Сними шляпу... хотя бы мысленно. И смотри.
     На небольшой   поляне,   окруженный   редким  штакетником,  стоял
великан.  К штакетнику была прибита дощечка с надписью:  "Дуб  летний.
Qvercus robur. Возраст семьсот лет".
     - Понял?  - спросил Федор  Михайлович.  -  Ничего  ты  не  понял.
"Кверкус"  по-латыни  означает "красивое дерево".  Ты видел что-нибудь
красивее?..  Подумай.  Он был уже большим,  когда произошло  татарское
нашествие.  В  то  время Колумб не открыл Америки - он просто не успел
родиться. А Иван Калита не начинал собирать русскую землю - его еще не
было  на  свете.  И  Александра  Невского  тоже.  Не  было паровозов и
электричества,  самой сложной машиной  было  колесо  телеги,  люди  не
знали,  что  такое  картошка  и,  представь  себе,  никогда  не видели
телевизора...
     - Как же они жили?
     - Без телевизора?
     - Да нет, вообще.
     - Тяжеловато. Их кормили вот - лес, река.
     - А земля?
     - Поля?  Меньше. Во-первых, их было мало, во-вторых, какой урожай
наковыряешь  с  помощью  коряги  -  прабабушки  сохи?  Было,  конечно,
трудновато. Они терпели. А в утешение себе сочиняли сказки.
     Пытаясь рассмотреть вершину, Антон едва не свихнул шею. Дуб можно
было окинуть взглядом,  лишь отойдя далеко.  Только тогда  становилась
очевидной его громада. Большие деревья на окраине поляны были ему, как
подростки взрослому, по грудь. Они стояли поодаль робким, почтительным
табунком,  а он распростерся над ними величавый, недоступный и даже на
ветру неподвижный.
     - Вот это да! - сказал Антон. - Сила!
     - Высказался?  - насмешливо спросил Федор Михайлович.  -  Даже  у
наших прапредков,  которые ходили здесь семьсот лет назад в домотканых
портках и звериных шкурах, даже у них мысли были содержательнее, и они
излагали их более членораздельно.
     Антон обиделся.  Хорошо еще,  что он не высказал свое  пожелание:
"Вот  бы  влезть!" Федор Михайлович наверняка сказал бы что-нибудь еще
обиднее.  И что им обязательно нужно рассусоливать,  когда можно одним
словом?  Сказал, и все. И точка. Если так все время будет придираться,
чем он лучше тети Симы? И на кой тогда ему, Антону, все это сдалось?
     В полукилометре за поворотом открылось лесничество: пять домиков,
сараи,  службы,  еще один домик на отшибе,  уже совсем в  лесу.  Перед
большим домом - конторой - раскинулся цветник. Федор Михайлович ушел в
контору, но скоро вернулся.
     - Все в порядке, пошли к деду Харлампию.
     Домик на отшибе оброс малиной,  сиренью. В кустах прятались сарай
и  хлев.  Дед Харлампий сидел на завалинке и ладил сачок.  Он оказался
моложавым,  поджарым и усмешливым.  Только седой венчик вокруг  лысины
показывал, что лет ему много.
     - Добрый день, - сказал Федор Михайлович.
     - А добрый! - весело согласился дед. - Бывайте здоровы. Садитесь,
коли охота.
     Федор Михайлович и Антон сели на завалинку.
     Федор Михайлович сказал,  что лесничий направил их к нему; нельзя
ли у них в хате пожить некоторое время.
     - А живите на здоровье,  место  не  пролежите.  Горница  пустует:
внучка в город уехала.  Специальность зарабатывает.  Экзамены сдает, -
пояснил он.
     - Заочница?
     - Она  самая.  К  лесному  делу  приспосабливается.  Теперь  дело
таковское:  куды хошь - туды идешь. Все и тычутся, куды ни попадя, как
слепые кутята...  Вы кто же, дачники или по работе? Ну, по работе, так
и вовсе ладно. Живите. Тут у нас тихо. Окромя... - дед понизил голос и
заговорщицки пригнулся, - бабы моей. Она у меня чистый генералиссимус:
целый  божий  день с утра до ночи всех наповал сражает...  Во,  слышь,
гремит!
     В домике  загрохотало  что-то  металлическое,  шум  перекрыл злой
женский голос.
     - А, пропасти на вас нет, будьте вы прокляты!..
     - Вы ее не особо пугайтесь. Она только так, с виду гремучая, душа
у ей добрая... А ведь смолоду тише да ласковей девки в селе не было. И
до чего ловко они потом ведьмами обертаются, просто удивительно!
     - Может, оттого, что жизнь тяжелая.
