у.
     - Нельзя сказать,  чтобы ты был очень  галантен  с  барышнями,  -
говорит бородач.
     Девочка смеется,  короткий носик ее морщится.  Сашук не понимает,
но краснеет. Сначала он хочет сказать, что с девчонками не водится, но
слова эти почему-то с языка не идут.  Может, потому, что она совсем не
похожа на разбитных, горластых некрасовских девчонок. Почему она такая
белая? Наверно, ее без конца мылом шуруют...
     Сашук не  знает,  что  делать,  и  наливается краской еще больше.
Потом вдруг вспоминает, лезет за пазуху и достает свою находку.
     - На. Хочешь?
     Ануся отступает на шаг, серо-голубые глаза ее округляются.
     - Это кто? - спрашивает она.
     - Краб. Бери, не бойся - он дохлый, не укусит.
     - Не  хочу,  -  говорит Ануся и прячет руки за спину.  - Он плохо
пахнет.
     - Так что? Повоняет и перестанет.
     - И крабы совсем не такие,  -  качает  головой  Ануся.  -  Они  в
банках.
     - Стыдись,  Анна! - говорит отец. Он не смотрит в их сторону, но,
оказывается,  все видит и слышит.  - В банках вареные. А этот прямо из
моря. Ты как хочешь, я бы взял, - ценная вещь, по-моему.
     Ануся оглядывается  на  отца и осторожно,  двумя пальчиками берет
краба.
     - Идите,  граждане, побегайте, что ли, - говорит Анусин отец. - И
вы сразу убьете двух зайцев:  познакомитесь поближе и снимете  с  моей
души камень педагогических забот...
     - Про какой он камень? - спрашивает Сашук, когда они отходят.
     - Не  обращай внимания,  - говорит Ануся.  - Папа всегда немножко
странно выражается.
     Краб ей нравится все больше.  Запах уже не отпугивает, она вертит
колючее чудище в руках,  рассматривает со всех сторон.  Потом  так  же
обстоятельно начинает рассматривать Сашука.
     - Ты так всегда ходишь?  - показывает она  на  выгоревший  чубчик
Сашука. - И ничего?
     - А чего?
     - А вот мне на солнце вредно - я хрупкая, - вздыхает Аиуся.
     - Ты ж не кисель, не растаешь.
     Ануся немножко,  колеблется,  потом  решительно сдергивает панаму
назад,  и она повисает у нее за спиной на  резинке.  Ветер  немедленно
подхватывает и треплет ее белокурые вьющиеся волосы.
     - Пойдем, я маме покажу, - говорит Ануся.
     Они бегут  по  мокрому  песку.  Сашук  старается  попасть ногой в
гребешок волны,  когда она только-только заламывается,  и изо всех сил
разбивает   его.  Анусе  это  нравится.  Она  забегает  вперед,  чтобы
опередить  Сашука,  и,  торжествуя,  кричит,  когда   брызги   у   нее
разлетаются сильнее.  Сашук тоже старается.  Он ловчее,  брызги у него
летят выше и дальше.  Так они бегут наперегонки, взметая брызги и вопя
от восторга, пока их не останавливает окрик:
     - Что это такое?!
     Из-под простыни,  распяленной  на  палках,  выглядывает  женщина.
Сначала женщина кажется Сашуку совершенно голой,  но потом  он  видит,
что  она  не  совсем  голая  -  поперек тела у нее две полоски пестрой
материи,  а на голове накручено полотенце. Женщина очень красивая, это
Сашук  видит,  несмотря  на  то  что  большие темные очки закрывают ее
глаза,  на носу нашлепка из бумаги, лицо намазано чем-то белым, а губы
такие красные,  будто с них живьем содрали кожу.  Но Сашук знает,  что
кожа  не  содрана,  просто  губы  накрашены.  В  Некрасовке  некоторые
взрослые девки ходят с крашеными губами.
