твенным содержимым рептильного фонда.
     В предбаннике воняло ацетоном, звонил, замолкал и снова начинал звонить
телефон, но трубку  взять было некому, так как Фаина была очень занята - она
красила ногти кровавого цвета лаком. За дверью главного редактора было тихо,
а  из  комнаты  Бровермана доносились  злые,  на повышенных  тонах,  мужские
голоса.
     - У себя? - спросил Стас, кивнув на дверь Попова.
     - Не советую, миленький. Нарвешься, - предостерегла
     Фаина, критически осматривая незаконченную работу.
     - А что такое?
     -  Телеграмма  вчера  пришла  из  Тюмени. Что-то с  нашим  нештатником.
Напился, подрался в какой-то Нюде. В общем, то ли замерз, то ли еще что.
     - Что за нештатник?
     - Откуда я знаю? Пойди да спроси. Только потом не говори, что я тебя не
предупреждала.
     Упоминание  Тюмени и Нюды что-то шевельнуло в  памяти Стаса,  он  хотел
расспросить о  нештатнике, но  в этот  момент  из бункера в предбанник вышел
Лозовский, а Броверман остался  на пороге. Вид  у Лозовского был хмурый и от
этого особенно сонный. В руках у него была толстая пачка долларов.
     - Ограбил  ты  нас,  Володя,  просто  раздел, -  сокрушенно  проговорил
Броверман.
     -  Не разоришься, - буркнул  Лозовский и  подхватил трубку трезвонящего
телефона. - "Российский курьер". Здравствуйте. Чем можем быть вам полезны?..
Спасибо, что позвонили. Переключаю на отдел рекламы.
     Дождавшись соединения, положил трубку  и  обратился  к Фаине, произнося
каждое слово раздельно, словно бы через точку:
     - Вот так. Нужно. Отвечать. На звонки. Убери к чертовой матери маникюр.
Еще раз увижу - вылетишь со свистом!
     - Не командуй! - огрызнулась Фаина.
     -  Это не  я тебе говорю.  Это он тебе  говорит! - показал Лозовский на
Бровермана и вышел из предбанника.
     - Ты это, в самом-то деле, - пробормотал Броверман. - Некрасиво.
     Выглянул Попов:
     - Что тут у вас?
     - Решаем мелкие производственные вопросы, - объяснил
     Броверман и скрылся в бункере.
     Попов перевел на Стаса хмурый взгляд:
     - Ко мне?
     - Нет-нет, я так, - поспешно ответил Стас.
     - Что происходит? - спросил он, когда за Поповым закрылась дверь.
     -  Отстань!  -  взмолилась  Фаина.  -  Заколебали!  Маникюр  из-за  вас
испортила!
     Стас так ничего и не понял, но момент для объяснения с Поповым был явно
не подходящим.
     - Ладно, зайду в другой раз, - решил он.
     Но  тут  надвинулись  новогодние  праздники, ответственный  разговор  с
главным редактором пришлось отложить. Однако, нет худа без  добра. Появилось
время спокойно подумать,  всесторонне  проанализировать ситуацию. И в первый
рабочий  день после  удлиненных новогодними праздниками  выходных, прогревая
двигатель  свой новенькой  двухдверной  "мазды", узкоглазой  японочки  цвета
"спелая слива", Стас уже знал не только то, что скажет Попову, но и  то, что
услышит в ответ.

     Машин было мало, не отвлекали ни  уличные пробки,  ни наглая московская
шоферня.  Бледное  зимнее  солнце  сквозило  в  облаках,  искрился  снег  на
подмороженных  за   ночь  дорогах.  Стас   не  спеша  катил   по  пустынному
Севастопольскому   проспекту,  наслаждаясь   бесшумной  работой   двигателя,
шуршанием протекторов по хрусткому от  снежной крупки асфальту, и проигрывал
в уме предстоящий разговор с Поповым.

        "III"

     Я скажу, представлял себе Стас:
     - Доброе утро, Альберт Николаевич. С прошедшими вас праздниками. С тем,
что они прошли. Утомительное занятие, не находите?
     Попов скажет:
     -  И  не  говори!  Стихийное бедствие.  Жрешь лишнее,  потому  что  так
полагается. Пьешь лишнее.  А потом  маешься. Зачем? Слишком много  в  России
праздников, я всегда это  говорил. Ни в одной стране нет столько праздников.
А что праздновать? Работать надо, а не праздновать. Кофе?
