звали. Таня.
     Больше о ней он не знал ничего.

     Нет. Он знал о ней все.

     Вечером того же дня он был в Иркутске. Утром прилетел в
     Тынду. В клубе на улице Красная Пресня, возведенной
     московскими строителями по образу и подобию Черемушек и
     Строгино, кипели страсти: комсомольский актив выбирал нового
     начальника штаба ЦК ВЛКСМ. Прежнего сняли за
     нерасторопность: он сначала промедлил выразить поддержку
     ГКЧП, а потом выразил. Лозовский извлек из демократического
     шабаша секретаршу штаба и предъявил для опознания
     коллективный снимок передовых строителей БАМа, которые
     удостоились чести быть сфотографированными у Знамени
     Победы в Георгиевском зале Кремля. Отмеченную крестиком
     девушку, стоявшую недалеко от маршала, секретарша не знала,
     но подпала под скромное обаяние Лозовского и нашла список
     победителей социалистического соревнования в честь
     сорокалетия победы советского народа над фашистской
     Германией.
     В списке было сто двенадцать человек. Из них Татьян
     восемь: две отделочницы из Жилстроя, три инженера из
     Главбамстроя, одна диспетчер автобазы, одна воспитательница
     детского сада, одна работница общепита.

     Стоп.

     Егорова Татьяна Егоровна, мостоотряд No4, работница
     общепита, руководитель агитбригады "Синяя блуза".
     База мостоотряда - притрассовый поселок Могот.

     В Моготе мостоотряда давно уже не было, он
     перебазировался в Беркакит. В Беркаките его тоже не было -
     перебросили в Куанду. Из Куанды десантировали в Балбухту.
     Во всех поселках, куда Лозовский добирался на попутках, в
     кабинах тепловозов и на рабочих поездах-"бичевозках", стояли
     памятные знаки в честь трудовых побед строителей БАМа.
     Большие победы приурочивались к съездам КПСС, победы
     помельче - к пленумам. Так что побед было много, во всех
     поселках были свои праздники - первых поездов, технических
     стыковок, укладок многогочисленных "серебряных звеньев" и
     одного, в Куанде, "золотого звена".
     В Балбухте на бетонном постаменте стоял вездеход ГТС.
     С его крыши по скошенным плоскостям скатывались, как с горки,
     дети. Надпись на защите двигателя гласила: "Мостоотряд
     No4. Мы здесь были".
     Самого мостоотряда в Балбухте не было.

     Неуловимый мостоотряд No4 Лозовский настиг в
     Северобайкальске, открывшимся за поворотом горной дороги - в
     в теплых соснах, в легком золоте лиственниц и берез, в голубом
     свечении Байкала. Лозовский почувствовал, что здесь ему
     повезет. Ему повезло. Мужеподобная усатая кадровичка
     мостоотряда сказала густым басом:
     - Егорова? Танечка? Как же, как же! Была такая, была.
     - Как - была?! - завопил Лозовский. - Что значит - была?!
     - Ты чего, парень? - удивилась кадровичка. - Была
     значит была. А как еще можно сказать? Поработала и уехала.
     - Когда?
     - Чтобы не соврать... Мы еще в Моготе стояли. Или уже в
     уже в Беркаките? Не помню. Сейчас посмотрим...
     Она долго рылась в шкафах, но нужную папку все же
     нашла.
     - Вот, взяла отпуск с последующим увольнением и уехала.
     В декабре восемьдесят пятого. Время-то как идет. Но у нас ее
     помнят. Веселая девочка была, заводная. Агитбригадой
     руководила, по всей трассе выступали. Так, поверишь ли, из всех
     соседних поселков ехали. Кто на чем, даже на бульдозерах
     "Катерпиллер", собачьи дети. И вот выйдет она с гитаркой,
     посмотреть не на что, соплей перешибешь, и так вот, тихонечко:
     "Дорога железная, как ниточка тянется, а то, что построено, все
     людям останется". А то еще любила петь: "Шеф отдал нам
     приказ: лететь в Кейптаун". Ну и, понятное дело, наши,
     бамовские. Те уж все вместе, в пятьсот глоток: "И когда салют
     победный брызнет, ты поймешь, что в грозах и в пыли..." Ты и не
     слыхал таких песен.
     - Слышал, - возразил Лозовский. - "Лучшую дорогу нашей
     жизни мы с тобою вовремя нашли".
     - Смотри-ка, и вправду слышал! Нынче уж так не поют на
     БАМе. Нынче митингуем, говна-пирога. А тогда пели, до ночи,
     бывало, не расходились. Так что помнят у нас Танюшку, хорошо
     помнят.
     - Куда она уехала?
     - А тебе зачем? - проявила бдительность кадровичка.
     - Я с телевидения. Передача "Алло, мы ищем таланты".
     - Врешь. Врешь?
     - Вру.
     - То-то же, меня не обманешь! Ох, молодежь! Ладно,
     записывай адрес. В Ярославле она живет, в поселке под
     Ярославлем...