     - Мама, мамочка! - кричит Ануся. - Посмотри, что у меня!
     - Где  ты  взяла  эту  вонючую  гадость?  - с отвращением говорит
Анусина мама, выхватывает у нее из рук краба и отшвыривает в сторону.
     Краб шлепается  о глинистую стенку и уже без клешней и ног падает
на песок.  Ануся в ужасе всплескивает  руками,  но  мать  не  дает  ей
сказать ни слова:
     - Почему ты сняла панаму?  И на кого ты похожа?  Как  не  стыдно:
большая  девочка,  а  забрызгалась  хуже  маленькой...  Иди  сейчас же
сюда!..  - Она понижает голос,  но Сашук отчетливо слышит:  - Зачем ты
привела  этого  грязного  мальчишку?  Вон  у  него болячки какие-то на
носу... Подцепишь какую-нибудь инфекцию...
     - Он  совсем  не  грязный,  -  оправдывается Ануся.  - И он был с
папой...
     Дальше Сашук  не  слушает.  Он поворачивается,  засовывает сжатые
кулаки в карманы и уходит.  Уши у него снова горят.  От обиды.  Теперь
уже  без всякой радости,  а со злостью он разбивает вдребезги гребешки
волн.  Те разлетаются фонтанами брызг,  но набегают все новые и новые,
сколько  бы  он  ни бил,  а главное - тетке этой от того ни тепло,  ни
холодно...  Теперь она уже не кажется ему  красивой.  Вымазалась,  как
чучело.  Вот взять влезть на обрыв,  отвалить глыбу - и на нее... враз
бы стала чище некуда.  Или взять большую медузу - да за пазуху...  Ну,
не  за пазуху,  раз у нее пазухи нету,  так за эти тряпки,  что на ней
накручены...
     День жаркий,  ветер слабый,  и медуз у берега видимо-невидимо.  И
маленьких, с блюдечко, и широких, как тарелка, и совсем здоровенных, с
бахромой,  похожих на ведро, Сашук забредает в воду, хватает и тащит к
берегу такое осклизлое студенистое ведро и  с  трудом  выбрасывает  на
песок.  Медуза  разбивается,  белесоватый  студень  ее  тела истекает,
оплывает водой.  Сашук достает еще одну,  потом  еще  и  еще...  Груда
белесого  студня  растет,  его  уже вполне достаточно,  чтобы обложить
зловредную тетку с головы до пят,  но Сашук вытаскивает на  песок  все
новые и новые жертвы.
     - Ты это зачем?
     Рядом стоит Ануся, дергает резинку панамы.
     - Тебе ж не велят со мной,  ну и уходи,  - вместо ответа  говорит
Сашук.
     - А я хочу!  - отвечает Ануся.  - Ты на  маму  обиделся,  да?  Не
обращай   внимания.   Папа   говорит,   у  нее  масса  мелкобуржуазных
предрассудков,  - совсем как взрослая говорит Ануся.  - Это,  конечно,
ужасный недостаток.  Но что поделаешь, у каждого есть свои недостатки.
У тебя ведь тоже есть?
     Об этом  Сашук  никогда  не  думал.  Сейчас,  как ни раздумывает,
никаких недостатков отыскать у себя не может и, не отвечая, продолжает
таскать на берег медуз.
     - А что ты с ними будешь делать?
     - Уху   варить,   кисельных   барышень   кормить,   -   со   всей
язвительностью,  на какую только способен,  говорит Сашук, но Ануся не
обращает внимания на колкость, идет в воду, хватает маленькую медузу и
тотчас с отвращением выпускает ее из рук.
     - Какая противная!
     - Ага,  испугалась?  - торжествует Сашук.  - Иди к  своей  мамке,
нечего тут...
     - Она заснула,  - говорит Ануся и тянется к большой розоватой,  с
сиреневой бахромой медузе.
     - Не трожь, она стрекучая! - кричит Сашук.
