, видно, угадывает Костины мысли и усмехается.
     - Тут,  конечно,  не больно широко,  не разгуляешься.  Однако  от
этого  только  труднее,  а  не  легче.  Вон,  видишь - я про то место,
повыше,  говорю,  - показывает он.  - Вон красный  бакен  видать.  Там
стрежень идет у правого берега,  потом его мелью отводит к острову,  а
оттуда он,  как курьерский поезд, на этот бакен идет. Хорошо? Хорошего
мало.  Бакен этот стоит над каменной грядой - "забора", по-нашему. Там
камень есть - "Чертов зуб" мы его называем.  Камень такой, что об него
что хочешь расколотит. А течение прямо на него несет. Вон как там вода
блестит - над ним играет.  В полую воду - ничего,  а как вода спадет -
тут капитан не зевай:  увидел красный бакен - бери влево, а то беды не
оберешься.  Вот она какая, река-то! Со всячиной. Ну, да за ней следят,
воли ей не дают.
     - А как за ней можно уследить?
     - Служба есть специальная:  и капитаны и мы - бакенщики. Это ведь
пассажиру все одинаково:  здесь вода и там вода. А опытный человек все
видит:  где  она  вроде бы спокойная,  гладкая,  только всю ее изнутри
ведет,  крутит - там суводь;  где рябить начинает - там,  гляди,  мель
намывает,  а то и перекат.  Ну, как чуть мель или перекат обозначатся,
так мы их обставляем вешками,  бакенами -  тут,  мол,  опасно,  обойди
сторонкой.
     - А когда обставите, тогда уже безопасно?
     - Тогда  -  да.  Днем  вешки,  бакены,  а ночью огни на бакенах и
перевальных столбах дорогу показывают.  Тогда уж капитан  может  смело
вести пароход. Если правильно вести, ничего не случится.
     - Так никогда ничего и не случается?
     - А что же может случаться?
     - Ну, кораблекрушения...
     Дядя удивленно  смотрит  на Костю,  вынимает трубку изо рта и так
гулко хохочет,  что сорока,  присевшая на опрокинутую лодку, испуганно
взмывает в воздух и, громко треща, улетает прочь.
     - Кораблекрушения?.. Да кто же до этого допустит?
     - Ну  бывает  же.  Вон  на  железной дороге рельса лопнет или еще
какое происшествие...
     - У нас рельсов нет,  а река - она не лопнет, - смеется дядя. - И
что это ты такой кровожадный, несчастья тебе нужны?
     - Да нет... просто... Ну, бывает же у вас что-нибудь интересное?
     - А у нас все интересное.
     - Ну да! Вот все обставили, а потом что?
     - Потом надо следить за всем.  Промерять глубины, огни на бакенах
зажигать, а утром гасить. Инвентарь держать в порядке...
     - А почему они керосиновые,  фонари на бакенах?  Электрические-то
ведь лучше?
     - Известно,  лучше.  На  Днепре  есть   уже   электрифицированные
участки. Придет время, и у нас будут электрические фонари, а пока надо
керосиновые держать в порядке. Да разве только это? Дел хватает... Вот
мы сейчас ими и займемся. Ну-ка, тащи давай ту кучку плавника.
     Костя подтаскивает поближе ворох веток,  корней, всяких древесных
обломков,  выброшенных  водой  на  берег и давно уже высушенных жгучим
июньским солнцем.  Ефим  Кондратьевич  зажигает  костер,  на  рогульке
подвешивает  над ним котел со смолой.  Костя помешивает пахучую черную
смолу,  а дядя мастерит из пакли  квач  -  широкую  кисть  с  короткой
рукояткой.
     - А я?  А я?  - кричит Нюра, скатываясь с откоса. - Ты же обещал,
тато,  что  вместе!  Вот  мы с Костей!  Да?  А что ты смеешься,  тато?
Думаешь, не сумеем, да? Сделаем - лучше не надо!