     Через день, потратив пол суток, чтобы пересечь на
     "Ракете" Байкал, шесть часов, чтобы долететь от Иркутска до
     Москвы, и еще три часа, самые длинные, самые нескончаемые,
     на дорогу от Домодедова до Ярославля, которую "мерседес"
     глотал, глотал и все никак не мог проглотить, Лозовский стоял
     возле двухэтажного деревянного барака, какими был застроен
     поселок, и смотрел, как во дворе сухонький старичок ловко,
     точными ударами топора колет дрова и аккуратно складывает их
     в поленницу. На вопрос, здесь ли живет Татьяна Егорова,
     покивал:
     - Таньча-то? Здесь, здесь. Только она на работе. Она
     воспитательшей в интернате работает.
     Он воткнул топор в полешко и поинтересовался:
     - А вы, если спросить, кем ей будете?
     - Не знаю, - сказал Лозовский.
     - А вы, если спросить, не журналист?
     - Журналист.
     - Значит, возвернулись? - обрадовался старик и
     уважительно поздоровался с Лозовским за руку. - А она все
     смеется: оттудова не возвертаются, оттудова не возвертаются.
     Дура ты, дочка, это я ей так говорю, отовсюдова возвертаются.
     Долго вы, однако, там были. Так ведь и то сказать - далеко.
     - Откуда я вернулся? - не понял Лозовский.
     - Из Кейптауна. Нет?
     - Да, - сказал Лозовский. - Да. Я вернулся. Из Кейптауна.
     - Что ж это за местность такая, Кейптаун, интересуюсь
     спросить? - полюбопытствовал старик.
     - Да как вам сказать? Кейптаун и Кейптаун.
     - А какие там, если спросить, погоды? Жарко, небось?
     - Жарко.
     - Картошка, значит, не родит?
     - Не родит.
     - Плохо им без картошки. А у нас вот то ведро, а то дожжит,
     дожжит. И что характерно: все невпопад. Почему, как
     полагаете?
     - Не знаю, - сказал Лозовский.
     - А я так по этому вопросу думаю: погоды зависят от
     настроения народа!..

     В учительской интерната Лозовскому сказали, что у
     Татьяны Егоровны занятия в старшей группе, она заканчивает
     работу через полчаса. Он вышел во двор. Это был обычный
     школьный двор, но почему-то весь заасфальтированный, а с
     крыльца, кроме ступенек, вели два широких пологих пандуса. По
     асфальту ветерок с Волги гонял красные кленовые листья.
     Прогремел звонок. Двери раскрылись, во двор вылетел
     большой оранжевый мяч, по пандусам покатились инвалидные
     коляски, устремились к мячу, цепляясь друг за друга,
     сталкиваясь, двор наполнился воплями, криками - обычным
     гамом школьного двора на большой перемене. В колясках
     сидели дети с тоненькими, как спички, ногами.

     Это был интернат для детей, больных полимелиолитом.