     Уже поздно. Ануся отдергивает обожженную руку, на лице ее испуг и
страдание.
     - Я ж тебе говорил! Она хуже, чем крапива, жгется. Больно?
     - Печет, - шепотом отвечает Ануся.
     Короткий носик   ее  морщится,  но  теперь  не  от  смеха,  а  от
назревающих слез.  Она зажимает  обожженную  руку  между  коленками  и
быстро-быстро хлопает веками, прогоняя слезы.
     - Ничего,  - утешает ее Сашук.  - Я первый раз  когда,  еще  хуже
обстрекался. Все пузо!
     От этого сообщения Анусе не становится легче. Носик ее все больше
морщится, по щекам ползут слезинки.
     - Больно ты нежная,  - говорит Сашук,  - ревушка-коровушка...  Ну
их, этих медуз, пошли к причалу.
     Боль постепенно слабеет,  а возле причала Ануся  забывает  о  ней
совсем.  Они ложатся животами на причал и наблюдают, как в пронизанной
солнечным  светом  воде  стоят  стайки  мальков,  потом,   испугавшись
чего-то,  серебряными  брызгами  разлетаются  в  разные  стороны;  как
воровато,  боком,  от сваи к  свае  пробирается  маленький  краб,  как
прозрачные   тени   волн   бегут  и  бегут  по  песчаному  дну.  Сашук
рассказывает,  как  рыжий  Жорка  катал  его  на  транспортере,  Ануся
восхищается   и   хочет  тоже  попробовать.  Они  взбираются  в  желоб
транспортера,  но он неподвижен,  а  идти  вверх  по  резиновой  ленте
скользко и страшно. Оси валков смазывают не часто и не густо, но Ануся
ухитряется подцепить ногой шлепок черного тавота,  пробует снять  его,
но только еще хуже размазывает по всей ноге и безнадежно пачкает руки.
Сначала ей просто смешно, потом она вспоминает про маму... Сашук ведет
ее  к  рукомойнику  возле барака,  Ануся долго мылит руки,  но обмылок
стирочного  мыла  никак  на  тавот  не  действует,   и   Ануся   снова
расстраивается. Сашуку очень хочется ее утешить.
     - Идем, - говорит он, - у меня чего есть!
     У распахнутой  двери  Ануся  останавливается:  из  барака несется
хриплый рев.
     - Кто там стонет?
     - Жорка. Только он совсем не стонет, а спит.
     - Страшно как! Будто его режут...
     - Ха!  Такого зарежешь...  Он, знаешь, - округляет глаза Сашук, -
он уголовник, в тюрьме сидел!
     Он готов соврать про Жорку невесть что,  но видит,  что и так уже
перестарался.  Ануся  испуганно озирается,  готова стремглав броситься
прочь, и Сашук поспешно добавляет:
     - Ты не бойся, он ничего. Он мне вон чего подарил...
     Сашук ныряет под топчан и достает кухтыль.
     - Ой! - восхищается Ануся. - Эту вещь ты мне тоже подаришь?
     - Ишь какая хитрая!  Он мне самому нужен.  Вот  найду  еще  один,
свяжу и буду плавать... И тебе дам поплавать. Немножко, - добавляет он
после некоторого колебания.
     Из-под топчана  вылезает  разбуженный  Бимс,  и  Ануся забывает о
кухтыле.
     - Какой чудненький!
     Она приседает перед щенком на корточки и начинает гладить. Бимс с
готовностью  опрокидывается на спину и подставляет свой розовый живот,
но вспоминает о неотложном,  ковыляет к миске с водой,  долго  лакает,
потом чуть отходит в сторонку, и из-под него растекается лужица.
     - Фу,  бесстыдник,  - сконфуженно смеется Ануся,  оглядываясь  по
сторонам.  С  самолетным  гудением  о  стекла  бьются мухи,  из барака
по-прежнему несется жуткий храп. - Пойдем уже на улицу, а?
