только   замечательно   одаренным    природой    скульптором-керамистом,
чувствовавшим материал как собственную плоть, но и тонким  стилизатором,
способным  виртуозно  передать  дух  эпохи.  На  младшего  -   Петра   -
возлагались  доводка,  обжиг,  словом,  технология,  а  также   придание
изделиям налета времени.
   Сошлись на том, что Марк сможет  получать  два  десятка  статуэток  в
неделю,  если  в  производстве  не  возникнет  никаких  помех.  Это  его
устраивало,  и  он  предложил  по   полсотни   за   штуку.   Перспектива
зарабатывать по две тысячи в месяц как бы слегка оглушила парней.  Завод
платил по сто тридцать. Марк покинул их все еще недоумевающими,  сказав,
что  через  неделю  за  готовыми  "кружевницами"   явится   человек   от
Архитектора и привезет первые деньги. Хрупкие, как  воздушные  пирожные,
статуэтки должны быть упакованы так, чтобы выдержать длительный переезд.
   Теперь он мог выйти на рынок с предложением, и следовало позаботиться
о том, чтобы сформировать спрос. Этим он  и  занялся  по  возвращении  в
Москву, обзвонив всех, кто обращался к нему за советом.  Он  рассчитывал
на то, что известие о существовании источника  товара,  позволяющего  на
вложенную тысячу рублей стабильно выручить тысячу долларов  за  рубежом,
распространится мгновенно.
   Так и случилось. Через десять дней он не мог  бы  удовлетворить  даже
пятую часть желающих. Немаловажную роль в этом сыграло то,  что  за  ним
прочно укрепилась репутация человека, держащего "двойной ответ", хотя до
сих пор никто не пробовал осуществить подобную  трансакцию  с  фарфором.
Единичные экземпляры, вывозившиеся из страны,  шли  отлично,  но  они  и
оставались единичными.
   Марк лучше кого-либо понимал, что массовый выброс  изделий  на  рынки
Вены, Берлина, Иерусалима и Цюриха вскоре уронит цену, но до этого  было
еще далеко. Так далеко, что он мог успеть решить все свои проблемы.
   В ходе операции  с  "кружевницами"  он  продолжал  жить  на  стороне,
избегая  появляться  дома,  хотя  все  обороты  и  осуществлялись  через
посредников и курьеров, которые, в свою очередь, были  наняты  им  через
подставное лицо  -  человека,  которому  он  когда-то  помог  с  "малыми
голландцами". К этому же человеку стекались деньги, и раз в  две  недели
Марк являлся за ними.
   По прошествии некоторого времени мастера передали через курьера,  что
могли бы увеличить выпуск почти вдвое, на что  Марк  ответил  строжайшим
запретом.
   "Кружевницы" были дефицитным товаром, их постоянно не  хватало  -  на
этом и стояло все дело.
   Три месяца спустя он смог сдержать  слово,  что  само  по  себе  было
непросто, даже при  больших  деньгах.  Но  к  тому  времени  кое-кто  из
московских коллекционеров,  знавших  Марка,  уже  прочно  обосновался  в
Израиле, и, пустив в ход рычаги знакомств и взаимных услуг, ему  удалось
осуществить все в очень короткое время. Как ему  представлялось,  теперь
он был свободен от обязательств по отношению к семье и мог приступить  к
осуществлению идеи, которая занимала его воображение уже давно.
   Раз и навсегда разделив свое собирательство на две обособленные сферы
- "это мое" и остальное, предназначенное  для  обмена  и  перепродажи  с
целью  пополнения  основного  фонда,  -  Марк  не  мог  не  нуждаться  в
постоянном притоке живописи среднего качества, служившей как  бы  почвой
его дела. Почва эта была довольно сырой и кисловатой,  потому  что,  как
это ни удивляло  Марка  поначалу,  особо  широким  спросом  пользовалась
средней   руки   немецкая   живопись   прошлого   столетия.   Что-нибудь
романтическое, в грязноватой дымке, болотистого  колорита,  в  массивных
багетах хорошей работы.
   Этого добра немало  попало  в  Союз  в  первые  послевоенные  годы  -
оккупационные войска, возвращаясь, везли  картины  в  качестве  трофеев.
Затем, в шестидесятых, сразу  множество  их  появилось  в  комиссионных,
изменились вкусы, но  Марк  не  застал  этого  времени.  Теперь  "немцы"
исчезли почти совершенно, зато возник состоятельный  покупатель,  именно
так  и  представлявший  живопись,  предназначенную  украшать   гостиную,
обставленную югославской велюровой мебелью.
