ва БНЕ в школе и на
     улице, которые (как отмечается в воспоминаниях) он даже не
     пытался скрыть, свидетельствуют о том, что побои отца
     могли стать для него своего рода необходимостью. Если отец
     был садистом (не в бытовом, а в научном понимании термина),
     это не могло не развить у сына садомазохистских
     наклонностей.

     В будущем эта аномалия в психике БНЕ проявилась в
     полной мере и вылилась в самобеспощадность. Когда БНЕ
     проигрывает, он начинает ненавидеть себя, чувствовать себя
     неполноценным, недостойным ничьей любви, недостойным жить
     вообще.
     (Возможно, здесь кроется объяснение его странного
     падения с моста в 1987 году.)
     БНЕ - настоящий изверг по отношению к самому себе..."

     "О БНЕ - главным образом из-за его внешности и манер -
     сложилось мнение как о человеке грубого ума. Это заблуждение,
     за которое полную цену заплатили все его политические
     противники, начиная с Горбачева.
     На самом же деле БНЕ весьма умен - природным, остро
     реалистическим умом. У него отсутствуют всякие иллюзии, он
     не заблуждается ни на свой счет, ни на счет других людей. Он
     подлинный мыслитель в том смысле, как это определяет
     Ницше: "Он умеет воспринимать вещи проще, чем они есть".
     Его реалистический ум способен вычленить суть
     проблемы из-под всех наслоений, уводящих людей с более
     изощренным мышлением от правильной оценки ситуации.
     Поэтому БНЕ нет равных в стратегии политической борьбы..."

     "Бывший помощник БНЕ Г.Сатаров пишет: "Он на самом
     деле не очень решительный человек. Это более всего заметно в
     спокойных ситуациях, которые он часто запускает до таких
     тяжелых форм, когда нельзя отступать, когда нельзя быть
     нерешительным".
     Характеристика БНЕ как человека нерешительного
     выглядит, на первый взгляд, некорректной. Но она
     подтверждается анализом практической деятельности БНЕ -
     методом, к которому он часто прибегает при решении трудных
     проблем. И чем проблема трудней, тем очевидней эта
     методика.

     Дж. Леопарди заметил: "Нерешительные люди бывают
     особенно упорны в выполнении своих намерений". Это в полной
     мере относится к объекту исследования. БНЕ словно бы
     нарочно пренебрегает возможностью снять остроту проблемы
     в ранней стадии, доводит ситуацию до высшей точки
     напряжения и начинает действовать, когда его команда
     (пользуясь волейбольной терминологией, любимой в юности
     игры БНЕ) проигрывает со счетом 0:14.

     БНЕ нужен кризис. Кризис для него - самый мощный и, как
     порой кажется, единственный стимулятор. Только в ситуации
     острого кризиса жизнь для БНЕ обретает смысл и словно бы
     откуда-то извне, а на самом деле из глубинных резервов
     психики, извлекаются колоссальная энергия и воля..."

     Острейший кризис для Ельцина был перед выборами 1996
     года. Не менее острым кризис был и сейчас. Победа на
     президентских выборах Примакова, не говоря о Зюганове,
     означала бесславный конец правления Ельцина. Его вываляют в
     грязи с головы до пят. А он был не из тех, кто мирится с
     поражением.
     Никто, конечно, не мог предсказать, по какому сценарию
     будут развиваться события, но в ту ночь, перечитывая старую
     статью, Лозовский понял, что Броверман прав: они не знают, на
     кого замахнулись.

     Отсюда родилось и решение.