     - Ага, пошли в войну играть... Ты дот видела?
     - Не хочу, - говорит Ануся. - Какая это игра!
     - А что?  Самая лучшая!  - убежденно говорит Сашук. - Ну да, ты ж
девчонка, - вспоминает он.
     - И совсем не потому что!  Не люблю,  когда убивают... Мамин папа
был полковником. И его на войне убили.
     - Мы ж будем понарошку!
     - Все равно не хочу!
     - Ладно, - говорит Сашук, - пойдем так посмотрим.
     Он убежден,  что стоит Анусе увидеть окопы,  развалины дота,  она
забудет обо всем и захочет играть в войну.
     Однако, как только они выходят за ограду,  Сашук сам  забывает  о
доте  и  напрямик,  не  разбирая дороги,  бежит к откосу,  по которому
спускаются на пляж. Там стоит бог...

ОРАНЖЕВЫЙ БОГ

     В бога Сашук не верит. Бабка умерла полгода назад, поэтому отец и
мать  и  взяли его с собой в Балабановку.  Когда бабка была жива,  она
рассказывала Сашуку о боге и учила молиться.  Потихоньку от  отца  она
даже сводила его в церковь и показала бога на картинке. Бог был ужасно
заросший,  сидел на кучах ваты и держал руки вверх,  будто сдавался  в
плен.  Он оказался вредным и злопамятным: за всеми втихаря, исподтишка
шпионил,  а потом наказывал.  Бабка  то  и  дело  грозилась,  что  бог
накажет, а если случалось плохое, говорила, что вот "бог и наказал"...
Сашуку попадало на каждом шагу от отца,  матери, от самой бабки, и ему
совсем   был  ни  к  чему  еще  какай-то  зловредный  старик,  который
наказывает за всякую ерунду.
     Сашук пытался поймать бога на горячем,  когда он шпионит: прикрыв
за собой дверь,  внезапно распахивал ее снова,  но за дверью никого не
оказывалось.  Он лазил в подполье и на чердак.  В подполье было сыро и
лежала одна картошка,  а на чердаке,  кроме пыли,  кукурузной шелухи и
пауков, ничего не оказалось. Он рассказал, бабке, что искал и не нашел
бога. Она обозвала его дурачком и сказала, что бог - не гриб, на месте
не сидит, а всюду витает.
     - Как это - витает?
     - Летает, стало быть.
     - На реактивном или на спутнике?
     Бабка почему-то рассердилась и хлестнула его лестовкой,  но потом
сказала, чтобы он про всякую дурость не думал, - бог везде, только его
никто не видит.  Сашук подумал,  что это какая-то липа,  но промолчал,
чтобы бабка снова не огрела лестовкой.  Как же бога тогда  нарисовали,
если его никто не видел?  Другое дело - дядя Семен.  Про него говорят,
что он водит машину,  как бог...  Это понятно,  его все знают и видят.
Хотя  дядя  Семен  на  бога  никак  не  похож:  бреется  почти  каждое
воскресенье,  никого не наказывает и даже мальчишек не  очень  шугает,
когда они липнут к его "газону".
     Бабка еще говорила,  что бог всемогущий и творит  разные  чудеса.
Только  все  чудеса  он  сделал  почему-то раньше,  когда-то,  а потом
разучился,  что ли,  или перешел на пенсию и ничего такого  больше  не
делает.  Так какой от него толк?  Еще больше Сашук разуверился,  когда
спросил,  чего  бог  ест,  а  бабка  снова  рассердилась,   дала   ему
подзатыльник и сказала,  что бог - дух, есть ему не надо. Тогда Сашуку
окончательно стало ясно,  что все это чепуха.  Дух - значит, воздух. А
воздуха нечего бояться.  Вон когда у дяди Семена скат спустит,  воздух
пошипит, и все... Нет, бабкин бог был просто сказкой, только в отличие
от   настоящих   сказок,   которые  интересные,  бабкина  сказка  была
неинтересной.  Поэтому,  когда  бабка  заставляла  его  молиться,   он
рассеянно  мотал  рукой  между  животом  и подбородком,  а все бабкины
россказни пускал мимо ушей. Вот если бы она рассказывала про машины...