     Она сбежала по ступенькам крыльца, на ходу затягивая
     поясок плаща, кого-то поправила в коляске, кому-то погрозила,
     кого-то помирила. И вдруг остановилась. Она стояла посреди
     двора, в мельтешении инвалидных колясок, в детских веселых
     криках и молча смотрела на Лозовского. Он подошел,
     уворачиваясь от мяча, лавируя между колясками, и взял ее руки
     в свои.
     Она сказала:
     - Ты вернулся.
     - Да, - сказал он. - Из Кейптауна.
     Она повторила:
     - Ты вернулся.
     И тогда он сказал ей те слова, которые приготовил и
     собирался сказать в какой-то совсем другой своей жизни какой-
     то совсем другой женщине:
     - Я тебя люблю. Я любил тебя всю жизнь. Только не знал
     об этом.
     - Идем, - перебила она. - Быстрей.
     - Подожди, я не договорил.
     - Потом, потом! А то автобус уйдет. Бежим!
     - Я на машине.
     - На какой?
     - На этой.
     - Это твоя машина? - поразилась она, и у Лозовского появилось ощущение,
что все это уже  было,  весь  этот  разговор уже был,  он плохо  кончился, и
сейчас тоже все кончится плохо, скучно, пошло.
     - Нет, - сухо сказал он. - Взял у приятеля.
     - Ты сошел с ума! А вдруг поцарапаешь?  Мы  же будем  расплачиваться до
конца жизни!
     - Таньча. Я буду тебе хорошим мужем. Я буду хорошим отцом нашим детям.
     - Нет, нет, не  спеши. Не спеши, Володя. Потом  скажешь. Если захочешь.
Поехали.
     Она попросила остановиться  возле типового детского  сада, молча  ушла,
через  полчаса вернулась, ведя за руку мальчонку  лет  пяти-шести. Выставила
его перед собой, как защиту:
     - Вот. Теперь ты знаешь все. Ты что-то хотел сказать?
     Лозовский присел на корточки:
     - И сколько же нам лет?
     - Пять с половиной, - ответила Таня. - В феврале будет шесть.
     -  Какие  же мы  белобрысенькие. А чего такой  сонный? Не  выспался?  -
спросил Лозовский. - Как же нас зовут?
     И вдруг замер.
     - Ягор, - буркнул мальчонка.
     -  Да, Володя,  Егор,  - подтвердила она.  -  А  вот  отчество у нас  -
Владимирович...

        "IV"