     В любом деле, связанном с финансами, генеральный
     директор - ключевая фигура независимо от того, является он
     совладельцем компании или наемным менеджером. Лозовский не
     обольщался заверениями Савика в дружбе и преданности. Был
     только один надежный способ держать Бровермана в руках:
     вернуть себе блокирующий пакет "Курьера".
     Для Лозовского это были очень большие деньги - почти
     сто пятьдесят тысяч долларов. И существовало мало шансов, что
     их хоть когда-нибудь удастся отбить. Но Лозовский колебался не
     очень долго. Утром он поехал в банк и выкупил свои акции
     "Российского курьера", предложив в обеспечение кредита четыре
     процента акций "Из рук в руки", реальная стоимость которых
     превышала сумму кредита. В банке удивились, но договор охотно
     переоформили. Из банка Лозовский приехал в редакцию. Там уже
     обо всем знали. В загоне отдела расследований собрались
     ведущие журналисты "Курьера". Настроение у всех было вполне
     похоронное, но почему-то особенно удрученным выглядел Тюрин.
     И, увидев его добродушное лицо, лицо большого обиженного
     ребенка, Лозовский вдруг обрадовался тому, что пересилил
     сомнения, и ощутил прилив веселой злости, которая всегда
     помогала ему идти до конца.
     -  Что  будем  делать,  шеф? - задала  Регина Смирнова  волнующий  всех
вопрос.
     Лозовский сонно оглядел  обращенные к  нему хмурые лица и  ответил даже
будто бы удивленно:
     - А что мы будем делать? Работать.
     - Как? - требовательно спросила Регина.
     - Так, как работали всегда. "Курьер" делаем мы. Он будет
     таким, каким его будем делать мы.

     Давая согласие занять должность главного  редактора,  Попов был готов к
открытому  столкновению  со  старой  командой, вместо  этого  сразу  увяз  в
позиционной  борьбе. Кардинально обновить  редакцию  он не  смог, потому что
заявления об уходе не подал  никто. Попытка привлечь нештатников, готовых за
хорошие бабки делать любую заказуху, натолкнулась на
     сопротивление Бровермана, которому Лозовский запретил
     отдавать на сторону баксы из рептильного фонда. Получив за
     статью триста рублей вместо обещанных Поповым трехсот
     долларов, нештатники, грязно матерясь, исчезали.
     Попов потребовал уволить Бровермана, но было поздно:
     выкупив блокирующий пакет "Курьера", Лозовский задробил
     увольнение Бровермана. По уставу для увольнения и назначения
     генерального директора, как и для увольнения и назначения
     главного редактора, требовалось квалифицированное
     большинство. В итоге Попов оказался вынужден работать со
     старой командой.
     Редакторы отделов внимательно выслушивали его
     указания, но в секретариат сдавали те материалы, которые
     считали нужными. А поскольку номера не могут выходить с
     пустыми полосами, Попову приходилось подписывать их в
     печать. Из затеи открывать "Курьер" колонкой главного
     редактора, в которой каждому номеру задавалось бы нужное
     московским властям звучание, ничего не вышло. Попов уже
     очень давно ничего не писал, кроме служебных бумаг, его
     первое публицистическое сочинение оказалось настолько
     убогим, что он без спора внял деликатному совету
     ответственного секретаря бросить это дело и не подставляться.
     И тогда Попов решил сам редактировать наиболее важные
     публикации.
     Начал  он  с  аналитического  обзора  Регины  Смирновой.  Это  было его
ошибкой. Обнаружив  в  своем  материале  правку  и  вставки  Попова,  Регина
ворвалась в кабинет главного редактора во время  планерки и орала  на Попова
так, что сбежалась  вся редакция,  которая была в  полном составе, так как в
тот день выдавали зарплату. Смысл ее слов сводился  к тому, что Попов  может
лизать жопу  кому  угодно  и сколько угодно,  но  только  своим  собственным
языком, а она не позволит разным бесстыжим политическим проституткам лезть в
ее  материалы.  Попытки Попова призвать  Регину  к порядку  были  такими  же
тщетными,  как тушение  вулкана  песком  из  детского совочка. Выкричавшись,
Регина убежала в загон реветь от злости и писать заявление об уходе, а Попов
прервал планерку и продиктовал секретарше приказ об увольнении Смирновой.
     Лозовскому понадобилось  проявить немало изворотливости, чтобы  уладить
конфликт,  который  грозил  разрушить  неустойчивое  равновесие  сил.  Перед
Региной  он  извинился  от  имени Попова, а перед  Поповым  от имени Регины.
Регина  извинения  приняла,  но  пообещала,  что  если  Попов  тронет  в  ее
материалах  хоть одну запятую, она ему  и не то  устроит.  Попов, который до
этого никогда в жизни не слышал о себе такого и столько,  идти на примирение
категорически  отказался. Лозовский не  стал настаивать. В  этот день  Попов
получил  по ведомости  положенные  ему  двадцать тысяч рублей, а конверта  с
двумя тысячами долларов из рептильного фонда от Бровермана не получил.
     Приказ об увольнении Смирновой так и не появился на доске объявлений.

