и  в
штатском.  Нет,  при  нем  девчонка,  следователь  девчонку с собой не
повезет...
     - Так что,  и в Киеве про это знают? - пытаясь улыбнуться, сказал
Иван Опанасович.
     - Пока не знают.  Я был здесь поблизости,  поэтому узнал. А кроме
того, узнал, что произошло это не случайно...
     - То есть как?
     - Вы поручили это какому-то темному, уголовному типу.
     "Крышка! Следователь",   -   решил   Иван  Опанасович.  Он  прямо
физически ощущал,  как ревет в вагранке пламя, плавится чугун и вместе
с ним он сам.
     - Ну,  ведь человек этот,  так  сказать,  амнистирован,  взят  на
поруки...
     - И этого достаточно, чтобы дать ему в руки оружие?
     - Это,  конечно,  возможно,  моя ошибка, недоучел... - начал Иван
Опанасович,  и внезапно его осенило: никакой это не следователь! Разве
следователь  пешком  придет?  Он  обязательно  приедет!  И  вообще  не
приедет, а к себе вызовет. - А почему, собственно, вас это интересует?
Кто вы такой?
     Сергей Игнатьевич  глянул  на  него  из-под  кустистых  бровей  и
недобро усмехнулся.
     - Показать  документы?   Пожалуйста.   Бывший   инженер,   теперь
пенсионер.
     Иван Опанасович окончательно обрел привычную уверенность в  себе,
внимательно  просмотрел  паспорт.  Бессрочный,  невоеннообязанный.  Он
заглянул даже в прописку.  Прописка действительно киевская.  Ну и что?
Подумаешь, цаца...
     - Так что вы хотите?  - уже совсем другим,  сухим  и  официальным
тоном спросил Иван Опанасович, возвращая паспорт.
     - Ответа на свои вопросы.
     - А  почему  я вам должен отвечать?  Делать мне больше нечего?  У
вас,  понимаете,  должности никакой, заниматься нечем, так вы от скуки
лезете,  где вас не спрашивают. Получаете свою пенсию, ну и отдыхайте,
не лезьте, если до вас не касается...
     - Вот   что,   товарищ   председатель,  -  жестко  сказал  Сергей
Игнатьевич.  - На службе я больше не  состою,  как  говорится,  просто
гражданин.  Но меня все касается. Вы - представитель советской власти,
к тому же,  наверное, член партии и должны это понимать. Если вы этого
понимать  не  хотите  или же не умеете и думаете,  что считаться нужно
только с официальной должностью, то мы сейчас этот разговор прекратим.
Но тогда не обижайтесь. Я сказал, что в Киеве пока о ваших подвигах не
знают.  Можете быть уверены,  я сумею сделать  так,  что  узнают  и  в
области,  и  в  Киеве.  И  вряд  ли  за  эти  подвиги вас представят к
награде...
     Ивану Опанасовичу  снова стало невыносимо жарко.  Инженер говорил
негромко,  но так жестко  и  внушительно,  как  говорят  только  люди,
привыкшие   командовать.   Наверное,   видал  виды,  ходил  в  немалых
начальниках.  С таким лучше не связываться,  дать  задний  ход,  а  то
наплачешься... И Иван Опанасович дал задний ход.
     - Ну вот,  понимаете,  чуть что - так сразу область, Киев... Что,
мы сами на месте не можем разобраться?
     Они начали разбираться,  и оказалось,  что  точки  зрения  у  них
довольно  близкие  и  даже кое в чем прямо совпадают.  Иван Опанасович
тоже считал распоряжение это не слишком  умным.  Собак  истреблять  не
штука.  Шуму наделали,  отрапортовали,  а толку?  Бешенство-то у собак
откуда берется?  От волков и крыс. Их надо истреблять! А их истреблять
- дело трудное,  на "раз-два-три" не отрапортуешь...  Конечно,  народу
надо разъяснять,  чтобы зря лишних собак не заводили, следили за ними,
делали  прививки.  В городах же делают...  То в городах!  А в села кто
поедет прививки делать? Бумажки-то такие легче писать. Отписал, свалил
на  других,  и  дело  с концом.  А собак стреляй не стреляй - люди все
равно держать будут,  собака человеку нужна - она и сторож,  и друг, и
защитник...  Конечно,  всяким темным личностям доверять оружие нельзя.