   К тому же среди массы ремесленных полотен попадались и очень  хорошие
работы, вызывавшие любопытство истинных ценителей. Марк, чьи интересы  в
живописи уже окончательно определились - рубеж столетий,  Россия,  -  не
всегда  мог  разделить  их  восторги.  Буроватые  ландшафты,   слезливые
жанровые  сценки,  жирные  бюргерские  празднества  -  скука   смертная.
Живопись тут имела чисто прикладное значение, и даже  солидная  школа  и
самоуверенное мастерство авторов не делали их  холсты  менее  жухлыми  и
плоскими.
   Спорить, однако, не приходилось.
   Между тем до него продолжали доходить  слухи  о  том,  что  в  кругах
коллекционеров время от времени  появляются  люди,  осторожно  наводящие
справки о его персоне, а также о причинах  его  длительного  отсутствия.
Разумеется, он не был настолько наивен, чтобы полагать, что все  утихнет
само собой, но и бесконечно эта осторожная паучья охота продолжаться  не
могла. Со временем наверху жадный интерес к его собранию поугаснет, и он
сможет  вернуться  к  прежним  занятиям.  Наилучшим  решением  было   бы
исчезнуть из Москвы еще на пару месяцев, передоверив  кому-то  из  самых
надежных довести до логического завершения историю с "кружевницами".
   Это можно было  поручить  Дмитрию  -  получение  денег,  отслеживание
кондиций и количества продаваемого, соблюдение условий  в  отношениях  с
мастерами, курьерами и посредниками. Митя тяжел над подъем,  к  тому  же
занят дипломом, но если нажать - согласится. Ворча и осуждая Марка,  он,
как прежде, уступит ему, и, если уж возьмется за дело, все будет толково
и грамотно.
   Марк уже с полгода как подумывал о деловой поездке в Калининград,  и,
похоже, сейчас для нее пришло время.
   Калининград возник на горизонте после того, как он услышал от отца  о
событиях, последовавших в конце войны за взятием Кенигсберга.  Восточная
Пруссия, исконное прибежище зажиточного германского  помещичества,  была
полностью очищена от коренного населения. Делалось  это  с  классическим
бериевским размахом и в очень жесткие сроки. Местным  немцам,  уцелевшим
после кровавого вала, прокатившегося по этим туманным приморским землям,
так походившим на какую-нибудь Голландию или Данию, было  дано  двадцать
четыре часа на сборы. Брать разрешалось не  более  двадцати  килограммов
багажа на человека, а это означало, что имущество семей было  фактически
брошено на произвол судьбы.
   Им повезло - всю эту массу неславянского  населения  не  загнали,  по
обыкновению, в Сибирь или в Казахстан,  а  депортировали  на  территорию
побежденной  Германии,  где   и   предоставили   оккупационным   властям
разбираться с ними. Это было следствием каких-то счетов  и  компромиссов
между союзниками.
   Неделю или две весь край  пустовал,  словно,  кроме  войны,  по  нему
прошлась еще  и  чума.  Кенигсберг  и  Тильзит,  будущие  Калининград  и
Советск, лежали в руинах, безлюдные и прозрачные, словно  вырезанные  из
хрустящей обгорелой бумаги. Затем  в  этих  местах  появились  трофейные
команды,  в  которые  входили  искусствоведы,  и  прочесали  поместья  и
усадьбы, заштатные городки и деревни вплоть до самого  уреза  балтийской
воды.  Ушли  они  не  с  пустыми  руками,  однако  вывезти  все  стоящее
трофейщики были не в состоянии, к тому же многое  владельцы  спрятали  в
тайниках.
   Непосредственно после  этих  событий  началось  энергичное  заселение
области русскими, преимущественно жителями городов, за  время  эвакуации
лишившимися прежнего жилья. Они прибывали эшелонами,  занимая  пустующие
дома и квартиры с мебелью, постепенно обустраиваясь и приноравливаясь  к
совершенно новому образу жизни, который - хотели  они  того  или  нет  -
диктовали им климат, архитектура и даже сами вещи, окружавшие их теперь.
Немало  предметов,  некогда  принадлежавших  коренным   жителям,   стало
семейными  реликвиями  в  домах  пришельцев,  немало   было   испорчено,
выброшено и попросту использовано не по назначению. Но Марк, как обычно,
полагался на стойкость вещей, на их свойство переживать хрупкую телесную
оболочку владельцев и оседать в самых неожиданных местах.
   С этой целью он и предполагал наведаться на побережье.
