ом. И мы посоветуем мэру Лужкову давать указания
     своим СМИ, которые лижут ему задницу и потому не пользуются
     никаким авторитетом у читателей.
     Чиновник ушел полностью обескураженный. Главный  редактор  сделал вслед
ему ручкой и произнес:
     - Мудак-с.
     Эта  сцена  запомнилась   Лозовскому  как  яркий  эпизод  трагифарса  -
основного жанра политической жизни постсоветской России. Фарсовость ситуации
заключалась в том,  что  главный  редактор  не  знал,  какими  возможностями
располагает  чиновник, а чиновник  не знал,  что главный редактор  этого  не
знает.  Драматический элемент  обнаружился через месяц, когда  представитель
акционерной  финансовой   корпорации  "Система",  обслуживающей   московское
правительство,  потребовал созыва общего  собрания  акционеров  "Российского
курьера" на  том основании,  что АФК "Система" законным  образом приобрела у
Союза предпринимателей пакет  акций еженедельника.  В предложенной  повестке
собрания был только один вопрос - кадровый.
     Акции, заложенные в банке  как обеспечение взятых кредитов, по условиям
договора с банком голосовать не имели права. У "Системы" было  двадцать пять
процентов акций,  у Лозовского  и Бровермана  - тридцать  семь с  половиной,
полтора  блокирующих пакета. Поэтому  к демаршу  московского  мэра Лозовский
отнесся совершенно спокойно.
     Броверман на собрание  почему-то  не явился, но представитель "Системы"
пояснил   Лозовскому,   что  его   присутствие   излишне,   так  как   ранее
принадлежавший  господину Броверману пакет акций в  количестве двадцать пять
процентов  плюс   одна   акция  продан   им  АФК  "Система".  Следовательно,
представитель АФК  полномочен принимать любые  решения  и  принимает решение
уволить главного редактора.

     Новым главным редактором был назначен Попов.

        "VI"