Хорошо еще,  что так кончилось,  бог знает  что  могло  быть...  Такой
Митька и в человека выпалит,  не моргнет.  Привезет ружье из ремонта -
все, больше он его не увидит...
     Расстались они чуть ли не друзьями.  Сергей Игнатьевич попрощался
и, провожаемый Юкой, пошел из села.
     Иван Опанасович  начал читать газеты.  Прежде всего он просмотрел
районную -  не  прошлись  ли  по  их  сельсовету,  потом  областную  и
республиканскую.  Нигде  не  упоминался  Чугуновский  район,  ни  даже
область.  Начали приходить посетители. Тому нужна справка, тому совет,
тот  с  кляузой.  Иван  Опанасович  подписывал справки,  давал советы,
обещал разобраться в  кляузах.  Он  занимался  многочисленными  своими
делами, время от времени вспоминал Сергея Игнатьевича и все более креп
в убеждении,  что человек он несомненно хороший и поступил  правильно.
Все бы так!..
     Посетители сменяли  друг  друга,  и  все  они   как-то   чересчур
внимательно  присматривались  к  Ивану  Опанасовичу,  будто видели его
впервые или открыли в нем новое качество,  которого прежде не знали  и
которое  почему-то  всех  забавляло  и даже вроде смешило.  Случалось,
говоря о каком-нибудь деле,  посетитель ни к селу ни  к  городу  вдруг
ухмылялся.   Правда,   под  строгим  и  недоумевающим  взглядом  Ивана
Опанасовича ухмылка исчезала,  но Иван Опанасович был уверен,  что она
появлялась  снова,  как  только  посетитель поворачивался спиной.  Так
продолжалось до тех пор,  пока не пришел бригадир Зименко.  Тот уже не
ухмылялся, а просто ржал и с порога крикнул:
     - Вот это да!  Вот это  молодец  голова!  Вот  если  бы  все  так
по-большевистски самокритику принимали...
     - Какую самокритику?
     - Тю!  Так  ты что,  и не видел?  А я думал,  ты принципиальность
доказываешь.  Там на тебя такую самокритику навели - будь здоров!  Иди
погляди...
     Иван Опанасович вышел на улицу,  подошел к щиту  для  объявлений.
То,  что  показалось  ему  объявлением  о  кино,  было  на  самом деле
карикатурой.  Крупными печатными буквами сверху было  написано:  "Наши
гицели".  Под  этим  были нарисованы два человека со зверскими рожами.
Один с огромным  топором,  другой  с  ружьем.  Оба  человека  заляпаны
красной  краской,  будто  кровью.  На  животе  человека с топором было
написано "Голова",  на втором -  "Митька  Казенный".  Вокруг  валялись
трупы  собак,  тоже  заляпанные  красной  краской.  А  под  всем  этим
безобразием стояли стишки:
                    Нашему голове нема чего робыты,
                    То вин почав собак быты
     И рисунок  и стишки были глупыми,  совсем неумелыми и даже как бы
детскими,  но  от  этого  ничуть  не  менее   оскорбительными.   Ивана
Опанасовича как оглушило. Он стоял и смотрел на карикатуру, висящую на
доске,  а в голове у него мелькало только одно:  "Я ж так и думал! Я ж
так и знал!.." Случилось то, чего он боялся с самого начала, - подняли
на смех.  Теперь все, теперь жизни не будет, затюкают, засмеют... Хоть
из села беги!..
     Иван Опанасович трясущимися руками  отодрал  приклеенную  мякишем
карикатуру,  сложил и сунул в карман.  Документ, улика... Ну, попадись
теперь этот клятый пенсионер!  Ишь подъехал,  подходы  развел,  а  сам
такую пакость...  А еще старый, седой человек... Ничего, я тебя найду,
я не посмотрю,  что  старый,  выведу  на  чистую  воду,  узнаешь,  как
клеветнические карикатурки малевать, честных людей позорить...
     Иван Опанасович оглянулся,  словно пенсионер  должен  был  стоять
где-нибудь  поблизости и скалить от удовольствия зубы,  любоваться его
позором.  Но поблизости никого не было,  послеполуденный зной даже кур
загнал в тень, только в отдалении бежал куда-то соседов мальчишка.
     - Эй, Сашко! - крикнул Иван Опанасович.
     Сашко подбежал.