     - Не особо легкая. Не сахар, нет. Мужик иной раз норовит по жизни
бочком,  с  него как с гуся вода,  а бабу как запрягут смолоду,  так и
тянет...  В поле работай,  за скотиной ходи,  ребят рожай, всех корми,
одевай, обстирывай да ублажай... Так и ангела остервенить можно.
     Дед Харлампий говорил и не сводил глаз с Боя, который лежал перед
завалинкой и внимательно смотрел на него.
     - А он не того, не хватит? Что-то больно сурьезно приглядается.
     - Он зря не трогает.
     - Так пес его знает,  что по его зря,  а что нет...  Он к  какому
делу приставленный или просто так, для удовольствия?
     - Водолаз, спасает тонущих.
     - Ну?  - восхитился дед.  - Вот так хватает и тащит? А что? Такой
чертяка вполне может - вон какой здоровущий. За что же он их хватает?
     - За одежду, если есть. Или за руку.
     - Ну и пускай,  - подумав, согласился дед, - пускай уж хватает за
что  ни  попадя,  чем  в  утопленники...  Ох,  Катря моя взовьется,  -
засмеялся дед,  - чище всякой ракеты...  Ну,  вы не робейте.  Катря, -
крикнул он, - тут к нам люди пришли...
     - Какие еще люди?  - загремело в ответ. - Такие же лоботрясы, как
ты?  Вот и трепли с ними языком, а мне и так продыху нет, будь оно все
проклято!
     - Да ты выдь погляди, по делу пришли. Из конторы.
     - И в конторе такие же лодыри сидят,  бумагу переводят,  чтоб они
перевелись вместе с ней!..
     Вслед за этим пожеланием в дверях появилась  коренастая  тетка  в
платке,  из-под которого выбивались седые волосы. Подол юбки у нее был
подвернут, ноги босы, рукава кофты закатаны, будто она собиралась идти
на кулачки со всеми, кто отрывает ее от дела.
     Федор Михайлович  начал  объяснять,  зачем  они  пришли,  но   не
закончил.  Глаза-щелочки  тетки  Катри  сузились  еще  больше,  кулаки
уперлись в тугие бока, и на пришельцев обрушилась лавина. Что они себе
думают  в той клятой конторе,  если у них есть чем думать?  Что у нее,
хата - не минай?  Дела мало?  С утра до ночи как заводная - туда-сюда,
туда-сюда...  У  других  людей  мужья  как  мужья - по дому работники,
добытчики,  кормильцы,  а ее бог наградил лайдаком - только язык чешет
да  хворым  притворяется.  А  все  его  хворобы - одна дурость и лень,
бесстыжие его очи. Вот сидит цацки строит...
     - То ж на рыбу, Катря, - вставил дед Харлампий.
     - А где та рыба,  кто ее видел?..  Нет,  чтобы кабана покормить -
чтоб  он сдох!  - нет,  сидит,  как кот,  на солнце выгревается да еще
всяких бродяг заманивает...
     - Сейчас покормлю, - приподнялся дед.
     - Сиди,  чтоб  тебя  прикипело  к  этому  месту,  опять   горячим
накормишь...
     Дед Харлампий еле заметно ухмыльнулся и подмигнул.
     Еще и  зубы  скалит,  бесстыжая  душа,  когда  только господь бог
освободит  ее  от  такого  мужа-дармоеда...  А  тут  еще  поночевщиков
принесло, будто у нее мороки без них мало... Что, других хат нету, что
все к ней прутся?
     Антон во все глаза смотрел на ругающуюся тетку. И эта ведьма была
когда-то тихая да ласковая? Наврал дед... "Прогонит, - подумал он. - И
ну  ее!  У такой жить - загрызет.  Лучше сразу уйти,  а то еще пульнет
чем..." Он посмотрел на Федора Михайловича, но тот слушал невозмутимо,
с  явным  интересом.  Незаметно  заслонив  Боя,  у которого вздыбилась
шерсть на холке, он придерживал его передние лапы ногой.
     - Да  они  же  люди,  видать,  ничего,  -  ухитрился вставить дед
Харлампий. - А у нас все одно горница пустует. Жалко, что ли?
     А убирать ее кто будет?  Уж не он ли, лысый лайдак? Ему ничего не
жалко,  не его забота.  А ей пополам перерваться?.. А если их принесла
нелегкая,  так чего они поразевали рты, торчат тут, мозолят глаза и не
идут в хату,  пускай она провалится в тартарары. Что ей, делать нечего
-  только их уговаривать?  А если им что не нравится,  пускай идут под
три черты...