     - Ладно,  ладно,  -  говорит  Ефим Кондратьевич и мастерит второй
квач.

ТЫ НАУЧИШЬСЯ

     Смола вспучивается большими пузырями,  потом начинает подниматься
в котле, как закипающее молоко. Костя и Нюра продевают под дужку котла
толстую палку и несут дымящееся варево к маленькой лодке.
     - Вот это - твоя сторона.  Да? А это - моя. Посмотрим, кто скорее
и лучше.
     Ну, что-что, а уж это-то Костя сумеет! Он видел, как маляр красил
масляной краской стенку на лестнице их дома. Это было очень просто.
     Костя окунает  квач  в  кипящую смолу и начинает,  как тот маляр,
делать длинные мазки.  Жидкая смола  тихонько  чавкает  под  квачом  и
ложится  сверкающим  лаковым  слоем.  Костя снова макает квач и делает
мазки еще длиннее. А Нюра без конца тыркает по одному месту.
     - Не годится! - говорит Ефим Кондратьевич, подходя к нему.
     - Почему? - удивляется и огорчается Костя.
     - Ты   поверху   мажешь,  а  надо,  чтобы  смола  каждую  щелинку
закрывала. Посмотри.
     От наведенной  Костей  глянцевой красоты ничего не осталось.  Вся
только что замазанная часть днища покрылась пузырями,  пузыри лопнули,
оставляя  уродливые пятна,  словно после оспы.  Костя пробует замазать
их, но смола уже не ложится ровно, а налипает буграми, полосами.
     Костя внимательно присматривается и сам делает так же,  как Нюра:
втирает,  вмазывает смолу во все углубления и  щели.  Это  значительно
труднее,  чем просто водить кистью.  Костя быстро устает, а получается
по-прежнему неважно. А Нюре хоть бы что. Прижав кончиком языка верхнюю
губу,  она  мажет,  поминутно отбрасывая левой рукой падающие на глаза
волосы.
     - А я первая!  Я первая!  - начинает она приплясывать, размахивая
квачом. Однако, увидев расстроенное Костино лицо, она сейчас же меняет
тон и снова сыплет,  как горохом:  - Знаешь,  давай вместе. Да? Я тебе
помогаю,  а ты - мне.  Хорошо?  А потом,  когда кончим, попросим тато,
чтобы  он  дал  нам эту лодку.  Мне одной он не дает.  А если вдвоем -
даст. Ты умеешь грести? Нет? Это совсем просто. Я тебя научу...
     Они кончают смолить. Ефим Кондратьевич осматривает работу и молча
показывает пальцем на огрехи. Костя краснеет: огрехи на его половине.
     - Не придирайся,  тато! - говорит Нюра. - Сделано по-стахановски,
на совесть!
     - Да ведь совестью щель не замажешь, смолой надо.
     - Ладно, сейчас замажем! А ты свое обещание помнишь? Лодку будешь
давать? Да?
     - А если утонете?
     - Мы утонем? Да? - Рыжие косы Нюры с таким негодованием взлетают,
что,  кажется,  вот-вот  оторвутся.  -  Да  я  же  саженками   Старицу
переплывала!  Ты  уже  не помнишь?  Да?  А Костя - ого!  Он знаешь как
ныряет?  Так даже я не умею...  А  ну,  Костя,  покажи!  Пусть  он  не
думает...
     - Ему и впрямь выкупаться надо,  вон он как извозился,  - смеется
Ефим Кондратьевич.
     - Ой, батюшки! - всплескивает руками Нюра. - Давай скорее песком,
пока не застыло!
     Она хватает Костю за руку и тащит к воде.  Костя оттирает  мокрым
песком  смоляные  пятна,  пока кожа не начинает нестерпимо гореть,  но
оттереть смолу до конца так и не удается.
     - Ничего,  - утешает его Нюра. - Я раз нечаянно в платье на смолу
села и прилипла - и то отстиралось. А с кожи само сойдет.