     Между тем мощные финансовые вливания, сделанные
     московскими властями в "Российский курьер", никаких
     политических дивидендов не приносили. Мэр Лужков вызвал
     Попова, хмуро выслушал его оправдания и приказал заменить
     его человеком, способным быстро выправить положение.
     Приказ мэра не был выполнен: Лозовский блокировал
     увольнение Попова. Сложилась патовая ситуация: и у
     московских властей с контрольным пакетом акций "Курьера", и у
     Лозовского с его двадцатью пятью процентами плюс одна акция
     руки оказались связанными, как у боксеров в клинче.
     Неизвестно, чем бы это противостояние кончилось, но тут -
     гораздо быстрее, чем можно было ожидать, - сбылся
     политический прогноз Бровермана. Начало
     антитеррористической операции в Чечне обвально изменило
     расстановку сил, Примаков неожиданно отказался от борьбы за
     президентское кресло, московскому мэру пришлось уже думать о
     том, чтобы сохранить свое положение. "Российский курьер" как
     один из инструментов предвыборной кампании оказался
     ненужным. Он был предоставлен самому себе.

     Лозовский знал, что и своим противодействием, и особенно  своей защитой
превратил  Попова из недоброжелателя  в лютого врага, который при первой  же
возможности раздавит его, как клопа.  Но  на это ему было плевать. Главное -
"Российский курьер" продолжал выходить в том виде, в каком выходил. И
     лишь на редакционных летучках Попов давал выход своим чувствам.

        "VII"

     Как  профессиональные   повара  чаще  всего  не  едят  того,   что  они
приготовили, так  и профессиональные журналисты не любят читать  собственные
издания. Для повара красующееся на крахмальной скатерти  блюдо неотделимо от
грязи и  чада кухни,  точно так же для журналиста стоящий в  полосе материал
несет  в  себе  отголосок  редакционных   склок,   в  атмосфере  которых  он
создавался. Если же номер прочитать все-таки нужно, то чтение
     это отличается от обычного так же, как распитие вина отличается от  его
дегустации. Дегустатор никогда не  проглатывает  вино. Он  полощет им рот, а
затем выплевывает.
     Человек со стороны, попавший на редакционную летучку,
     был бы поражен либо ее унылостью профсоюзного собрания,
     принимающего повышенные соцобязательства, либо горячностью,
     как на партсобрании с разбором персонального дела. При этом и
     уныние, и горячность имели мало общего с содержанием
     обсуждаемого номера. Номер был всего лишь поводом для
     выяснения отношений и сведения счетов.

     Пока журналисты, толпясь в дверях и гремя стульями,
     рассаживались за длинным столом для совещаний и вдоль стен,
     Попов прохаживался позади письменного стола, заложив руки за
     спину, а Лозовский, наблюдая за ним со своего места в углу
     кабинета, думал о том, как образ жизни отражается на
     внешности человека.
     Попова он знал около двадцати лет, тот всегда был в
     начальниках, сидел в отдельном кабинете, ездил на
     персональной машине и никогда не думал, как дотянуть до
     получки. Но, как ни странно, это не придало ни вальяжной
     статности его фигуре, ни даже откормленности его лицу с
     рыхлым носом и тусклым лбом, на который сваливались
     тусклые, как бы плохо промытые волосы.
     Впрочем, чего тут странного? Если ты всю жизнь гнул
     спину перед начальством, откуда взяться статности в твоей
     фигуре? Если ты всю жизнь всматривался в начальственные
     физиономии, стараясь угадать то, что таится в их мыслях, откуда
     взяться ясности и прямоте твоего взгляда? А если ты всю жизнь
     люто завидовал всем, кто добился или может добиться, как
     казалось тебе, успеха, и тратил всю свою энергию, чтобы самому
     выглядеть успешным, с какой сырости появится у тебя чувство
     собственного достоинства?
     Не образ жизни накладывает свой отпечаток на внешность
     человека, а образ мысли.
     - Начнем, коллеги, - предложил Попов,  занимая место во главе стола для
совещаний. - Кто сегодня обозревает номер? Прошу.