     - Нет, почему же, - сказал Федор Михайлович, - очень нравится. Мы
остаемся. Где можно умыться?
     Уж не  думают ли они,  что она им будет подавать да прислуживать?
Вон колодец,  пускай сами  воду  достают  и  умываются.  Да  пусть  не
наливают там, как свиньи, убирать за ними некому...
     - Очень хорошо, - сказал Федор Михайлович. - Пошли, Антон.
     - А боже ж мой!  - закричала снова тетка Катря. - А то еще что за
сатанюка?!
     Ругань тетки Катри наскучила Бою, он встал, потянулся и зевнул во
всю пасть.
     - С ним не будет неприятностей, он воспитанный.
     Да на черта ей его воспитание? Еще чего выдумали - таких чертей с
собой возить.  Их в клетках надо держать,  а не к добрым людям водить.
Да если б она знала,  что они такого чертяку приведут, ни за что бы не
пустила.  И пусть они его девают, куда хотят, а чтобы ей и на глаза не
попадался.  Он же всех курей передавит,  а  потом  на  людей  кидаться
будет...
     Федор Михайлович вытащил из колодца бадейку воды дед принес ковш.
Холодная вода обжигала лицо.
     - И всегда она так? - спросил Антон.
     - Завсегда! - весело подтвердил дед Харлампий.
     Антон пожал плечами:
     - Как вы ее выдерживаете?
     - Э, милый, да я, может, и живой-то до сих пор скрозь ее руготню.
Смолоду  я  совсем  квелый  был,  болезни до меня липли,  как смола до
штанов.  Чуть что - в  лежку.  Она  как  заведет  свою  шарманку,  как
примется меня костить, тут, хочешь не хочешь, выздоровеешь...
     - Судя по говору, вы коренной русак?
     - Костромской.
     - А сюда как же попали?
     - В гражданскую.  В двадцатом, когда белополяков гнали, полоснуло
меня,  еле выходили. Катря и выходила... Ну, отхворался, отлежался и в
мужьях оказался. Тут и прирос...
     - Устал? - спросил Федор Михайлович Антона.
     - Не очень, только от тетки этой в голове гудит.
     - Пойдем пройдемся,  гудеть и перестанет.  Тут недалеко  грабовый
массив.
     Тропка вилась  через  сосновый  подрост.  Бой   деловито   трусил
впереди,  распушив задранный полумесяцем хвост. Антона всегда удивляло
богатство его сигнальной системы.  У других собак он или висит палкой,
или раз навсегда свернут бубликом.  У Боя он был подвижен и бесконечно
разнообразен.  Он мог вилять одним кончиком,  молотить  из  стороны  в
сторону,  мотаться по кругу,  вытягиваться горизонтально, если Бой шел
по следу,  задираться вверх вот таким веселым полумесяцем, если шли на
прогулку,  но,  если он поднимался,  распушившись, и где-то с половины
заламывался вниз,  следовало быть начеку - значит,  Бой видел или чуял
врага и в любую секунду мог ринуться в атаку...
     - Боя ты и дома видишь,  лучше по сторонам смотри, - сказал Федор
Михайлович.
     Сосновый подрост кончился,  вместе с ним исчезло  и  солнце.  Они
вступили в грабовый лес. Перед ними были только голые серебристо-серые
или темные трещиноватые стволы.  Кроны смыкались  наверху  в  сплошной
мрачный  заслон.  На  земле  ни кустика,  ни травинки - только жухлые,
полусгнившие листья да изредка отпавшая тонкая веточка. Буйная веселая
зелень,  удушливый  терпкий зной сосновой рощи остались позади.  Здесь
было сумрачно,  прохладно и сыро.  Лес до краев залила гулкая  тишина.
Шорох листьев, треск ветки под ногами казались оглушительными.
     Бой уже не бежал,  а шагал пружинным шагом,  сторожко поворачивая
голову из стороны в сторону.  Но вокруг все было немо и неподвижно, их
окружали лишь редкие и прямые, как колонны, стволы.
     Тропка свернула к опушке.  Между стволами стали видны узкие,  как
стрельчатые окна, просветы голубого неба. Легким дымком поднимались от
земли  испарения,  клубились  и таяли под прорывающимися в чащу косыми
столбами солнечного света.
     - Как в кафедральном соборе,  - сказал Федор Михайлович.  - Здесь
только Баха слушать. Знаешь, кто такой Бах?
     - Бах? Это старик, который профессора Воронова назвал ослом?
     - Воронова?
     - Ну, Антона Ивановича, который сердится... Помните, в кино?
     - Да?  Ну...  Это не главная его заслуга.  В основном он  сочинял
музыку... Нравится тебе здесь?