   Не простившись со слесарем и  оставив  ключ  соседям,  Марк  на  день
смотался  в  Дракино,  чтобы  удостовериться,  что   там   все   обстоит
благополучно,  а   спустя   сутки   уже   уламывал   администраторшу   в
калининградской  гостинице,  наотрез  отказывавшуюся  поселить  его  без
командировочного удостоверения. Это было так же ново, как на каждом шагу
видеть людей в военно-морской форме, то и дело берущих под козырек, а по
вечерам в ресторане гостиницы обнаруживать, что штатских  мужчин  в  нем
просто нет, за исключением официантов и мэтра.
   Первым делом он отыскал редакцию областной "Калининградской  правды",
поднялся на второй этаж в отдел объявлений и разбудил девушку, дремавшую
в одиночестве в прокуренном, длинном, как вагон, служебном помещении.
   - Могу я поместить объявление? - поздоровавшись, спросил Марк..
   - Паспорт, - простуженно проговорила девушка, поднимая на него  глаза
балтийской салаки.
   - Я по поводу объявления, - гнул свое Марк. - Я хочу давать в течение
недели  частное  объявление  следующего  содержания:   "Куплю   картину,
каминные часы, художественное изделие из бронзы". Это реально?
   Девушка задумалась.
   - Вообще-то у нас таких еще не было. Я должна спросить. Посидите.
   Пока Марк ждал, настойчиво стал звонить телефон. На шестом звонке  он
снял трубку и поднес к уху.
   - Хоть ты и молчишь, Зинка, - сказали на другом конце провода, -  все
равно сука. Так и запомни.
   - Управление, - строго произнес Марк. - Дежурный  слушает.  Вам  кто,
собственно, нужен?
   Трубку бросили.
   Девушка вернулась, обнаружив посетителя за изучением вечернего номера
органа обкома и горкома.
   - Ну что, Зиночка, - спросил Марк, - посовещались? И каков приговор?
   - Ответственный говорит -  можно,  -  не  удивившись  осведомленности
посетителя, отвечала девушка. - Главное, чтобы вещи были в  единственном
числе.
   - Вот и замечательно. - Марк полез за паспортом и деньгами.
   - Нет-нет! - замахала на него девушка. - Я вам выпишу  счет,  платить
надо в сберкассу. С вас шестнадцать пятьдесят.
   -  В  сберкассу  так  в  сберкассу.  Вот  текст.  Адрес   указан   до
востребования.
   Сунув под газету  плитку  московского  шоколада  "Вдохновение",  Марк
покинул редакцию.
   Оказавшись на улице, застроенной стандартными хрущевками, он  глубоко
вздохнул и зашагал, держась в тени мелколистных лип. Как-то все это мало
походило на оплот надменных пруссаков.
   Назавтра он обнаружил свое объявление на четвертой полосе  на  вполне
приличном месте - повыше  двух  извещений  о  безвременной  кончине,  но
пониже  информации  о  подвигах  местного  футбольного  клуба.  Дня  три
требовалось на то, чтобы на главпочтамт  начали  приходить  письма.  Это
время  следовало  потратить  на  местный  музей,   обстоятельный   обход
комиссионных магазинов и барахолки, которая оказалась недалеко, так  что
можно было и пешком.
   День был субботний, и народу собралось - не продохнуть.  Барахолка  в
портовом  городе  в  те  времена  представляла  собой  место  наполовину
легальное.
   Шмотки появлялись из-под  полы  и  тут  же  пропадали,  вдоль  шеренг
торгующих лениво бродила милиция,  вызывая  перед  собой  как  бы  волну
суетливого  движения  -  прятали  что  подороже.  В  шеренгах   были   в
большинстве мужчины, торговые морячки, чей  товар  -  дамские  платки  с
пошлым  блеском,  тюль,  пестрые  шарфики  -  сдавался   оптом,   мелкий
покупатель их не интересовал. Немало было приезжих  из  Белоруссии  и  с
Украины, эти выделялись в суетливой толпе деловитым  и  целеустремленным
видом. В репродукторе орала музыка, но за возбужденным  гулом  толпы  не
разобрать было какая.
   Все это  совершенно  не  интересовало  Марка.  К  тому  же  он  давно
отказался от попыток найти в таких местах что-либо стоящее. Но время все
равно  было  некуда  девать.  Перекинув  легкую  куртку  через  плечо  и
рассеянно оглядываясь, он пробрался сквозь вещевые ряды в дальний конец,
ближе к дощатому  забору,  где  на  земле,  на  брезентах,  выложен  был
всевозможный хлам - от радиодеталей  до  болтов,  гаек  и  водопроводных
тройников. Здесь же торговали корзинами, старьем, сушеными грибами.