     Дежурным  обозревателем  последнего  номера "Российского  курьера"  был
редактор отдела спорта Саша Костычев, в прошлом - баскетболист, член сборной
Советского Союза, серебряный призер какой-то олимпиады. В отличие от  многих
бывших спортсменов, он не растолстел, а наоборот - усох, стал словно  бы еще
выше  ростом, своего роста стеснялся  и оттого постоянно сутулился. О спорте
он знал все, помнил,  кто где когда какое место занял и с каким результатом.
Он знал все и о
     теневой стороне российского спорта. Его  материалы, часто очень злые, у
руководителей  спорткомитетов и  федераций вызывали резкое  недовольство,  в
других спортивных изданиях на Костычева постоянно ссылались, с ним  спорили,
его  поносили,  что  придавало  спортивному  разделу  "Российского  курьера"
дополнительную притягательность в глазах читателей.
     Насколько уверенно чувствовал себя Костычев в мире спорта, настолько же
робок и  скован он был в жизни. Причина заключалась в том, что он  серьезно,
запойно пил. Ему не раз грозили увольнением и при прежнем главном редакторе.
Но Лозовский, который в свое время сам пригласил Сашу в "Курьер", всегда его
защищал.  Теперь  угроза увольнения  для Костычева стала вполне реальной. Не
потому, что  его  запои  мешали работе.  Оклемавшись,  он  развивал  бешеную
энергию  и  заваливал  секретариат  материалами.  Но  он  считался человеком
Лозовского,  а  Попов не упускал  даже малейшую возможность показать,  кто в
доме хозяин.
     Единственный шанс  удержаться в редакции  Костычев  видел в том,  чтобы
стать  для  Попова  своим,  поддержать  ту политику,  которую Попов  пытался
проводить в "Российском
     курьере". А  для этого нужно было отметить и предложить на доску лучших
материалы, которые лежали в русле этой политики.
     Таких материалов в  номере  было  два. Интервью  заместителя начальника
ФСНП  генерала  Морозова  имело  своей  целью  продемонстрировать лояльность
еженедельника  ко  всем начинаниям  федеральной  власти. Второй  материал  -
"Портрет жены  художника", шокирующие грязненькими подробностями  откровения
бывшей жены очень известного  живописца - был  призван привлечь к  "Курьеру"
внимание  широкого круга читателей и способствовать увеличению тиража. Из-за
событий  в  Театральном  центре на  Дубровке  оба  материала  несколько  раз
сдвигались,  пока  Попов не  решил,  что  хватит бередить  раны общества,  и
поставил их в номер. О  том,  что эти  материалы  главные  и будут  увенчаны
лаврами  лучших,   можно  было   судить  по  скромному  виду  их  авторов  -
корреспондента  Стаса   Шинкарева  и  обозревателя  отдела  культуры  Милены
Броневой.
     Стасу было двадцать три года. На столько он и выглядел -
     с черными, хорошо постриженными и тщательно причесанными
     волосами, с миловидным, несколько слащавым лицом. При росте
     ниже среднего весил он килограммов девяносто и всегда казался
     Лозовскому похожим на раскормленного первоклассника, на
     которого напялили крахмальную рубашку, натянули костюм, а
     на толстую шею повязали модный шелковый галстук. При
     внешней неуклюжести он был динамичен, как ртуть, легко
     проникал в высокие кабинеты и брал эксклюзивные интервью у
     самых закрытых для прессы людей.
     Милене  Броневой было  за  тридцать, она  одевалась  в  стиле  унисекс,
позволявшем скрыть возраст,  а  недостатки высокой худой фигуры превратить в
достоинства.  В  ее  длинном  гибком  теле  и  маленькой  головке  с  серыми
немигающими глазами было что-то змеиное  - гадючье, подсказал Лозовскому его
дурной   глаз.   Милена   была   непременной   участницей  всех   московских
художественно-артистических  тусовок,  ее  специальностью  были  скандалы  в
благородных семействах.
     При всех различиях Стас Шинкарев и Милена Броневая
     принадлежали   к   одной  генерации  молодых   российских  журналистов,
рванувших в  освобожденные от цензуры  печать  и  телевидение, как  в Москву
после ослабления режима прописки хлынул предприимчивый люд  в надежде быстро
сделать карьеру и  срубить  капусты  по-легкому.  В  "Российский  курьер" их
привел
     Попов. Чувствуя его поддержку, в редакции они вели себя обособленно, на
летучках выступали агрессивно. Нынешняя их скромность была сродни скромности
номинантов  на  церемонии вручения престижных  премий,  когда  никто еще  не
знает, чьи имена будут  оглашены  после вскрытия конвертов, а они знают, что
это будут их имена.