     - Не очень... - сказал Антон. - Будто в погребе.
     - Ты еще слепой и глухой.  Как всякий горожанин.  Но, надеюсь, не
безнадежен...
     Антон снова  обиделся.  При  чем тут Бах?  Почему он должен знать
этого Баха?  И вообще он вовсе не затем сюда приехал,  чтобы  его  все
время воспитывали. С него и дома хватает по завязку...

4

     Тропка опять  вывела  их в сосновый подрост,  потом к шоссе.  Они
повернули вправо и пошли домой.  Когда хата деда  Харлампия  уже  была
близко,  впереди показалось небольшое стадо коров.  Они возвращались с
выпаса и уже не хватали на  ходу  траву,  побеги  придорожных  кустов.
Отягощенные,  ленивые,  они  брели  вразброд,  где попало - по кювету,
обочине, асфальтовой полосе. Вымени с торчащими сосками болтались, как
переполненные бурдюки. Следом за коровами полз грузовик.
     Шофер непрерывно  сигналил,  высунувшись  из  кабины,   орал   на
пастуха,  пастух орал на коров, но те ни на что не обращали внимания -
отмахивались хвостами от мух, встряхивали ушами и брели так же лениво.
Только когда пастух принялся колотить палкой по раздутым и гулким, как
барабаны, животам, коровы нехотя расступились, и грузовик прорвался.
     Антон не  любил коров.  Видел он их редко,  только издали,  когда
случалось бывать в  броварском  лесу,  и  старался  держаться  от  них
подальше.  Не  то чтобы он их боялся...  Но все-таки у них были рога и
как-то неприятно было смотреть в их большущие,  ничего  не  выражающие
буркалы...
     Антон оглянулся на Боя.  Тот,  напружинившись, не спускал глаз со
стада.  Веселый  полумесяц  хвоста  распушился  еще  больше и медленно
распрямлялся.  Бой еще никогда не видел коров. Они были непонятны ему,
а  все  непонятное  могло  оказаться  опасным.  Большое  и  непонятное
двигалось к нему, к хозяину... Хвост заломило вниз, и в бешеном галопе
Бой распластался навстречу опасности.
     Услышав топот,  коровы  подняли  головы  и  остановились.  Мелких
деревенских  собак  они  знали и нисколько не опасались.  Те без конца
брехали и очень боялись попасть под удар рогов или  копыт.  Теперь  на
них   молча  летело  что-то  большое,  черное,  с  оскаленной  пастью.
Ближайшая корова опустила башку,  угрожающе выставила рога.  Но черный
зверь не испугался,  он был все ближе,  оскаленная пасть все страшнее.
Дико мекнув,  корова шарахнулась в сторону, остальные ринулись за ней.
Топот, треск сухих веток да раскачивающиеся кусты у обочины показывали
место,   где   скрылась   в   лесу   рогатая   опасность.   Долговязый
пастух-подросток окаменел от страха.  Бой не обратил на него внимания.
Вскинув голову и снова взвив хвост полумесяцем, он затрусил обратно.
     - Ну,  сатанюка!  Ну, герой! - Дед Харлампий видел несостоявшуюся
баталию и восхищенно хлопал себя по штанине.  - Этак он из наших коров
враз чемпионов наделает, такие скоростя не всякий конь дает...
     Гордый своей победой,  Бой подбежал к хозяину,  ожидая одобрения,
похвалы, но Федор Михайлович рассердился и начал строго объяснять, что
коров трогать нельзя.  Бой  преданно  смотрел  ему  в  глаза  и  вилял
хвостом.  Потом хвост уныло опустился,  Бой зевнул.  Он не понимал, за
что ему выговаривают.

     Все произошло,  как  говорил  Федор  Михайлович  тете  Симе.  Дед
Харлампий  и  Антон принесли в горницу несколько охапок пахучего сена,
Федор Михайлович сделал пышную  постель,  тетка  Катря,  чертыхаясь  и
проклиная,  добыла  где-то  и бросила на сено рядно.  Федор Михайлович
попробовал открыть окошко, но оно было заколочено гвоздями. Потихоньку
от тетки Катри Федор Михайлович взял у деда топорик,  отогнул гвозди и
вынул всю раму.
     - Свежим воздухом мы обеспечены, теперь можно спать.