     - Ты не видел тут человека такого,  не нашего...  В синей тужурке
такой...
     - Не,  не видел,  - сказал Сашко и  во  все  глаза  уставился  на
председателя. - А шо такое, дядько Иван?
     - Та ничего... Ты как увидишь его, так пулей ко мне.
     - А чего ж? Я прибегу, как увижу...

     Толя вместе со своим папой подъезжал к Чугунову.  Дорогу он видел
не один раз, можно сказать, знал наизусть, поэтому в окно не смотрел и
почти  все  время молчал.  Встреча с Сергеем Игнатьевичем произвела на
него большое впечатление,  но Толя никогда не  довольствовался  первым
впечатлением,  ему  обязательно  нужно  было  все обдумать,  оценить и
решить для себя,  что было хорошо,  а что  плохо,  что  правильно  или
неправильно,  и  определить  свое ко всему отношение.  Антон не первый
назвал его нудником,  это случалось и прежде.  И не потому,  что  Толя
говорил  всегда  правильными,  будто списанными из учебника грамматики
фразами.  Дело,  скорее  всего,  было  именно   в   Толиной   привычке
неторопливо и обстоятельно обо всем размышлять и говорить, докапываясь
до таких сторон и обстоятельств,  о которых  товарищи  его  обычно  не
думали.  У них не хватало терпения,  или им становилось скучно, они на
бегу,  наспех что-нибудь говорили или решали и считали  дело  ясным  и
конченным.  Толя  дотошно  докапывался  до  самых корней,  не оставлял
никакого вопроса невыясненным, а дела недоделанным.
     Старенький "ПАЗ"  дребезжал  и  поскрипывал,  отец сосредоточенно
сосал погасшую трубку и тоже о чем-то думал.
     - Папа, - сказал Толя, - мне нужно с тобой серьезно поговорить.
     - Сейчас?  - Отец посмотрел на него и повел взглядом по  набитому
пассажирами автобусу.
     - Это не мешает, - ответил на его взгляд Толя, - так как никакого
секрета или тайны я обсуждать не собираюсь.
     Отец кивнул.
     - Вот  мы  строим новое общество,  коммунизм.  В нем всего должно
быть много,  все должно быть лучше и красивее. Правильно? Поэтому люди
должны - все люди!  - заботиться о том,  чтобы все хорошее,  полезное,
красивое сохранилось.
     - Не  все  красивое  обязательно вместе с тем полезно.  Пороги на
Днепре  были  очень  красивы,  но  не  полезны,  а  вредны.  Построили
Днепрогэс - красоту величественную,  но бесполезную и вредную заменили
очень важной и нужной.
     - Это я понимаю.  Очень хорошо,  что ты заговорил о реке,  я тоже
хотел о реках.  Вот Чугуново стоит на Соколе.  Ты же знаешь,  этот наш
заводик отравил реку,  в ней не стало рыбы. Вода стала вонючая... Меня
здешние ребята прозвали "Инфекцией". Будто я боюсь заразы и поэтому не
купаюсь.  Я  ничего  не  боюсь,  ты же знаешь,  что я не трус.  - Отец
кивнул.  - Мне просто противно купаться в Соколе.  Это уже не река,  а
какая-то сточная канава.
     - М-да...  - сказал отец.  - Наша газета  об  этом  писала.  Было
принято постановление, чтобы на заводе поставили очистные сооружения.
     - Их поставили?
     - Пока нет.  Видишь ли, Толя, нельзя подходить ко всему с меркой,
так сказать,  районного масштаба.  Что она  в  масштабе  страны?  Есть
задачи поважнее, затраты, так сказать, первоочередные...
     - Я понимаю.  Но ведь здесь живут люди!  Люди, для которых строят
коммунизм  и  которые тоже его строят.  Почему они должны строить его,
живя возле сточной канавы, и с этим мириться?
     - Никто и не собирается мириться. Мы об этом писали...
     - И что?
     - Пока ничего нельзя сделать.
     - Почему?
     Толя поднял  голову и увидел,  что отец смотрит в окно,  а правое
ухо  его,  обращенное  к  Толе,  наливается   густой   краской.   Толя
отвернулся.
     - Видишь ли,  - после паузы сказал отец. - Бывают обстоятельства,
через которые нельзя перепрыгнуть...  Мы написали, это было правильно.