     На  фоне кипения страстей, вызванных предстоящим уходом  с политической
сцены эпохальной  фигуры  президента Ельцина,  пиратский  захват московскими
властями  "Российского  курьера"  остался  практически незамеченным.  Как  и
всякая  интрига, он имел  тайную  составляющую. О  ней  Лозовскому рассказал
Броверман.
     Поздним вечером, после собрания акционеров, когда
     Лозовский, избывая душившее его бешенство, то вышагивал из
     угла в угол по своему домашнему кабинету в Измайлово, то
     лежал ничком на диване, вжимая лоб в кулаки так, что на лбу
     оставались глубокие вмятины, в дверь коротко, как бы
     просительно, позвонили. Лозовский открыл. Перед дверью стоял
     Броверман с портфелем под мышкой. Обвисшие щеки на его
     министерском лице и отведенный в сторону взгляд делали его
     похожим на потасканного бульдожку, который сбежал от хозяина
     на собачью свадьбу, а теперь вернулся, всем своим видом
     показывая, что знает свою вину и готов принять выволочку.
     Лозовский с огромным  трудом подавил желание взять Савика за шиворот  и
спустить с лестницы,  придав ускорение мощным, от всей души, поджопником. Но
он лишь молча, сонно посмотрел на  него, закрыл дверь и вернулся в  кабинет.
Через час выглянул. Савик  сидел на ступеньке, привалясь плечом к лестничной
ограде  и  обеими  руками  обнимая  портфель,  как  беженец  последнее  свое
имущество.
     - Заходи, -  разрешил Лозовский. - Раздевайся. Тихо,  все спят. Бутылку
принес?
     Броверман  с  готовностью извлек  из  портфеля  литровую  бутыль  виски
"Джонни Уокер". Прихватив из  кухни стаканы, Лозовский провел позднего гостя
к себе, выпил, не чокнувшись с Броверманом, и приказал:
     - Рассказывай.
     Он предполагал, что свой пакет акций "Российского
     курьера" Савик продал АФК "Система", чтобы вытащить бабки из
     гибнущего дела. Все, однако, оказалось сложней. Бровермана
     поставили перед выбором: или он продает акции, или в
     "Курьере" начинают работать следователи из управления по
     борьбе с экономическими преступлениями ГУВД Москвы.
     Дальше можно было не продолжать. Генералиссимус
     Суворов говорил, что любого армейского интенданта через три
     года можно за воровство расстреливать без суда. Точно так же
     можно было сажать любого финансового руководителя даже
     самого внешне законопослушного российского предприятия, будь
     то фирма, завод, газета, телестудия, магазин, издательство или
     больница. А за что и на сколько - это зависело от настроя
     следствия. Броверману дали понять, что настрой будет очень
     серьезным.
     В свое время, задумывая "Российский курьер", Лозовский
     хотел сделать его финансы прозрачными. Броверман с
     цифрами в руках доказал, что в нем некому будет работать за те
     гроши, которые останутся на зарплату после вычета всех
     налогов, а про прибыть нужно забыть. Но сделать "Курьер" очень
     хотелось, и Лозовский поступил как истинно советский человек,
     для которого понятия "законно - незаконно" никогда не были
     равнозначны понятиям "морально - аморально", а естественным
     образом трансформировались в "прихватят - не прихватят".
     Его взбеленило не то, что Броверман продал свои акции
     "Курьера" АФК "Система". Он имел на это полное право. Так что
     сам его поступок не был предательством. Трусливым и от этого
     еще более подлым предательством было то, что он ничего не
     сказал об этом Лозовскому, помешав тем самым предпринять
     контрмеры и поставив партнера в позорно беспомощное
     положение в переговорах с представителем АФК "Система". При
     воспоминании о пережитом унижении на длинном и как бы слегка
     заспанном лице Лозовского вспыхивали красные пятна, как от
     пощечин.
     - Почему ты ничего мне не сказал? - негромко, сдерживая
     себя, спросил он. - Почему, твою мать, ты ничего мне не
     сказал?
     - А что бы ты сделал? - вяло отозвался Савик. -  Заложил  бы свои акции
"Из рук в руки" и выкупил блокирующий пакет "Курьера"?
     - Да! Это бы я и сделал! И ни одна блядь не смогла бы нам
     диктовать свои условия!
     Броверман выпил, потянулся закурить, но вспомнил, что дома у Лозовского
не курят, и с сожалением убрал сигареты.
     - Чем, по-твоему, мы с тобой занимаемся? - спросил он. - Делаем газету?
Нет,  Володя. Газету  мы  делаем или ботинки - второй  вопрос.  Главное - мы
занимаемся бизнесом. А в бизнесе
     самому  себе врать нельзя.  Ты знаешь правду.  Нашему  бизнесу приходят
кранты - вот в чем правда.
     - А кто в этом виноват - сказать?
     - Ну да, Броверман виноват, а кто же еще? Накололся на
     ГКО, жадность фраера сгубила, - с саркастической усмешкой
     покивал Савик и перешел в наступление с неожиданной,
     неприятно поразившей Лозовского злобой. - Мы делаем "Курьер"
     пять лет. За это время мы свои бабки отбили? Отбили.
     Поднялись? Поднялись. Наши журналисты дивиденды по три
     годовых оклада получали? Получали. Откуда брались эти
     бабки? От ГКО! Четыреста процентов годовых - вот сколько
     давали ГКО! И никто мне тогда почему-то не говорил: "Что ты
     делаешь, Савик, это же пирамида!" Да, прокололся, не
     рассчитал. Но без риска наживают три копейки на рубль!..
     Броверман виноват! - раздраженно повторил Савик. - А ты?
     Главным редактором он стать, видите ли, не пожелал. Такой
     скромняга! Да никакой ты не скромняга, а тунеядец и пофигист! Я
     ужом кручусь, хожу под целой главой Уголовного кодекса, а он
     лежит на диване, плюет в потолок и занимается творчеством. А
     потом удивляется: почему это "Российский курьер" оказался в
     жопе? Потому и оказался!
     - Хватит! - оборвал Лозовский. - Я спросил тебя не о том!
     - Ладно, проехали. Сейчас нужно думать не кто виноват, а
     что делать. Спасти нас может только крупный инвестор. И он
     пришел, сам. Московская мэрия - очень крупный инвестор. И они
     не просто согласны дать нам бабки. Они рвутся их дать, козни
     строят, шантажируют бедного еврея Бровермана: только
     возьмите у нас бабки! А мы что - в позу встанем? Поэтому я тебе
     ничего и не рассказал.
     - Ты знаешь, за что нам дадут бабки, - хмуро напомнил
     Лозовский.
     - Ой, только не надо про свободу слова, не надо! -
     взмолился Броверман. - Вспомни, чем ты занимался всю жизнь.
     Вспомни, вспомни! Сейчас у тебя этой свободы хоть залейся! Ну,
     не лягнешь лишний раз Примакова и Лужкова - убудет тебя? Их
     и без нас есть кому лягать. Нам нужно сохранить "Курьер" - вот
     что сейчас главное!
     - "Курьер", который будет лежать под Примаковым и
     Лужковым, никому не нужен!
     - Не обобщай. Тебе не нужен. А о редакции ты подумал?
     О людях, которых ты сам затащил в "Курьер"? Куда они денутся?
     Везде сокращения. А у них семьи. О них ты подумал?
     - А о чем я сегодня весь вечер думаю? - огрызнулся Лозовский.
     - Да не будем мы ни под кем лежать! - придвинувшись к
     Лозовскому, понизив голос и даже глянув по сторонам,
     заговорщически сообщил Броверман. - Они дадут бабки, а иметь
     с этих бабок будут фунт прованского масла! В том-то и фокус! Не
     понимаешь? Пролетят они на выборах!
     - Не факт. Рейтинги Примакова зашкаливают.
     - Рейтинги, рейтинги! Вспомни, какой рейтинг был у
     Ельцина перед прошлыми выборами. А чем кончилось?
     Странный вы, журналисты, народ. Ты сам-то читаешь то, что
     пишешь? Или только пишешь, а читать некогда? Перечитай свою
     статью "Зеркало для президента". В ней же все сказано!
     - Это была не моя статья.
     - Твоя, не твоя! Она шла по твоему отделу. Значит, твоя.
     Так вот найди ее и внимательно прочитай. Они не понимают, на
     кого замахнулись. Они думают, что лев сдох. А он не сдох, он
     спит!
     Статья, о которой говорил Савик, в свое время наделала
     немало шума. Лозовский не понял, какое отношение она имеет к
     нынешней ситуации в "Российском курьере", но Броверман
     посчитал на этом тему исчерпанной.
     - Что ты скажешь в редакции? - спросил он.
     - Не знаю.
     - Представляю,  о чем  ты  думаешь. Так  вот,  не  нужно  этого делать.
Знаешь, зачем я сегодня к тебе приехал?
     - Знаю! Получить отпущение грехов. Вот ты получишь, а не
     отпущение грехов! - рявкнул Лозовский, сжав пальцы в кулак и
     рубанув ладонью по локтю. - Понял?
     - Тише, всех перебудишь! - предостерег Броверман. - Нет,
     Володя. Отговорить тебя от самой большой глупости,
     которую ты можешь сделать, - вот зачем я приехал. От того,
     чтобы ты швырнул заявление об уходе! А теперь можешь дать
     мне по морде, если это поможет тебе принять правильное
     решение.
     - Много чести! Руки о тебя марать!
     - Тогда давай выпьем.
     - Сука ты, Савик, вот что я тебе скажу! Наливай!
     Броверман  еще немного  посидел,  заверил  Лозовского в своей  дружбе и
беспредельной преданности  и уехал, оставив Лозовского наедине с самим собой
и с вопросом,  на  который у него  не  было  никакого ответа: что  он скажет
завтра в редакции?