     Я скажу:
     - Не откажусь.
     Он спросит:
     - А коньячку?
     Я скажу:
     - Альберт Николаевич, за что? Для меня это наказание. В праздники - ну,
положено. А в будни?
     Он тяжело вздохнет и скажет:
     - А я, пожалуй, себя накажу.
     После этого  предупредит Фаину, если она  уже на  месте, что  его  нет,
запрет  кабинет,  намелет кофе,  поставит на спиртовку джазве и извлечет  из
бара бутылку коллекционного коньяка, которую держал для особо важных гостей.
     Возникшую  во  время этих  телодвижений  паузу уместно  будет заполнить
чем-нибудь необязательным.
     Я скажу:
     -  Еще со школы не люблю праздники. Хочешь  - не хочешь,  а приходилось
пить со всеми в туалете портвейн. Или даже водку. Чтобы не противопоставлять
себя коллективу. А потом трястись на дискотеке. От портвейна меня мутило, от
водки вообще голова раскалывалась. Ну, а дискотека для меня с моим ростом  и
изящным телосложением тумбочки - сами понимаете.
     Это  всегда хорошо,  поиронизировать  над собой, это  располагает.  Тем
временем  Попов  нальет  в  медные,  с  серебряной  чернью  наперстки  кофе,
пропустит рюмочку коньяка  и задумчиво,  как бы не вполне уверенно нацелится
на  вторую. Я сделаю  вид,  что  не замечаю  его неуверенности,  и  продолжу
трепаться. Увлеченный воспоминаниями.
     Я скажу:
     -  Дома  праздники были  не  лучше.  Собирались  друзья отца,  тульские
писатели.  И  пошло-поехало.  Сначала  пили и ели. Потом  пили и говорили  о
литературе.  Обязательно  с "но".  Такой-то  хороший роман написал, но. Этим
"но" они как бы выгораживали место для  себя. То место, которое когда-нибудь
займут. А потом  только пили и  пели  "Подмосковные вечера".  Вы  ведь знали
моего отца? Он печатался в вашем журнале.
     Попов скажет:
     -  Помню, как  же.  Он  был  вроде бы даже секретарем  Союза  писателей
России?
     Я скажу:
     - Был. Выбрали его в году девяностом. Даже дали однокомнатную  квартиру
в Черемушках. Для  творческой работы во время  приездов  в Москву. Правда, в
хрущевке, но все равно. В  ней я  сейчас и живу. Он тогда  сказал мне:  "Сын
мой,  стать  писателем очень трудно. Зато быть  хорошо".  Больше он этого не
говорил никогда.
     Попов скажет:
     - Да, прикрылась их кормушка. Он же, помнится мне, насчет этого дела...
а?
     Я скажу:
     -  Не то слово, Альберт Николаевич. Боец! Но здоровье  уже не очень. Он
так говорит: "Раньше неделю  гуляешь, день  маешься. А сейчас  день гуляешь,
неделю маешься". Он  и раньше после  каждого праздника  болел. Мать запирала
его в  кабинете и  давала  стопарь только  после того, как он  напишет  пять
страниц.  Настучит на машинке и подсунет под дверь.  Мать прочитает и только
после этого отпирает. Он иногда пытался втюхать ей что-нибудь из старого, но
этот номер не проходил. Мать перепечатывала  все  его рукописи, память у нее
была  профессиональная.  И  однажды  он  подсунул под  дверь  рассказ.  Мать
прочитала, заплакала и  выдала ему целую  бутылку. Недели  две  в  доме  был
праздник.  Мать  говорила, что  рассказ для "Нового мира", а  отец упирался:
нужно  еще поработать. Она не выдержала и сама отвезла его в  Москву.  После
этого они чуть не разошлись.
     Попов спросит:
     - Почему?
     Я скажу:
     - Сейчас вы сами поймете. Рассказ был вполне современный, действовали в
нем писатель и композитор. А заканчивался он так: "Композитор вдруг сорвал с
себя шапку и что есть силы, со слезами закричал на всю площадь: "Солнце мое!
Возлюбленная моя! Ура!"
     Попов захохочет. Или не захохочет? Тогда я скромно подскажу:
     - Это был рассказ Бунина "Ида".
     Тут  уж  точно  захохочет.  Пропустит как бы  по инерции,  сам  того не
замечая, третью рюмку, спрячет бутылку и перейдет на деловой тон:
     - Ладно, Стас. Потрепались и хватит. Ты по делу или так?
