатое,  облитое
потом бессмысленное лицо с закушенной нижней губой. Очень скоро к крикам
женщины Лина привыкла. Теперь она то лежала  на  спине,  подремывая,  то
выходила в коридор, такой узкий и темный, будто вел в преисподнюю.
   К ним никто не заглядывал. Соседка справа, покурив,  бочком  улеглась
на кровать, поджала острые колени и, как  была,  в  грязных  обшарпанных
комнатных  туфлях,  уснула.  Минут  через  сорок  она  поднялась,  снова
закурила и начала яростно чесать голову под косынкой.  Покончив  с  этим
занятием, женщина послюнявила смуглый большой палец. загасила  папиросу,
сунула окурок в карман и гортанно крикнула что-то  в  сторону  коридора.
Через минуту появился знакомый Лине доктор.
   - Пора, Наталья? - спросил он.
   - Вода пошла, - хрипло и громко произнесла женщина,  и  врач  прежде,
чем помочь ей подняться, обернулся к  Лине,  взглядом  скользнув  по  ее
фигуре.
   - Как?
   - Без изменений. - Лина пожала плечами. Врач  подхватил  Наталью  под
руку и увел. И словно обрадовавшись освободившемуся пространству, вторая
женщина завопила еще громче.
   - Да не кричи ты так, - сказала ей Лина с досадой, когда та, неуклюже
присев у кровати, опять на минуту смолкла.
   - Больно, - с готовностью воскликнула женщина, сразу заплакав.  -  Не
могу родить. Страшно, я умру...
   - Не умрешь, - сказала Лина. - От этого не умирают.
   - Дура, - проговорила женщина,  поднимаясь,  -  ой,  мамочка,  сделай
что-нибудь... ой, больно, не хочу... кто там есть?  -  Она,  придерживая
живот руками, просеменила к двери, и теперь оттуда доносился ее плачущий
голос и матерные слова. Спустя минут десять ее вернул в палату  санитар,
силой уложив на кровать, с которой женщина тут же вскочила.
   - Веди меня к врачу, - закричала она санитару, - не то  я  здесь  все
разнесу!
   - Он в операционной, - примирительно сказал дюжий санитар и зевнул. -
Доктор не резиновый. Там сейчас цыганка рожает...
   - Послушайте, - воскликнула Лина, стараясь перекричать плач  женщины,
- уберите вы ее поскорее с глаз  долой!  Пусть  там  в  уголке  посидит,
может, поостынет. Вы же видите - она в истерике.
   Санитар пожал плечами, однако ушел с женщиной, плетясь позади  нее  и
легонько подталкивая рыжую в спину широкой ладонью.
   Лина в наступившей тишине мгновенно провалилась  в  сон.  Но  еще  до
наступления ночи мгновенно проснулась от боли: ее бедра будто  закрутили
в стальные тиски, а позвоночник насквозь пронзила игла, и  сердце  стало
бешено отстукивать такты  между  болью  и  передышкой.  Только  глубокой
ночью, корчась и баюкая живот, она пойдет искать дежурного врача,  а  до
этого не раз вспомнит вопящую женщину,  которая  вернулась  в  палату  с
испуганным, но радостным лицом, прижимая  к  груди  закатанный  в  серые
тряпки сверток...
   У Лины к этому времени начались схватки. У  нее  не  было  часов,  но
приблизительно    она    ощущала,    что    промежуток    между     ними
пятнадцать-двадцать минут. Схватки уже были настоящие, очень сильные, не
то что накануне, и Лина поняла: ребенок скоро родится.  Поняв  это,  она
мгновенно успокоилась и попыталась вспомнить те книжки, которые ей совал
Марк, а также последний короткий  разговор  со  знакомым  доктором,  где
отчетливыми были только слова:
   "Главное - дыхание, в остальном я  вам  помогу".  Они  договаривались
встретиться перед родами еще раз, после его возвращения  из  отпуска,  и
более обстоятельно потолковать, как следует себя вести будущей роженице.