     После обеда  они переворачивают лодку и сталкивают ее в воду,  но
покататься Ефим Кондратьевич  не  разрешает:  ветер  развел  волну,  и
отпускать одних ребят он не решается. Видя их огорчение, он утешает:
     - Вечером я поеду по своему хозяйству, и вы со мной.
     До вечера  еще  далеко.  Нюра убегает в дом и принимается чистить
картошку для ужина. Послонявшись по берегу, Костя идет к ней и пробует
помогать,  но  из огромной картофелины у него остается такой маленький
орешек, что Нюра удивленно открывает глаза:
     - Что это ты какой-то такой,  что ничего не умеешь? Ты никогда не
чистил, да? А кто у вас чистит - мама? А ты ей не помогаешь?
     Костя обижается и уходит.  Подумаешь,  картошка!  Он умеет делать
вещи поважнее и потруднее.
     Но все  это  осталось  дома,  в Киеве,  а здесь ему некуда девать
себя,  и он  идет  к  дяде.  Ефим  Кондратьевич  сколачивает  запасную
крестовину для бакена. Несколько бакенов, белых и красных, выстроились
рядком на берегу,  а  дальше,  опираясь  на  перекладину  между  двумя
столбами, стоят полосатые вешки.
     - Ты что заскучал?  Делать нечего?  Вон займись,  обтеши кол  для
вехи.
     Вот это настоящее мужское дело! А то - картошка!
     Костя с  удовольствием  принимается  за  работу.  И  топор  какой
удобный - легкий и острый,  топорище изогнуто,  как  лук,  и  гладкое,
будто лакированное.
     - А зачем же ты землю тешешь?  - спрашивает дядя. - Ее сколько ни
руби, не изрубишь, а топор затупишь. Ты вон уткни в колоду и действуй.
     Топор, и правда,  ударяя по лесине,  все время чиркает по  земле.
Костя  подкладывает  под  комель  лесины чурбак.  Однако теперь тонкий
конец при каждом ударе подпрыгивает,  лесина съезжает с чурбака,  и ее
то и дело приходится поправлять.
     - А ты вот так,  - говорит дядя и  ставит  лесину  к  перекладине
стоймя, а под комель подкладывает чурбак. - Так-то оно сподручнее.
     Конечно, сподручнее.  Костя  одной  рукой  придерживает  веху,  а
другой  тешет.  Однако  топор  совсем  не такой удобный,  как казалось
сначала.  Он то скользит и, сняв тоненькую стружку, тяпает по чурбаку,
то  так увязает в лесине,  что с трудом вытащишь.  Да он и не такой уж
легкий,  а с каждым ударом становится все тяжелее и тяжелее.  От  этой
тяжести  у  Кости начинает ломить локоть,  но он все-таки обтесывает и
заостряет комель.  Острие получается кургузое,  тупое  и  изгрызенное,
словно его не топором тесали, а оббивали молотком.
     - Ничего, научишься, - говорит дядя.
     Он берет  у  Кости  топор  и несколькими ударами снимает длинную,
толстую щепу. Острие сразу становится длинным, тонким и гладким.
     - Здорово! - признается Костя.
     - Это что!  Я  с  топором  не  очень  умею.  Вот  дед  мой,  твой
прадедушка,  вот это был артист!  Он столько хат поставил,  что и счет
потерял.  Топором такие узоры разделывал -  впору  вышивальщице!  А  в
случае чего - топором и побриться мог...
     Дядя рассказывает,  как дед на  спор  при  помощи  одного  топора
построил комод, а Костя поглаживает ноющий локоть и думает.
     - А все-таки это пережиток, - говорит он наконец.
     - Что?
     - Топор.  Отсталая техника.  При коммунизме он разве  будет?  При
коммунизме надо же, чтобы не было противоположности между умственным и
физическим? А тут что? Один физический.