     Я скажу:
     - По делу, Альберт Николаевич. И очень серьезному. Этот
     разговор давно назревал. Сейчас пришло для него время.
     Он недовольно поморщится, но скажет:
     - Слушаю.
     Я скажу:
     - Когда вы стали главным редактором "Российского
     курьера", вы пригласили  меня  для разговора  и  предложили  перейти  в
"Курьер". Почему вы сделали это предложение мне?
     Возможны два варианта ответа: расширенный и краткий.
     Краткий такой:
     - Мне нужны были молодые сильные перья.
     Расширенный такой:
     - Я обратил на тебя внимание еще несколько лет назад.
     Твои репортажи из Чечни в "Московском комсомольце" - это было
     очень сильно. Тогда шел накат на министерство обороны. Твои
     материалы легли в струю, но в них было и нечто большее. Правда
     в  них  была,  боль,  ужас,  растерянность  молодых  солдат,  вчерашних
школьников, которых сунули в эту бессмысленную и бездарную бойню. До сих пор
не понимаю, как это у тебя получилось. Ведь ты был совсем мальчишкой, даже в
армии не служил. Сколько тебе было?
     Я скажу:
     - Восемнадцать. Это была весна девяносто шестого. Я
     представил себя на месте этих солдат. Я видел войну их глазами.
     Он скажет:
     - Я тогда еще спросил у ребят из "Комсомольца": что это за
     Шинкарев, откуда он? Мне сказали: приехал из Тулы, прорвался к
     главному и заявил, что был потрясен убийством Дмитрия
     Холодова и на его похоронах поклялся, что продолжит его дело.
     Но тогда он был еще школьником, а сейчас готов. Главный сказал:
     "Отправьте его в Чечню". Так и было?
     Я скажу:
     - Не совсем. Главный со мной и говорить не стал. Две
     недели я ночевал на вокзалах, а днем дежурил возле редакции.
     Только после этого он сказал: "Парень, есть только один способ от
     тебя отвязаться. Послать в Чечню, чтобы там тебя пристрелили.
     Полетишь?" Я сказал: "Да".
     Попов скажет:
     - После этого я держал тебя на примете. И когда пришел в
     "Курьер", ты был первым, о ком я подумал.
     Я скажу:
     - Не задумывались ли вы над тем, почему я принял ваше
     предложение? В "Комсомольце" я был на первых ролях,
     зарабатывал не меньше, чем в "Курьере".
     Он скажет:
     - Стас, я знаю, о чем ты говоришь. Да, я приглашал тебя на
     должность шеф-редактора отдела расследований. Но ты же
     знаешь, что получилось. Лозовский не ушел, а уволить его не за
     что. И это раскололо бы редакцию. Но тебе грех жаловаться.
     Специально для тебя я ввел должность специального
     корреспондента при главном редакторе. Получаешь ты столько же,
     сколько Лозовский. Чем ты недоволен? В "Московском
     комсомольце" тебе было лучше? Брось, знаю я, что такое
     "Комсомолец". Это гадюшник, все глотку готовы перегрызть друг
     другу за место на полосе.
     Я скажу:
     - Вы не дослушали меня. Я перешел в "Курьер", потому что
     увидел в вас человека, который способен превратить "Курьер" в
     рупор  самых  здоровых  и  ответственных  сил российского  общества.  В
авторитетный  рупор. К которому будут  прислушиваться  все. Даже  президент.
Сейчас такого издания нет. Но оно появится, его востребует само время.  Если
им не станет "Российский курьер", станет другое.
     - Да, - скажет он. - Да. Рупор ответственных сил. Рупор
     эффективных собственников.
     И  разведет бодягу  часов на сто,  мысленно  представляя  себе,  как он
входит в кабинет  Путина,  как Путин  поднимается ему навстречу, уважительно
пожимает руку и говорит: "Альберт Николаевич, хочу посоветоваться с вами вот
по какому вопросу: что нам все-таки делать с Чечней?"
     Я терпеливо пережду и скажу:
     - Мне не за что на вас обижаться. Но мне неприятно видеть,
     как вы сдаете свои позиции.
     Он скажет:
     - Ну, ты не очень-то. С чего ты взял, что я сдаю позиции?
     Я скажу:
     - Вы позволили Броверману уволить Милену Броневую.
     Он скажет:
     - Броверман сделал это с моей подачи. "Светская жизнь" не
     нужна.