   В углу, привалясь к забору, сидел и дремал  безногий  на  каталке,  -
таких Марк не видел раньше.  Могучие  багровые  кулаки  лежали  в  пыли.
Обтянутая засаленным дерматином  доска  на  четырех  подшипниках,  рядом
тяжелые деревяшки с ручками, чтобы отталкиваться от  земли,  -  "утюги".
Пониже широкого, как печь, зашитого в потертую кожу зада  калеки  ничего
не было. На газетке аккуратно лежали четыре небольшие  рамы  -  отличные
старые  багеты,  немного  потемневшие,  широкие,  с  мотивом   устричной
раковины в орнаменте.
   Марк остановился и спросил:
   - Почем рамочки?
   Безногий открыл налитый кровью глаз и презрительно ухмыльнулся:
   - Какие еще рамочки? Это багеты. Ампир. Дорого. - Глаз закрылся.
   - И все-таки?
   - Будешь брать отдам по четвертному.
   - Буду, - сказал Марк. Цена была смешная. - И еще буду, если есть.
   Инвалид сдвинул кепку на лоб и  со  скрежетом  откатился  от  забора,
задрав тяжелое, в  сизых  складках  лицо  к  покупателю,  отсчитывающему
деньги.
   - Кой-сколько найдем, - дыша вчерашним, сипло прошептал он. -  Завтра
сюда приходи.
   - Нет, - сказал Марк. - Так не пойдет. Вы где живете? Далеко?
   - Где живу, там живу, - враждебно отозвался безногий. -  Ты  что,  из
милиции? Пустой номер, нету у меня ни хрена. Локш тянешь.
   Марк нагнулся.
   - Из Москвы я, отец. Проездом. Паспорт показать?
   - Покажи.
   "Видно, без этого тут никак, -  усмехнулся  про  себя  Марк,  шаря  в
кармане. - Бдительность. Рубежи отечества - рукой подать".
   - Ну?  -  спросил  он,  когда  безногий  кончил  листать.  -  Годится
документ?
   - Годится, - отвечал тот. - В три приходи на  Зенитную,  дом  восемь.
Вход один. Постучишь, спросишь Малофеева - пустят. Я буду.
   Марк кивнул и поплыл с  толпой  к  выходу,  унося  под  мышкой  рамы,
закутанные курткой. Что-то тут есть - или  было,  это  вероятнее  всего.
Иначе откуда взяться такому количеству багетов  без  живописи  у  нищего
инвалида? Но если была живопись, почему  она  ушла  без  рам?  Брали  на
вывоз? Возможно. Не один он, в конце концов, крутится в  этом  деле.  Но
все равно, даже  если  и  ничего  нет,  хорошие  старые  рамы  всегда  в
дефиците. Остальное - вопрос удачи.
   В три он был на Зенитной, миновал сумрачную подворотню и  в  мощенном
булыгами дворике постучал в клеенчатую дверь, из которой клочьями  лезла
грязная вата.
   Безногий Малофеев не обманул, оказался дома -  восседал,  багровый  и
распаренный, на низком табурете, едва возвышаясь кепкой над краем стола,
в своей тесной, набитой  тряпьем  и  ломаной  мебелью  конурке  напротив
дворницкой.
   Единственное слепое оконце  его  жилья  выходило  в  стену  дворового
нужника. Пахло здесь, как в давно не чищенном  львятнике.  Малофеев  пил
чай.
   - Садись, - велел  он,  туго  ворочаясь  на  своем  насесте,  -  бери
емкость.
   Марк, преодолев  некоторое  внутреннее  сопротивление,  повернулся  к
газовой печке, где кипел чайник, на полке с разнокалиберной посудой  над
чугунной раковиной нашарил кружку и, уже  возвращаясь  к  столу,  бросил
взгляд в красный угол - и сейчас же, следуя  профессиональной  привычке,
отвел глаза и сел.
   Сердце  его  сильно  и  туго  забилось.  Среди  бумажных  розанов   и
отпечатанных на картонках икон там висело... черт  его  знает,  что  там
висело, потому что взгляд его успел  зафиксировать  только  самые  общие
очертания композиции под сильно  потемневшим  лаком.  Но  и  этого  было
достаточно, чтобы  машинка  в  его  мозгу,  пожужжав,  выдала:  Северные
Нидерланды, не позднее начала шестнадцатого  столетия.  Легкое  смещение
всего изображения свидетельствовало о том, что эта доска -  а  это  была
именно доска - служила правой частью диптиха или триптиха, что  являлось
для своего времени довольно распространенной вещью.