     Дверь в кухню была открыта,  и теткина ругань, слышная все время,
стала  громче  с  явным  расчетом на то,  чтобы услышали и они.  Федор
Михайлович и Антон тут же узнали,  что они шалопуты,  которые шатались
черт те где весь вечер,  а спать легли не евши.  И если у большого нет
ни понятия,  ни соображения, то чем дите виноватое, зачем мальца морят
голодом  бессовестные люди.  И все потому,  что теперь все стало вверх
ногами,  матери детей,  как котят, бросают на произвол... А если им не
нравится,   что  едят  люди  добрые,  они  брезгают,  то  пусть  идут,
бесстыжие, ко всем чертям, никто их держать не будет...
     - Что ж,  Антон,  - сказал Федор Михайлович, - придется бесстыжим
идти.
     Они вышли  в кухню.  Бой скользнул следом и немедленно улегся под
столом.  Он сразу понял,  что в этом доме главный командир и хозяин  -
крикливая старуха, и старался не попадаться ей под ноги.
     Почему-то дома такой вкусной вареной картошки с крупной  солью  и
черным хлебом никогда не бывает.  Хлеб был вязкий,  с закалом, но тоже
необыкновенно вкусный.  А густое и еще теплое парное молоко можно пить
без   конца.  Антон  пил,  пока  не  осовел,  а  в  животе  не  начало
бултыхаться.
     - А  сатанюку  своего  голодом  морите?  - свирепо спросила тетка
Катря.
     - Надо бы ему суп сварить, да поздно и негде, завтра уж.
     - Сами наелись,  а скотина безответная подыхай...  Хоть молока бы
плеснули, не все самим сжирать.
     - Бой! - окликнул Федор Михайлович.
     С грохотом, едва не свалив его, Бой выбрался из-под стола.
     - Молока хочешь?
     Бой завилял хвостом и облизнулся.
     - Ишь, стервец, понимает! - восхитился дед Харлампий.
     Катря налила  в миску молока.  Бой жадно припал к миске,  а тетка
начала ядовито бурчать о том,  до какого баловства люди дошли - собаку
молоком поят,  и сколько это нужно молока, чтобы такую лошадь напоить,
и нет ни стыда у них,  ни совести,  потому что другие люди,  бывает, и
вовсе молока не видят... Но когда Бой, вылизав миску, оглянулся на нее
и завилял хвостом, она подлила ему сама.
     В оранжевом свете керосиновой трехлинейки все плыло перед глазами
Антона. Он встряхивал головой и с трудом открывал глаза.
     - Ты  что,  малый,  глаза  таращишь?  -  сказал дед Харлампий.  -
Вали-ка на боковую, ты, видать, вовсе готов.
     Они легли на пахучую,  шуршащую постель, а тетка в кухне, повысив
голос - чтобы слышали!  - бурчала о шалопутах и бездельниках,  которые
неизвестно  зачем  таскают мальцов за собой.  А если уж им так кортит,
шлялись бы сами, чтобы их нелегкая забрала...
     Только теперь Антон почувствовал,  как у него гудят ноги и что их
куда легче  сгибать,  чем  вытягивать,  веки  нельзя  раздвинуть  даже
пальцами, и хотел удивиться, откуда Федор Михайлович знал заранее, что
так будет, но не успел.
     Все происшествия  долгого  дня,  все  радости и обиды спутались в
клубок,  в котором не было ни начал,  ни концов,  - Антон провалился в
сон.
     Сон оборвали грохот  и  ругань.  Тетка  Катря  гремела  горшками,
проклинала    их,    мужа-лодыря,    лоботрясов-постояльцев,   которые
вылеживаются,  как баре,  когда на дворе давно божий  день.  Несколько
минут они лежали, прислушиваясь и улыбаясь.
     - Вот дает!  - восхищенно сказал Антон.  - Мировая бабка, с такой
не соскучишься! Вроде динамика на вокзале...
     Тетка Катря уже не казалась ему грозной,  и руготня ее  нисколько
не задевала.
     - А и в самом деле хватит валяться,  - сказал Федор Михайлович. -
Позавтракаем да пойдем посмотрим,  какой он здесь,  Сокол. Марш-марш к
колодцу!
     Солнце взошло,  но  еще  не показалось из-за деревьев.  Листья на
кустах стали матовыми, как запотевший стакан с холодным молоком. Ветки
вздрагивали и брызгали росой. Там перепархивали и наперебой свиристели
неизвестные Антону пичуги, радовались утру или, может быть, спозаранку
ругались, не поделив чего-то в своей коммунальной квартире.
     Даже на животе кожа у Антона стала гусиной,  он потянулся было за
рубашкой, но, перехватив взгляд Федора Михайловича, сложил ее вместе с
брюками,  спрятал в рюкзак.  Что,  в самом деле,  девчонка он, что ли?
Закаляться так закаляться...
     Перейдя шоссе,  они вступили в смешанный лес.