     Я скажу:
     - Согласен. Но как это воспринято в редакции? Лозовский с
     самого начала был против "Светской жизни". Вы настояли. Теперь
     уступили. Вы уступили Лозовскому. На летучке вы сделали мне
     втык за интервью Морозова. Я не в претензии. Вы
     продемонстрировали свою объективность. А как это воспринято?
     Лозовский набирает силу - вот как.
     Он скажет...
     Не имеет значения, что он скажет.
     Я скажу:
     - Вы ошибаетесь, если думаете, что увольнение Лозовского
     вызовет раскол в редакции. Я знаю, что говорю. Люди устали от
     подвешенного состояния. Они хотят стабильности. Стабильность
     можете гарантировать только вы. Лозовского не любят. Он ведет
     себя как хозяин. А он не хозяин. У него всего двадцать пять
     процентов акций "Курьера". Этого маловато, чтобы быть хозяином.
     Альберт Николаевич, не перебивайте меня. Я знаю, что вы
     скажете. Лозовский держит в руках Бровермана, а Броверман
     контролирует финансы. Будем говорить прямо: он контролирует
     "черный нал". У вас есть свой человек, который мог бы стать
     генеральным директором "Курьера"? Я подчеркиваю: свой человек.
     Он скажет:
     - Лозовский не даст уволить Бровермана. У него блокирующий пакет, этого
достаточно.
     Я скажу:
     -  Вам  нужно  избавиться  от Бровермана.  А  как -  второй  вопрос.  Я
правильно понимаю?
     Он скажет:
     - Продолжай. Я тебя очень внимательно слушаю.
     Я скажу:
     - Вот и слушай, старый козел, а не крути носом.
     Я скажу:
     - У вас в руках сейчас есть очень сильный  козырь.  И  дал  вам его сам
Лозовский.  В  плане  отдела  расследований  заявлена  статья Тюрина "Игра в
"семерочку".
     Он скажет:
     - Я ее не пропущу.
     Я скажу:
     - Вы ее пропустите. И  поставите в номер. Не в очередной,  а так, через
пару недель.
     Он скажет:
     - Ну, допустим. Что дальше?
     Я скажу:
     - Не догадываетесь? Слух об этой статье дойдет до генерала  Морозова. И
оттиск окажется у него в руках. Совершенно случайно.
     Он скажет:
     - Кажется, я начинаю тебя понимать.
     Я скажу:
     - Наконец-то. Что сделает Морозов, когда прочитает статью?
     Попов надолго задумается, потом скажет:
     - Он напустит на "Курьер" своих следователей, и Броверман
     сядет.
     Я спрошу:
     - Нам это нужно?
     Он скажет:
     - Нет. Рептильный фонд.
     Я скажу:
     - Значит,  нам нужно, чтобы Броверман уволился по собственному желанию,
а рептильный фонд и все завязки передал вашему человеку? Правильно?
     Он скажет:
     - Правильно.
     Я скажу:
     - Вот об этом вы  и будете говорить  с  генералом Морозовым. Вы скажете
ему: статья не выйдет, но Броверман должен тихо уйти. Как вы думаете, сумеет
генерал Морозов склонить к этому решению Бровермана?
     Попов встанет и начнет ходить вдоль письменного стола,
     заложив руки за спину, как всегда делал перед тем, как принять
     важное решение. Потом скажет:
     - Стас, я тебя недооценивал.
     Я скажу:
     - У вас будет время исправиться.
     Он скажет...

     - Водитель автомобиля один-четыре-один, остановитесь и
     заглушите двигатель!

     Усиленный радиомегафоном грубый мужской голос перенес
     Стаса из кабинета главного редактора "Российского курьера" на
     затянутый сизым дымом отработанных газов Ленинский проспект,
     на котором уже чувствовалось нарастающее оживление рабочего
     дня. Это было так неожиданно, что Стас даже не сразу понял, что
     обращаются к нему.
     - Водитель "мазды", немедленно остановитесь! -
     прикрикнули в мегафон.
     Чертыхнувшись, Стас прижался к обочине и опустил стекло.
     Тотчас рядом по грязному от соли асфальту скользнул
     милицейский "форд", белый с синим, и встал перед "маздой",
     блокируя дорогу. Водительская дверь "форда" открылась,
     неторопливо вышел молодой долговязый инспектор ГИБДД со
     звездочками старшего лейтенанта на погонах, небрежно козырнул
     и повелительно пошевелил пальцами:
     - Документики.