     Станица  Должанская   обозначилась   сначала   темной  полосой  мусора,
выброшенного  штормом  на  берег,  потом  выяснились  черные  сады,  красные
черепичные крыши с крестами телевизионных антенн. В домах теплились огни, из
ворот выплывали коровы,  высыпали овцы,  брели  по  широким выгонам с  узким
асфальтом посередине и  грязными  обочинами,  блеяньем и мычаньем возвещая о
наступлении дня.
     Улица  Новая,  застроенная  незатейливыми, как хаты, домами  из  серого
ракушечника,  оказалась на краю станицы со стороны  степи. Здесь  было тише,
чем на взморье, дуло  поверху,  ровно и  без тяжелой сырости,  сухо. Дом под
номером четыре  ничем  не выделялся  среди  других домов  -  с  закрытыми на
железные  засовы   ставнями,   с  палисадниками  в   шелестящих  мальвах,  с
зацементированными   дворами,  укрытыми  сверху,  как  маскировочной  сетью,
виноградными  лозами.  Утро еще не вошло в дома, улица медленно пробуждалась
изнутри  бряканьем ведер,  скрипом  колодезных  воротов,  горьковатым  дымом
печей.
     Чем-то из  детства  пахнуло на  Лозовского.  Отец однажды повез  его  в
затерянную в  плавнях кубанскую станицу показать,  откуда пошел  род казаков
Лозовских.  Полстаницы были Лозовские с ударением на  последнем  слоге. Отец
тоже  был Лозовской,  но  после войны,  когда  он демобилизовался  и получал
гражданские документы,  дура-паспортистка написала "Лозовский", так и пошло.
Отец  страшно  злился,  так  как  фамилия  была  похожа  не   еврейскую,  но
переделывать документы не стал - хлопотно, да и в  те годы привлекать к себе
внимание  было  небезопасно. После той  поездки так и  остались  в  глубинах
памяти голубизна мазанок, прохлада глиняных полов под босыми ногами, арбуз с
хлебом и особенно горьковатый запах кизячного дыма.
     - Рано приехали, - отметил Лозовский. - И в адресе я не очень уверен.
     - Родичи? - спросил водитель.
     - Нет.
     - Тогда подождем. Стадо погонят, кто-нибудь выйдет.
     Подошло стадо. Со скрипом открылась половинка ворот,
     высокая худая старуха в телогрейке выгнала хворостиной корову
     и равнодушно, мельком посмотрела на чужую машину.
     Лозовский поспешно вышел из "Жигулей":
     - Бабуся! Не подскажете, Борис Федорович Христич...
     Старуха обернулась. Лозовский умолк. Из-под черного
     монашеского платка на него смотрели нежные глаза газели.
     - Наина Евгеньевна! Вы?!
     Она улыбнулась.
     - Володя. Здравствуйте, голубчик. Какими судьбами?
     Глаза - вот  и  все, что осталось  от прежней стройной красавицы, какой
она  была  всего десяток лет назад.  Темное  лицо, ломкая, как  сухая вишня,
фигура.  Сто лет - вот сколько  ей было. Сто  лет! Она  уже  не принадлежала
этому миру.  И  оттуда, из  другого мира, как  с древней иконы, смотрела  на
Лозовского  с  мягкой улыбкой. От  нехорошего  предчувствия  у  него сжалось
сердце.
     - Да вот, оказался в ваших краях, решил заехать, -
     поспешно объяснил он. - Был недавно в Тюмени. Мне сказали,
     что Борис Федорович приболел. Как он себя чувствует?
     Надеюсь, ничего серьезного?
     - Заходите, Володя. У нас не бывает гостей. Борис
     Федорович вам обрадуется.
     Хрипло взлаял, рванул цепь крупный кавказец. Из флигеля
     выглянул толстый заспанный малый в тельняшке, подозрительно
     уставился на Лозовского.
     - Цыть! - прикрикнула Наина Евгеньевна на пса, а парню
     сказала: - Это ко мне. Племянник из Армавира. Съезди сменяй
     баллоны, газ еле идет. Сколько можно говорить?
     - Ну съезжу, съезжу, - буркнул малый и скрылся во
     флигеле.
     - Кто это? - спросил Лозовский.
     - Та! Помогает по хозяйству.
     На захламленной старыми вещами веранде она скинула
     телогрейку, предложила:
     - Раздевайтесь, голубчик. Сейчас дам чувяки.
     - Наина Евгеньевна, вы прямо казачка! - засмеялся
     Лозовский. - "Цыть", "та", "чувяки". Гуторите. Будто всю жизнь
     здесь живете.
     - Всю не всю, но два года - тоже немало.
     - Сколько? - переспросил он.
     - Два года, третий пошел.
     - Вы живете здесь третий год?
     - Ну да. Как приехали из Нюды, так и живем. Что вас так
     удивило?
     - Нет-нет, ничего, - растерянно пробормотал Лозовский
     К веранде примыкала большая комната, зала, с круглым
     столом посередине, с ковром над диваном, с прикрытым
     кружевной салфеткой телевизором на ножках в углу, с широкими,
     уютно поскрипывающими половицами. На стенах - старые
     семейные фотографии в деревянных рамках под стеклом:
     смуглые черноусые мужчины в сюртуках и черкесках с газырями,
     женщины в кружевных накидках.
     - Это дом родителей Бориса Федоровича, - негромко
     объяснила Наина Евгеньевна. - Уже никого не осталось. Когда
     мы вернулись из Канады, Борис Федорович выкупил дом. И
     ничего не стал перестраивать. Сказал: пусть все будет, как было.
     Одна дверь из залы вела на кухню, другая в дальнюю
     комнату, в спальню. Как во многих старых кубанских хатах, самих
     дверей между залой и смежными комнатами не было, проемы
     были завешены цветными портьерами. Полы блестели, каждая
     вещь стояла на своем месте. Это был дом, в котором нет детей.
     И почему-то остро пахло мочой. В просторной кухне со
     старинным, во всю стену буфетом, запах перебивался чабрецом
     и лавандой, сухие пучки которых висели на стенах. Но запах был
     и здесь - странный, неуместный, тревожащий.
     Наина Евгеньевна поставила чайник, захлопотала возле
     плиты.
     - Садитесь, Володя. Сейчас я вас покормлю. Яишенку
     будете? Молодец, что приехали. Борис Федорович о вас
     вспоминал. Он всегда очень хорошо о вас говорил. Он говорил,
     что вы единственный журналист, который не побоялся написать
     правду. Он сейчас отдыхает. Какой вы стали представительный.
     Женились?
     - Да уж десять лет.
     - Детки есть?
     - Двое. Только они уже не детки. Старший на третьем
     курсе института, младший через год школу заканчивает.
     - Как же это? - удивилась она. - Женаты десять лет, а
     дети такие большие?
     - Старший от первого брака. А младший у меня уже давно
     был, - объяснил Лозовский. - Только я об этом не знал.
     - Как хорошо, Володя, как хорошо! У мужчины
     обязательно должны быть дети. Живое дерево гнется, сухое
     ломается. Мужчина без детей - сухое дерево.
     Из глубины дома донесся будто бы стон. Наина
     Евгеньевна всполошилась:
     - Проснулся. Это он вас услышал. Ах ты, Господи, а у меня
     ничего не готово!
     Она поспешно сполоснула белую фаянсовую поильницу -
     чайник без крышки с плоским носиком, из каких дают пить
     больным и маленьким детям, набулькала в нее из бутылки,
     извлеченной из скрипучего шкафа, зашелестела шоколадной
     фольгой, разламывая плитку на дольки.
     Стон повторился - громче и словно требовательно.
     - Иду, иду! - крикнула Наина Евгеньевна, обернулась к
     Лозовскому. - Побудьте, Володя. Иду, Боренька, иду!
     Из залы, через открытую дверь кухни, потянуло мочой.
     Лозовский поднялся, хотел прикрыть дверь. На пороге
     задержался, прислушался.
     - Все, все, милый, я пришла, - неожиданно молодо, весело
     журчал, звенел ручейком голос Наины Евгеньевны. - Потерпи
     секунду, сейчас все получишь. Ох ты, Господи, опять напрудил.
     Ну что же ты, горюшко ты мое? Позвал бы, я же все время здесь,
     рядом. Ну ничего, ничего. Спускай ноги. А теперь вставай,
     держись за меня. Вот так, хорошо. А теперь в кресло сядем. Я
     тебя оботру, простынкой прикрою. Ну, даю, даю. Пей, мой
     хороший. Да не спеши, не спеши, все твое, никто не отнимет. А
     теперь шоколадку.Боря, нужно. Сначала шоколадку, потом дам
     еще. А я пока постель сменю. У нас гость, ты услышал? Володя
     Лозовский приехал. Помнишь Володю? Вижу, что помнишь.
     Вижу, что рад. Я так ему и сказала: Борис Федорович
     обрадуется. Он стал таким видным мужчиной. Но такой же
     белобрысый. И бриться забывает. Двое сыновей у него, большие
     уже. Наши тоже были бы уже большие...