     О решении, принятом новыми  хозяевами еженедельника, в "Курьере" еще не
знали. И нетрудно было представить, что
     произойдет,  когда узнают.  Первым побуждением будет то же, что сгоряча
едва  не  сделал  сам Лозовский: у  него  руки чесались немедленно  написать
заявление  об увольнении.  И он  не сомневался, что если  не  все, то многие
последовали  бы  его примеру.  А потом  возненавидели  бы его. Все.  Те, кто
остался, за то, что  он заставил  их почувствовать себя  подонками.  Те, кто
ушел, за то, что он лишил их куска хлеба.
     Лозовский мог позволить себе швырнуть заявление об  уходе.  Но  то, что
для него, уже забывшего, что значит жить от получки до получки и от гонорара
до гонорара, было всего лишь жестом, для сотрудников  редакции оборачивалось
нелегким  жизненным  испытанием.  В  этом  Броверман  был  совершенно  прав.
Московская журналистика еще не оправилась от кризиса,
     была безработица, хорошо жили только  "подгузники",  "подберезовики"  и
издания, совладельцами которых были западные медиа-холдинги.
     Но и сделать  вид,  что ничего не произошло, тоже было  невозможно. То,
чего   искренне  не  понимал  Броверман,  для  Лозовского   имело   значение
принципиальное.  Для  профессиональных  журналистов, которые, как Лозовский,
успели нахлебаться партийной печати, а потом совершенно неожиданно для себя,
со счастливым  изумлением ребенка, впервые увидевшего  жирафа,  узнали  вкус
настоящей  творческой  свободы,  была невыносимо  тягостна  сама  мысль, что
придется снова прогибаться под кем-то. При  этом не имело никакого значения,
под кем и во имя  чего. Как женщина не может быть немножко беременной, так и
журналист не может быть почти свободным.
     Всю  свою жизнь  Лозовский работал  сам по себе, рассчитывал  только на
себя и отвечал только за самого себя. Впервые он оказался в таком положении,
когда от него зависела судьба тридцати журналистов "Российского курьера".