     - В чем дело? - недовольно спросил Стас.
     - Нарушаем.
     - Кто нарушает? Вы? Так и разбирайтесь с собой! А я ничего
     не нарушил.
     - Нарушили, водитель, нарушили, - снисходительно
     возразил инспектор. - Вы проехали на запрещающий сигнал
     светофора.
     - Да ну?
     - Не да ну, а так точно. На Ленинский проспект вы произвели
     правый поворот из улицы актрисы Стасовой. Произвели?
     - Это запрещено?
     - Это разрешено. На стрелку. Вы повернули, не дождавшись
     стрелки. Что и является грубым нарушением ПДД.
     - Какая стрелка? - возмутился Стас. - Она не работает!
     - Долог путь рассказа, краток путь показа. Давайте
     посмотрим, -  предложил инспектор. - Вам лучше выйти из машины. Удобней
будет смотреть. А то шею свернете.
     Стас вывалился из "мазды" и всмотрелся в светофор на углу
     Ленинского и артистки Тарасовой. Стрелка работала.
     - Надо же! Езжу здесь каждый день, и не помню случая,
     чтобы она работала. Не повезло.
     - Наоборот, очень повезло. А почему? Вы заплатите штраф
     и будете более внимательны к сигналам светофоров. А то ведь
     как бывает? Сначала вы проскакиваете под стрелку. Потом
     начинаете ехать на желтый свет. А потом и на красный. И чем
     кончается? Эпиграфом на могильной плите.
     - Эпитафией!
     -  Да?  Спасибо,  учту.  Эпитафия  будет такая: "Не смотрел  на  дорогу
водитель. Вспоминал его долго родитель". А теперь попрошу документики.
     Старлей раздражал Стаса все больше и больше. Своей
     долговязостью и ленивой, словно бы сонной снисходительностью
     он напомнил Стасу Лозовского, и это окончательно вывело его из
     себя. Стас извлек из кармана внушительное, в темно-вишневой
     коже, с золотым гербом Российской Федерации на обложке,
     удостоверение "Российского курьера", вручил инспектору и со
     злорадством, но одновременно с иронией по отношении к себе,
     ждал, что тот скажет.
     Он скажет:
     - Вы Шинкарев? Тот самый Шинкарев, который писал в
     "Московском комсомольце"? Круто вы всех пропечатывали!
     Стас скажет:
     - Тот самый. Только теперь я в "Российском курьере". Это
     то же самое, как если бы вас перевели из райотдела в главк.
     Тут он козырнет и скажет:
     - Счастливого пути. Будьте, пожалуйста, внимательнее.
     Берегите себя. Вы нужны России.
     Старлей с недоумением повертел в руках удостоверение и
     сверху вниз, как на клопа, посмотрел на Стаса.
     - Что это вы мне дали?  Документ для меня:  водительское удостоверение,
техпаспорт, доверенность на право управления транспортным средством, если вы
ездите по доверенности, а данное транспортное средство  принадлежит  другому
лицу. А это для меня не документ.
     - Данное транспортное средство принадлежит мне! - отрезал
     Стас и сунул инспектору корочку с правами, техпаспортом и
     спецталоном, запрещающим милиции проверять документы у его
     владельца и досматривать его автомобиль. - Это для вас
     документ?
     Спецталон устроил Стасу помощник генерала Морозова. На
     гибэдэдэшников он всегда действовал неотразимо. Со старлея
     сразу слетела вся его спесь. Он прошел к "форду" и передал
     документы Стаса милицейскому чину, который сидел в машине.
     Через некоторое время чин вылез из "форда", коренастый, с
     темным хмурым лицом, подошел к "мазде" и представился:
     - Майор Егоров, Московский уголовный розыск. Ваш паспорт,
     пожалуйста.
     - МУР-то при чем? - разозлился Стас. - Я кого-то убил?
     Ограбил? Вы не знаете, что означает спецталон?
     - Знаю. Потрудитесь предъявить паспорт для проверки вашей
     регистрации в Москве.
     - Ну, проверяйте.
     - Вы прописаны в Черемушках, - заметил майор, быстро и
     профессионально въедливо изучив паспорт.
     - Да, в Черемушках. Это преступление?
     - Ваше водительское удостоверение выдано в Люберцах.
     - Ну и что? В Люберцах я кончал автошколу.
     - Вам придется проехать с нами.
     - С чего? - взбеленился Стас. - Через полчаса у меня
     встреча с заместителем начальника налоговой полиции