     Машин Сашук   знает   много:   "газоны",   "пазы",   "ЗИЛы"...  У
председателя колхоза в Некрасовке есть  "Победа".  Правда,  она  такая
облезлая, такая мятая-перемятая, чиненная-перечиненная, так тарахтит и
дребезжит   на   ходу,    что    сам    председатель    называет    ее
"утиль-автомобиль".  По глубокому убеждению Сашука, она все-таки очень
красивая.  Однако то,  что он видит  сейчас,  даже  не  автомобиль,  а
чудо...
     Сашук о том не подозревает,  но он язычник. Втайне он уверен, что
мертвого ничего нет, все вокруг живое. Не только люди, звери, птицы. И
дерево,  и камень,  и палка,  и любая  машина...  Они  только  хитрят,
притворяются неживыми,  а на самом деле все видят,  чувствуют и, когда
хотят,  делают все по собственной воле,  а не по желанию человека. Они
даже разговаривают между собой,  только так, что люди их не слышат или
не понимают.  И в душе Сашука все время живет ожидание  чуда:  вот-вот
случится сейчас такое,  чего еще никогда не было,  никто не видел и не
слышал...
     И вот  чудо  произошло.  Оно  стоит  перед  Сашуком  - оранжевое,
неописуемо прекрасное чудо  на  четырех  колесах,  окованное  стеклом,
никелем и хромом.  Кузов его пылает, огромные глазищи-фары не сводят с
Сашука стеклянного  взгляда,  маленькие  глазки-подфарники  следят  за
каждым  его  движением,  а сверкающая пасть радиатора и бампера скалит
огромные торчащие клыки.  Это вовсе даже не машина,  это сам  машинный
бог,  только  не из скучной бабкиной сказки,  а настоящий - из стекла,
резины и стали,  которого можно  не  только  видеть,  но  и  потрогать
рукой...
     Медленно, как завороженный,  Сашук обходит машину вокруг и  снова
останавливается  перед радиатором.  От нее нельзя оторвать глаз.  Даже
сквозь пыль видно,  какая она гладенькая, рука скользит по кузову, как
по  маслу...  А  в бамперы и колпаки на колесах можно смотреться как в
зеркало.  Правда,  вместо лица там видна смешная сплющенная рожица, но
все  равно  они сверкают куда ярче,  чем зеркало дома,  не говоря уж о
растрескавшемся мутном обломке, перед которым бреются рыбаки...
     - Что ты все смотришь и смотришь? - говорит Ануся. - Пошли уже.
     - А, подожди! - отмахивается Сашук. - Как ты не понимаешь? Это же
"Волга"!
     "Волги" он никогда не видел,  но ребята говорили,  что  она  всем
машинам машина.
     - А вот и не "Волга", - отвечает Ануся. - Это наш "Москвич".
     - Врешь!
     - Зачем мне врать?  И вообще я никогда не  вру,  -  с  опозданием
обижается Ануся.
     - Совсем ваш? Собственный?
     - Ну да,  мы на нем приехали.  Папа с мамой уже третий год ездят.
Только раньше меня не брали, я с бабушкой оставалась, а теперь взяли.
     - И прямо из дому сюда?
     - А что особенного?  Мама хотела на курорт,  а папа  сказал,  что
курорты ему опротивели, лучше ехать дикарями на лоно природы. Вот мы и
приехали. Только маме здесь не нравится. Нет удобств, и вообще...
     Сашука это уже не интересует.  Он заново присматривается к Анусе.
Она осталась такой же,  но что-то в ней как бы  и  переменилось  после
того, как Сашук узнал, что она приехала на этой самой машине. И машина
словно бы чуточку стала иной - и та же  и  вроде  бы  чуточку  другая.