     Увольнение  главного редактора  еще  можно было как-то  перетерпеть.  В
"Курьере"  он  так  и  не  стал  своим. Он  давал  общие указания,  достойно
представлял  "Российский курьер" на официальных мероприятиях,  присутствовал
на  встречах  президента  с руководителями российских  СМИ,  читал лекции  в
европейских и американских университетах, перевалив всю черновую  работу  на
зама  и ответственного секретаря. Но то, что  новым главным редактором  стал
Попов, сделало ситуацию острокритической.
     Карьера Попова являла собой пример того, что со времен советской власти
ничего принципиально не поменялось: превыше всего ценилась верность команде.
Попов  был  человеком  команды и  всегда рьяно, с  мрачной  прямолинейностью
бульдозера, делал то,  что требовалось команде. В свое время, выслужив в  ЦК
ВЛКСМ должность главного  редактора молодежного  журнала, он сразу  принялся
изгонять  из журнала  остатки либерализма, сохранившиеся  еще  с  хрущевских
времен  и  обеспечившие журналу широкую популярность. Его ретивость, ставшая
неуместной в  условиях  перестройки, вызвала неудовольствие  в ЦК комсомола.
Почувствовав, что кресло под ним зашаталось и решив, что его освобождают для
своего человека, Попов сделал упреждающий ход -  шумно разругался с ЦК и был
радушно принят в стане демократов:  некоторое время  работал в  пресс-службе
президента,  занимал  высокие  должности  в  министерстве  информации  и  на
телевидении.
     Он был очень старательным человеком и хранил верность
     своей новой демократической команде. Но между
     декларируемыми принципами и практикой всегда есть
     небольшой зазор. Этого зазора Попов не улавливал, в своем
     старании не знал меры и всегда перебарщивал, чем и ставил
     демократов в неловкое положение. Потому его и двигали с места
     на место. Последний свой пост, одного из руководителей ВГТРК,
     он потерял, как говорили, по раздраженному распоряжению
     самого Ельцина.
     Для Лозовского не  было  вопроса,  почему московские власти  остановили
выбор  на  Попове. У  него была  репутация видного демократического деятеля,
смена одного демократа на другого демократа могла пройти  незамеченной. В то
же время  Попов был фигурой управляемой. Но  вся журналистская Москва хорошо
знала,  кто  такой Попов. А лучше всех это знал Лозовский.  Для "Российского
курьера"  его  назначение  главным  редактором   означало,  что  прогибаться
придется по-настоящему, всерьез, до выворачивания позвонков.
     Лозовский  понимал, что  никакой трагедии  не  произойдет. Люди  всегда
остаются людьми. Притерпятся и  к Попову, и  к необходимости прогибаться. Не
стать  привыкать.  И о  прежнем  "Курьере"  будут  вспоминать  так,  как сам
Лозовский  во  время  работы  в  топографической  партии  в  Голодной  степи
вспоминал мгновенно промелькнувшую среднеазиатскую весну со сказочно  щедрым
разливом алых тюльпанов и маков, отсвет которых окрашивал облака.
     Все  так.  Но не  мог  он с этим смириться. Слишком много вложил  он  в
"Российский курьер",  чтобы  отдать  его  без борьбы. И в том,  что все  так
сложилась, была и его вина. Была, была. В этом Савик тоже был прав.
     Но какой должна быть тактика борьбы?
     Этого Лозовский не знал.
     Так и не придя ни к какому решению, он нашел в архивных  файлах статью,
о которой упомянул Броверман.