     - Не  знаю,  как  будет  при  коммунизме.  Кому  как,  а мне этот
пережиток нравится.  Полезная вещь!  Конечно,  ежели  он  в  настоящих
руках...  При  физическом труде голова-то - вещь тоже не вредная.  Да.
Как и во всяком.
     Костя усматривает  в  этом намек на свое неуменье и умолкает,  но
остается при том же мнении.
     Наконец приближается  вечер.  Нюра  и Костя несут в лодку фонари,
Ефим Кондратьевич берет весла, и они отчаливают.
     - Давай так,  - командует Нюра, - сначала я гребу, а ты смотришь!
Потом мы вместе. Да? Ты и научишься. Ничего особенного. Вот смотри!
     Прижав кончиком  языка  верхнюю  губу,  она  берется за вальки и,
далеко откидываясь назад,  начинает грести. На висках и крыльях носа у
Нюры скоро появляются капельки пота, но она не перестает тараторить:
     - Вот видишь:  очень просто.  Я нагибаюсь.  Да?  И заношу  весла.
Потом опускаю весла и гребу. Правда, просто?
     - Ладно, давай теперь я, - говорит Костя. - Нет, я сам, ты садись
на мое место.
     На лодке Косте кататься приходилось, но греб он только один раз и
совсем недолго - первый опыт был не очень удачным:  он забрызгал новое
мамино платье,  и у него отобрали весла.  Но теперь,  видя, как плавно
взлетают весла в руках Нюры,  как ходко идет лодка, он решает, что это
действительно пустяковое дело.
     Он берет весла,  усаживается поудобнее,  расставляет ноги. Р-раз!
Весла по самые вальки уходят в воду,  и Костя с трудом вытаскивает их.
Не  надо  так  глубоко.  Два!  Весла  срывают  макушки мелких волн и с
размаху стукают по бортам лодки. Ага, понятно - не надо торопиться. Он
далеко заносит весла,  осторожно опускает их,  но одно весло почему-то
поворачивается и острым пером легко режет воду,  а не гребет, а другое
опускается глубоко, буравит воду, и лодка рыскает в сторону.
     Костя краснеет от стыда и натуги и исподлобья взглядывает на Нюру
и  дядю.  Ефим  Кондратьевич невозмутимо дымит своей трубкой и даже не
морщится,  когда Костя с головы до ног обдает  его  брызгами,  а  Нюра
напряженно следит за веслами, и на ее подвижном лице отражается каждое
Костино усилие, словно гребет не Костя, а она сама. Очень ему нужно ее
сочувствие!  Он  старается  еще больше,  но чем больше старается,  тем
выходит  хуже.  Легкие  поначалу  весла  тяжелеют,  словно  наливаются
свинцом,  и то и дело норовят или повернуться в воде, или выскользнуть
из рук.  Вода становится густой,  вязкой, словно вцепляется в весла, а
лодка,  которая казалась ему маленькой и легкой, представляется теперь
огромной,  тяжеленной баржей.  Ее не веслами,  а  прямо  машиной  надо
двигать... А тут еще над самой головой с насмешливым визгом проносятся
стрижи...
     - Стоп!   -  командует  Ефим  Кондратьевич.  -  Здесь  одному  не
справиться: начинается быстряк. Садитесь вдвоем.
     Костя потихоньку  переводит  дыхание  -  он уже совсем замучился.
Нюра садится рядом, они двумя руками берутся каждый за свой валек.
     - Ну,  по  команде:  раз - весла опускать,  два - сушить,  значит
поднимать из воды. Готовы? Р-раз - два! Раз - два!
     Конечно, вдвоем легче.  Правда, и сейчас весло не очень слушается
Костю - оно то глубоко зарывается в воду,  то скользит по поверхности,
и  лодка  виляет  то вправо,  то влево,  но Ефим Кондратьевич время от
времени подгребает кормовым веслом,  и она ходко идет  вперед.  Теперь
Костя  понимает,  что  течение  вовсе  не  стало быстрее,  просто Ефим
Кондратьевич видел,  что Косте  стало  уже  невмоготу,  и  сказал  про
течение, чтобы ему не было совсем стыдно.