     Лозовский пересек залу и отвел в сторону занавеску. Наина
     Евгеньевна снимала с кровати мокрые простыни, протирала
     клеенчатую подстилку, стелила свежее белье. А в кресле рядом
     с кроватью сидело что-то огромное, бесформенное, чудовищное:
     в исподнем, с будто бы вздыбленными белыми длинными
     вьющимися волосами, с седой неряшливой щетиной на
     раздутом, как у утопленника, лице, с мутными красными
     бессмысленными глазами. Тупо, механически двигался
     слюнявый, перепачканный шоколадом рот.

     Это было не человек.
     Это было животное.

     Лозовский быстро вернулся на кухню и открыл
     пронзительно заскрипевшую дверцу кухонного буфета. На
     нижней полке стоял картонный ящик. В ящике теснились бутылки
     - пустые и полные.

     Водка "Московская".

     А из спальни все журчал, струился счастливым весенним
     ручейком голос Наины Евгеньевны:
     - Ну вот, все в порядке. А теперь можешь допить. Пей, мой
     хороший. Я посижу, посижу с тобой. Я никуда не уйду. И ты
     никуда не уйдешь. Никуда не уйдешь, не уедешь, не улетишь.
     Мы уже навсегда вместе. Любимый мой, радость моя, счастье
     мое...

     " - Борис Федорович, вы счастливый человек?.."



        "Глава пятая"

        "ЦЕНА ВОПРОСА"

        "I"

     В Москву Лозовский возвращался поездом. Ему нужно было
     время, чтобы выветрились въевшиеся в него запахи лекарств и
     мочи, чтобы отойти от нервного напряжения, в котором он
     находился пять суток в Должанке, когда порывы новороссийского
     норд-оста били в ставни и пересчитывали черепицу на крыше, а
     время измерялось не часами и минутами, а истечением глюкозы
     и физиологических растворов из капельниц, которыми была
     обставлена кровать с чудовищно огромным неподвижным телом
     Христича.

     Ошеломление, которое Лозовский испытал, когда увидел,
     во что превратился Борис Федорович Христич, лишило его
     всякой способности к размышлению, заставило действовать, как
     при пожаре, когда некогда думать ни о причинах пожара, ни о его
     последствиях. Не слушая неуверенных возражений Наины
     Евгеньевны, он смотался в Ейск и по объявлению в местной
     газете нашел частнопрактикующего нарколога. Нарколога звали
     Равилем. Он был молодой, из крымских татар, совершенно
     лысый, с реденькой бородкой и в сильных плюсовых очках,
     которые делали его темные глаза огромными, как у филин