     Еще  перед  выборами  1996 года,  когда  президент Ельцин был точно  бы
погружен в глубокую зимнюю спячку, один из
     высокопоставленных  чиновников  кремлевской  администрации,  с  которым
Лозовский  был знаком  с советских  времен,  дал задание  группе  ученых  из
Академии  наук  создать  психологический   портрет   президента.   Материалы
исследования предполагалось  использовать  в предвыборной кампании. На самом
же  деле, как он  позже признался Лозовскому, ему хотелось понять, кто  этот
человек, с которым он связал свою судьбу.
     Плод коллективных усилий ученых-академиков разочаровал  чиновника. Если
бы они  были не  психологами, а скульпторами, это был бы такой же  монумент,
какой  высится в  Москве  на  Калужской  площади, бывшей Октябрьской. Только
вместо постамента был  бы  танк,  а  вместо  Ленина  президент  Ельцин.  Для
предвыборной  кампании  эти  материалы годились, однако  никакого  ответа на
вопрос, интересовавший чиновника,  не давали.  Но спустя некоторое  время на
прием к нему пришел
     молодой  ученый,   кандидат  наук,  который   сначала   был  включен  в
академическую группу, а затем по каким-то причинам из нее выведен. Он принес
свою разработку. Этот Ельцин был не похож на монумент на Калужской  площади.
В основу были положены  отношения объекта  исследования с  отцом  -  типично
фрейдистский подход.  И  выводы, которые  были сделаны, ошеломили чиновника,
хотя он  был не из  тех людей,  которых  ошеломить легко. Но свои чувства он
спрятал  под  маской  доброжелательности,  поблагодарил молодого  ученого за
проделанную  работу,  предсказал  ему блестящую  научную  карьеру  и  обещал
содействие.
     Малый, однако,  оказался  самолюбивым и  неопределенными  обещаниями не
удовольствовался. Он  принес  разработку в  "Российский  курьер".  Лозовский
сразу понял, что это  сенсация. Но  она могла очень дорого обойтись молодому
ученому.   Лозовский  встретился   с   кремлевским  чиновником,   они  нашли
компромисс.  Ученому  устроили  грант  и отправили  в  Сорбонну работать над
диссертацией   о   психологии  власти,  а   "Российский   курьер"   обязался
опубликовать материал только после выборов.
     В исследовании было около ста страниц машинописного текста, насыщенными
научными  терминами и ссылками на признанные авторитеты.  Лозовский  отобрал
для публикации главное. Статья называлась "Зеркало для президента".

     "Николай Игнатьевич Ельцин (отец БНЕ) был
     изобретателем-самоучкой, мечтал сконструировать автомат
     для кирпичной кладки, но осуществить свою идею в металле не
     смог. Изобретательству он отдавал все свободное от работы
     время, тогда как его жена (мать БНЕ) обшивала весь барак "за
     полбулочки хлеба". Не вполне ясны обстоятельства смерти
     Николая Игнатьевича. Есть основания полагать, что он
     покончил жизнь самоубийством.

     Психологические проблемы отца предопределили его
     отношения с сыном, на котором с шести лет (по воспоминаниям
     самого БНЕ и рассказам его матери) было все домашнее
     хозяйство и заботы о младшем брате и сестре. Несмотря на
     это, отец наказывал его по малейшему, даже самому
     пустяковому поводу: ставил в холодный угол на всю ночь,
     порол с бессмысленной злостью, разъяряясь от самого
     процесса.
     Но это не вызвало слома характера: сын терпел и даже
     более того - иногда создавалось впечатление, что он
     специально злит отца, провоцируя его на еще большие побои.
     Механизм такого поведения ребенка хорошо изучен и описан в
     научной литературе.

     Многократные случаи хулиганст