     Понемногу он приноравливается опускать весло на нужную глубину  -
так и легче грести и лодка идет быстрее, - но, как только Костя входит
во вкус настоящей гребли, Ефим Кондратьевич поднимает руку:
     - Довольно,  ребята!  Надо  поворачивать  к  заборе,  а там вы не
управитесь, да и устали, поди.
     Он садится на весла, Нюра берет кормовое, а Костя ложится на носу
и смотрит в воду. Вот здесь, действительно, течение! Ефим Кондратьевич
гребет   сильно,   вода  сердито  гулькает  у  бортов,  лодка  рывками
устремляется  вперед  и  тут  же,  будто  наткнувшись  на  мягкую,  но
непреодолимую  стену,  замедляет движение;  еще немного - и ее понесет
назад.
     Однако красный  бакен над Чертовым зубом постепенно приближается.
Он наклонился навстречу  течению  и  все  время  покачивается,  словно
кланяясь.  Кажется,  что какая-то сила пытается утащить его вниз,  под
воду, а он упирается, не дается.
     Вот он  уже  совсем близко.  Костя пытается рассмотреть под водой
камень,  но в темной глубине мелькает какая-то неясная тень  и  больше
ничего не видно.
     Ефим Кондратьевич подгребает к бакену,  зажигает фонарь и  ставит
его на макушку бакена.  Лодку сразу же относит далеко вниз.  В светлых
сумерках красный огонек бакена светит вяло и тускло.
     Они поднимаются  теперь уже под самым берегом,  еще выше зажигают
несколько красных  бакенов,  потом  переваливают  на  другую  сторону,
чтобы, идя вниз, зажечь белые.
     - Ну,  теперь уже - мы.  Да,  тато? Теперь уже мы сможем. Правда,
Костя?
     Нюра решительно берется за весло,  и Ефим Кондратьевич  уступает.
Вниз грести намного легче.  Можно даже и не грести совсем,  лодка сама
идет по течению,  только направляй,  куда  надо.  Однако  они  усердно
гребут,  и  у Кости получается все лучше и лучше.  Время от времени он
поглядывает на дядю - видит ли тот,  как здорово у него выходит?  Ефим
Кондратьевич понимает Костины взгляды и одобрительно кивает.
     На обратном пути против течения выгребает сам Ефим  Кондратьевич,
а усталые ребята отдыхают.
     Бакена над  Чертовым  зубом  уже  не  видно,  только  над   водой
покачивается  красный  огонь,  и кажется,  что он висит и покачивается
прямо в воздухе.  Давно притаились где-то редкие  чайки,  скрылась  на
ночь  шумливая  ватага  стрижей.  Тихо  на воде и над водой.  Улеглась
мелкая рябь,  река снова замерла и остекленела.  Только звенят  капли,
падающие с весел,  да изредка всплеснет рыба,  и на том месте медленно
расходятся плавные круги.
     Костя рад,  что притихла даже неугомонная Нюра.  Широко открытыми
глазами она смотрит на засыпающую реку,  на речные  огни  и  о  чем-то
думает.  У Кости гудят натруженные руки,  и он тоже думает. О чем? Обо
всем сразу.  О том,  где теперь мама, - она уже, наверно, в Каховке; о
том,  как,  должно быть,  набедокурила Лелька и теперь слушает выговор
соседки Марьи  Афанасьевны  и  смотрит  на  нее  совершенно  невинными
глазами;  сколько наловил рыбы Федор,  и оправдались ли его надежды на
новую блесну,  которую он сделал из консервной банки; какой может быть
счет  у  киевского  "Динамо"  и  "Шахтера"  -  они  сегодня  играли на
стадионе.  Макаров - вратарь что надо!  В  нем  Костя  уверен,  а  вот
нападающие...