Такая  же  великолепная,  но уже не такая недосягаемая,  как за минуту
перед этим.  Сашук снова обходит ее кругом,  заглядывает в  зеркальные
стекла, трогает все ручки, задние фонарики, фары, узорчатый радиатор.
     - Пойдем же, - говорит Ануся, которой все это давно наскучило.
     - Обожди...  Знаешь,  сначала  что?  Давай,  пока никто не видит,
залезем в середку и посидим. Немножко.
     - А как мы залезем, если она закрыта?
     Сашук сокрушенно вздыхает.  Но все равно оторваться от машины  он
не  может  и  ходит  вокруг нее,  как на прочнейшей,  хотя и невидимой
корде.
     - Тогда знаешь что? Давай ее почистим!
     Тонкий слой желтоватой пыли  приглушает  оранжевое  пламя  эмали,
гасит  сверкание хрома,  а Сашуку хочется увидеть четырехколесное чудо
во всем великолепии.  Стирать пыль нечем - вокруг не только тряпки или
бумаги,  нет даже пучка мягкой травы,  одна жесткая верблюжья колючка.
Недолго думая Сашук выдергивает подол рубашки из штанов, становится на
колени  перед  колесом и принимается очищать колпак.  Рубашка коротка,
ему приходится все время ерзать на коленях,  но зато колпак вспыхивает
режущим  глаза  блеском.  Анусе становится завидно.  Она опускается на
коленки у другого колеса и тоже принимается протирать подолом  колпак.
Оба стараются вовсю,  чтобы перещеголять друг друга,  больше ничего не
видят и не слышат.
     - А вот за это - по шее! - раздается над ними сердитый возглас.
     Рядом с Сашуком стоят  худые  волосатые  ноги.  Над  ними  шорты,
разрисованная рубашка, борода и сверкающие льдом толстые стекла очков.
     - Она же ж грязная, - мямлит Сашук. - Мы хотели...
     - Ах,  вы  хотели?  -  говорит  Звездочет,  и  висящая  на кукане
зеленушка  делает  все  более  широкие  размахи.  -  Вы  предполагали,
намеревались и собирались? А кто наследил по машине своей пятерней?
     Только теперь Сашук видит, что всюду, где он прикасался к машине,
остались  отчетливые  пятна,  полосы  и  веера  растопыренных ладошек.
Ответить Сашуку нечего,  и он только сокрушенно и  пристыжено  шмыгает
носом.
     - Заруби на  своем  и  без  того  покалеченном  носу,  -  говорит
Звездочет, и уже опять нельзя понять, говорит он серьезно или смеется,
- машина не кошка - гладить ее незачем,  пыль  не  стирают,  а  только
смывают...  А ты,  Анна,  - поворачивается он к дочери,  - смотри: вон
идет мать,  и сейчас будет грандиозный бенц. Она в панике из-за твоего
бегства, а когда увидит, как ты разукрасилась...
     Еще недавно голубое платье Ануси стало  бурым  от  пыли,  и  чего
только на нем нет:  и рыбья чешуя,  налипшая еще на причале, и мыльные
потеки,  которые стали просто грязными потеками,  и даже черные  пятна
тавота. Ануся отряхивает подол - платье от этого не становится чище. А
мама Ануси быстро,  размашисто шагает  к  машине.  Она  уже  одета,  в
красно-коричневом  платье,  которое все блестит и переливается,  будто
лакированное,  полотенце уже не обмотано вокруг  головы,  а  висит  на
руке,  и  теперь видно,  что у нее такие же вьющиеся белокурые волосы,
как у Ануси.  На носу нет  бумажной  нашлепки,  с  лица  стерта  белая
намазка,  и лицо это еще красивее,  чем прежде,  но такое гневное, что
Сашук независимо, однако и без промедления уходит за машину, туда, где
Звездочет  открывает  ключом