   - Сполосни, если что, - буркнул безногий. Марк сел  напротив,  теперь
доска находилась позади и слева, он ее чувствовал. Инвалид  нацедил  ему
мутной жижи из заварника и сурово спросил, словно запамятовав, ради чего
явился гость:
   - Что скажешь хорошего?
   За этим должно было последовать набивание цены, и Марк быстро сказал:
   - Значит, еще штук шесть рамочек я беру. По той же цене.  Знакомый  в
Москве интересовался.
   - Шесть... шесть... - ворчливо начал безногий, - что  у  меня,  склад
тут, что ли?.. Вещи редкие, теперь нету таких. Бери все, или  ну  его  к
лешему.
   - Кстати, - поинтересовался Марк, - откуда они у вас?
   - А чего?  -  вскинулся  безногий,  выкатывая  грудь  под  столом.  -
Приобрел по случаю, разве нельзя?
   - Да ладно вам, - засмеялся Марк. - Я же паспорт показывал. Серьезно.
   - А серьезно, мне их пацаны натаскали. Тут по соседству еще до  войны
мастерская была, так они подвал  раскопали.  Там  этого  добра  было  до
черта.
   Правда,  побито  много,  попорчено.  Ну,  я   и   подклеил   кое-что,
подновил...
   - Вот как... - сказал Марк, баюкая  кружку.  -  Понятно.  Мастерская,
значит...
   Если безногий Малофеев не врал, живописи там  действительно  быть  не
могло.  То,  что  багет  старый,  неудивительно  -  что-то  было  взято,
очевидно, на реставрацию, а затем брошено. Но теперь все  это  перестало
иметь для него значение. Что там висит в углу? Откуда? Тоже из подвала?
   - Хорошо. - Марк поднялся. - Я беру все. Вот деньги за десять.
   - Так, - выдохнул инвалид. - Это дело. Счас. -  Он  вцепился  в  край
стола и сбросил свое тумбообразное  тело  с  табурета.  Гнилые  половицы
дрогнули. Ухватив колодки, Малофеев напрягся и с  неожиданной  быстротой
перешвырнул себя через комнату в  противоположный  угол,  где  виднелась
сбитая из серых досок дверь чуланчика. Рванув ее,  безногий  скрылся  из
виду. Из темноты донесся его голос:
   - Как же ты их попрешь? Тут большие две...
   - Такси возьму! - крикнул Марк и обернулся,  жадно  шаря  взглядом  в
углу.
   Похоже, первое впечатление его не обмануло. Он сделал шаг и спросил в
пространство:
   - Я помогу?
   - Сиди где сидишь, - был ответ, -  уже.  Из  проема  выдвинулся  угол
рамы.
   Тускло блеснула позолота, покрытая толстой бурой пылью. Марк принял -
и так все десять. Наконец показался сам хозяин. Выбравшись на  свет,  он
долго сморкался и протирал глаза, а затем тонким голосом пропел:
   - Такси-и... Богато живете, однако. Баре. А я вот на  своем  ходке  с
.сорок третьего катаюсь. Живой, однако.
   - Ну зачем уж так, - сказал Марк, снова садясь. - При чем тут баре?
   - А при том! - вдруг  озлился  безногий.  -  Жирно  живете.  Рамочки,
шлямочки... Дерьма не хлебали. Мясорубки  этой  сучьей  на  ваш  век  не
досталось.
   Ну, ничего, всего вам еще будет... Зальетесь. - Лицо  его  вспухло  и
покрылось апоплексической синевой.
   Марк вдруг с  изумлением  почувствовал,  что  совершенно  не  владеет
ситуацией. Здесь не годился ни  один  из  навыков,  приобретенных  им  в
привычной среде.
   - Не надо, - сказал он примирительно. - Не надо нервничать. Я же  вас
ничем не обидел.
   - Обидел?  -  Безногий  вдруг  грохнул  кулаком  по  столу,  так  что
затрещали доски. - Попробовал бы обидеть! Малофеева, бля, голыми  руками
не возьмешь! Нет, Малофеев еще годится...
   Марк  встал,   намереваясь   уходить,   но   незримая   сила   словно
разворачивала его вокруг собственной оси, и тогда, совершенно неожиданно
для себя, он проговорил:
   - Картина у вас забавная, я вижу... Не