     И до чего же здесь тихо!  В Киеве так никогда не бывает.  И, хотя
все это очень интересно,  - жить здесь он бы не согласился.  Сегодня -
то же,  что вчера,  и завтра - то же,  что сегодня.  Бакены эти самые.
Объехал - зажег, объехал - погасил. И вообще, подумаешь - бакен! То ли
дело маяки! Там как ударит шторм, так будь здоров!..
     - Ой, Костя! Тато, посмотри, что у него на руках!
     На ладонях у Кости вздулись  белые  волдыри.  Два  из  них  давно
раздавлены,  и там - грязно-красные ранки. Только теперь он чувствует,
как горят руки и саднят эти ранки.
     - Ничего,   до   свадьбы   далеко,   заживет!   -   говорит  Ефим
Кондратьевич.
     Лодка врезается в песок.  Нюра выскакивает первая, а Костя и Ефим
Кондратьевич вытаскивают лодку,  забирают  весла  и  запасные  фонари.
Почти совсем уже темно, но звезды на небе еле видны.
     - К ненастью, что ли? - поднимает голову Ефим Кондратьевич.
     Дужки фонарей  режут  Косте  натруженные  руки,  и он нетерпеливо
переступает с ноги на  ногу,  дожидаясь,  пока  дядя  заберет  у  него
фонарь. Красный огонь над Чертовым зубом смотрит на Костю и насмешливо
подмигивает...
     На следующий  день  никакого ненастья нет,  солнце жжет так,  что
даже небо блекнет от жары.  Нюра и Костя поминутно бегают к реке,  но,
стоит им оказаться на суше,  тело мгновенно высыхает, и их снова тянет
в воду.
     - Эй,   лягушата,   хватит   бултыхаться!   -   кричит   им  Ефим
Кондратьевич. - Совсем уже посинели!
     - Ой, что-то вправду холодно стало! - стуча зубами, говорит Нюра.
Она срывает листок подорожника и лепит себе на нос.  - Чтобы не облез,
- поясняет она.  - А то так и будешь ходить с облупленным носом. У нас
одна девочка в классе - так она повязывается,  как  старушка,  и  лицо
сметаной  мажет,  чтобы  не загореть.  Она раз в саду заснула - да?  -
пришел котенок и всю сметану слизал.  Правда,  смешно?  Ребята над ней
смеются и говорят,  что в следующий раз придет свинья и съест ее,  как
бутерброд... А у вас в классе хорошие девочки?
     - У нас нет девочек.
     - Как так? А куда же они девались?
     - Они отдельно,  в других школах. Школы для мальчиков и школы для
девочек. Понимаешь?
     Но Нюра не понимает. Разве плохо, если мальчики и девочки вместе?
Это для того, чтобы не дрались? Но вот они же не дерутся, хотя у них и
есть Сенька Гузь,  его давно следует вздуть, и она его вздует-таки при
случае... А вообще вместе же лучше, интереснее! Ого, она мальчишкам ни
в  чем  не уступает!  У них в классе только один Миша Цыганенок учится
так же, как она. Почему же плохо, если вместе!
     Костя ничего  объяснить  не может,  он и сам не знает,  зачем так
сделано.
     - Побежали к Гремячему яру? - предлагает Нюра.
     - Побежали.  А почему он - Гремячий?  - спрашивает Костя  уже  на
бегу.
     - Не знаю. Может, потому, что шумит очень, когда вода. Весной или
когда дождь, он, знаешь, как скаженный! Ни пройти, ни проехать - так и
бурлит, так и бурлит!..
     - Ну, ты ж и длинноногая! Никак тебя не догонишь...
     - Ого!  - счастливо улыбается Нюра.  - Я знаешь как  бегаю?  Меня
никто не догонит. Вот когда у нас соревнования