     Но  то,  что  для всех в редакции было  очевидным, для Костычева  с его
замутненными пьянкой мозгами,  было  темный  лес. В расчете на  то,  что  по
реакции   главного   редактора  поймет,  какие   именно  материалы   следует
поддержать, он начал подробно пересказывать содержание номера, каждый период
начиная словами "Я с интересом прочитал". И  уже на пятой минуте выступления
вогнал летучку  в  состояние  угрюмого  отупения, с  каким  пассажир  едет в
переполненном вагоне метро,
     притиснутый  к  простенку,  на  котором   висят   "Правила  пользования
московским метрополитеном", - единственное, на
     чем  можно  остановить  взгляд.  И как  бывает  всегда,  когда  человек
перестает контролировать себя,  на лицах проступили те же следы ущербности и
житейских невзгод, которые дурной глаз Лозовского подметил еще в метро.
     Уныло нависал над столом для совещаний бурой бородищей и могучей плешью
Герман  Сажин, шеф-редактор отдела информации, сочетавший в своем  характере
любвеобильность и  благородство,  из-за  чего  женился  на всех  подряд, и к
сорока годам точно не  знал, сколько у него детей, которые со страшной силой
росли и  требовали  не только  отцовской  любви, но и денег. Любви у Германа
было с избытком, а вот денег катастрофически и хронически не хватало.
     Невидяще смотрела на снежную муть за окном и покусывала полные красивые
губы на расслабленном и от этого сразу подурневшем лице  Нина Перовская, шеф
рирайта,  как  по  новомодному  называли отдел  проверки,  умница,  кандидат
филологических наук, в одиночку вырастившая сына, ставшего наркоманом.
     Вселенская  тоска и отвращение  к жизни  отражались на  высокомерном, с
легкими   признаками   аристократического   вырождения   лице   обозревателя
международного  отдела  Яна  Оболенского.  Вместе  с фамилией  и породой  он
унаследовал  от  предков  страсть  к рулетке,  но не унаследовал удачливости
своего  прапрадеда  князя  Иннокентия Оболенского,  однажды разорившего, как
гласило семейное предание, казино "Пале Рояль" в Монте-Карло.
     Лозовский  поймал себя  на  мысли, что  и  сам он для  чужого недоброго
взгляда  выглядит не лучше  других. Плохо выбритый, с брюзгливым лицом, явно
не  проспавшийся после  сомнительных  ночных  развлечений.  Без галстука,  в
темном  свитерке, в  сером твидовом пиджаке,  с виду невзрачном, хоть  и  от
"Хуго Босса", в джинсах и заляпанных зимней московской солью туфлях. Так что
ничего  удивительного,  что  при  встрече  возле  бюро  пропусков  тюменский
нефтебарон не сразу поверил, что  перед ним  известный московский журналист,
на статьи которого он обратил внимание.

     Только два  человека выглядели  нормально, потому  что  они были заняты
делом.  Ответственный  секретарь  редакции  Гриша  Мартынов,  похожий  своей
короткой стрижкой на взъерошенного ежа, вечно хмурый  и ра