   Лина ничего  не  помнила.  По  мере  того  как  шло  время,  связь  с
окружающим миром терялась; существовало  лишь  относительное  равновесие
без боли, приближение ее,  нарастание  -  лавиной  -  и  взрыв,  который
следовало постараться переждать без готового вот-вот прорваться  вскрика
и слез. Она была одна в комнатушке, где  за  решетками  чернело  небо  и
тлела под потолком желтая лампа в цилиндрическом плафоне, - и радовалась
этому.  Ей  очень  хотелось,  чтобы  ребенок  родился  здоровым,   и   в
промежутках между схватками она думала о них обоих, а когда обрушивалась
боль - только о нем, и  ей  становилось  легче.  Затем  спокойные  паузы
сократились, и Лина начала ходить по комнате. Один раз во время  схватки
она присела, держась за спинку кровати,  как  та  крикливая  женщина,  и
почувствовала, что боль не так сильна. В  этом  положении  ее  и  застал
заглянувший в палату врач.
   -  Затанцевала?  -  хохотнул  он.  -  Так,  ложись,  поглядим...   не
напрягайся, Полина Андреевна. Сидит еще крепко.  -  Врач,  наклонившись,
пощупал живот, а потом, повыше  задрав  рубашку,  приложил  горячее  ухо
где-то сбоку от пупка Лины.
   Она глубоко  задышала,  когда  схватка  отпустила,  и  чутко  уловила
запашок спиртного. Врач натянул ей рубашку обратно,  приподнял  сползший
на пол край халата и, легонько шлепнув ее по бедру, пророкотал:
   - Все нормально, к утру родишь!
   - Почему так долго? - напряженно произнесла Лина.
   - Потому как, - вздыхая, сказал врач, -  ты  рожаешь  впервые,  матка
открывается у тебя медленно, а помочь мне в этом случае нечем - тут нету
и быть не может соответствующих препаратов. Была бы ты  не  здесь,  пара
уколов, - он присел на кровать и взял  Лину  за  руку,  чтобы  прощупать
пульс, - и дело в шляпе.
   А чтобы ты не мучилась, деточка, запомни: лежать нельзя, ходи,  когда
прихватит, постарайся расслабиться - не держи в себе  страх  и  боль;  я
велю, тебе принесут графин воды - побольше пей,  раз  ты  без  лекарств,
говори сама с собой и соблюдай дыхание...
   - Как? - воскликнула Лина.
   - Вон сколько в мире людей, - пробормотал  врач,  не  отвечая  на  ее
вопрос, - и все они родились в муках...
   Однако  Лине  пришлось  не  разговаривать,  а  слушать.  К   полуночи
проснулась рыжеволосая. Все это время она со  своим  младенцем  тихонько
пролежала лицом к стене, подмяв под себя ребенка,  и  оба  они  даже  не
пикнули. Крик новорожденного застал Лину между  двумя  кроватями,  когда
она трясущимися руками наливала воду в  стакан.  Ребенок  смолк  так  же
внезапно, как и  закричал,  и  Лина,  сделав  глоток  мутноватой  теплой
жидкости, присела.
   У женщины оказалась молочно-белая, очень большая грудь;  одной  рукой
она ее поддерживала,  направляя;  на  другой,  на  сгибе  локтя,  лежала
грушеобразная краснолицая головка и слегка подрагивала.
   - Ишь какой прожорливый, - сказала женщина с гордостью.  -  Ему  идет
сейчас все самое лучшее, что накопилось во мне.
   Лина, закусив губу, внимательно смотрела на них. У женщины совершенно
изменилось лицо - будто эта ночь стерла все грубые и резкие  черты.  Она
наблюдала за движением губ сосущего грудь ребенка с нежным  любопытством
и, казалось, не переставала удивляться - откуда он появился здесь и  так
ненасытно впился в ее тело?
   - Ну, хватит, - проговорила женщина, отрывая  младенца  от  груди,  -
нельзя перекармливать, да и синяк будет. Он ведь уже не  ест,  а  просто
сосет, - сообщила она Лине, укладывая попискивающий сверток на  подушки.
- Ты приглянь за парнем, а я сбегаю в туал