Но ассигнований не отпустили. Мы пытались снова поставить этот вопрос,
но редактору сказали, что сейчас это неуместно: поскольку средств нет,
незачем печатать, - это уже будет вредная демагогическая болтовня.
     - Стало быть, надо мириться и молчать?
     Автобус остановился.  Пассажиры  бросились  к  дверце,   открытой
шофером.  Толя  не услышал ответа и больше его не добивался.  Дома ему
делать было нечего;  он сказал отцу,  что придет вечером,  и  пошел  к
своему однокласснику и другу Вовке Савину.
     Вовка был его противоположностью.  До отказа заряженный энергией,
он,  как  петарда,  каждую  минуту  мог  взорваться  самой неожиданной
выходкой, невзирая на ущерб, который наносил окружающим и самому себе.
Он был бесстрашен,  ловок и неистощим на выдумки. Толя не участвовал в
его затеях,  находя их несерьезными,  детскими,  но, когда к концу дня
Вовкина энергия иссякала или он попросту уставал, они говорили долго и
обстоятельно,  по-Толиному,  обо всем.  Говорил,  вернее, думал вслух,
главным  образом  Толя,  а Вовка служил при этом как бы катализатором.
Распирающая  его  энергия  не  позволяла  ему  ограничиваться   только
рассуждениями, он постоянно искал и предлагал способы, как рассуждения
претворить в действие.  Толя мирился с излишне практичными порывами  и
устремлениями друга.  Ему нужен был слушатель; угомонившийся Вовка был
слушателем идеальным, и они отлично ладили.

     Мысли Антона вернулись к тому, о чем говорил Сергей Игнатьевич. В
конце концов он прав: они действительно наследники. Ну, сейчас они еще
мальчишки,  но пройдет каких-нибудь семь - десять лет,  и  они  станут
совсем, окончательно взрослыми. А те, что сейчас взрослые, или помрут,
или по-переходят на пенсию и ничего уже не смогут делать.  А все будут
делать нынешние ребята. И за все отвечать. И за этот лес, и за реку, и
за все поля,  и заводы,  и шахты,  за все, что делается, и за все, что
должно  делаться,  а  не  делается,  потому что кто-то не умеет или не
хочет...  И тогда уже ни за кого нельзя будет спрятаться,  не на  кого
надеяться, чего-то или кого-то ждать...
     Эти семь - десять,  может,  даже пятнадцать лет  промчались,  как
стриж, который крохотной живой молнией мелькнул перед глазами, и Антон
увидел себя большим, взрослым. Он уже кончил учиться и работает. Кем -
не важно,  выяснится потом... Уже не ему, а он сам дает советы (только
никого не заставляет говорить по-своему!),  действует  самостоятельно,
работает так,  чтобы всего было больше и все было лучше. А если нужно,
переделывает то, что было плохо сделано до него, до них...
     И законный  наследник,  владетельный хозяин пошел по своей земле,
видя ее вроде бы и точно такой же, как за минуту перед тем, и вместе с
тем  как  бы  совсем  другой.  Вот  так  же будут с визгом носиться за
невидимой мошкарой стрижи,  а шмели, грозно гудя, пикировать на цветы,
так же будет дрожащими струями переливаться зной между небом и землей,
только небо сделается еще чище и голубее...  Ведь тогда уже не будет в
воздухе  дыма  и  пыли  ни от заводов,  ни от земли,  потому что земля
станет совсем другая.  Не будет никаких пустынь,  а там, где они были,
появятся озера,  сады,  леса.  Дыма не станет совсем.  Дым появляется,
когда что-нибудь сжигают,  а тогда уже жечь ничего не  нужно.  Атомные
электростанции и солнце дадут столько энергии - завались.  И наверняка
они найдут,  изобретут какую-нибудь новую энергию,  которая  посильней
атомной...  До чего же будет интересно и хорошо жить!  И умирать никто
не захочет... А люди вообще перестанут умирать. Потому что войны будут
запрещены.  И никакого оружия не будет. Даже ребятам запретят играть в
войну,  чтобы не приучались. И болезней никаких тоже не станет. Просто
ученые найдут такое средство,  чтобы всех вредных микробов уничтожить,
и все.  И не будет никакой заразы на всей земле.  Никого и  ничего  не
нужно бояться...
     Бой подошел и ткнулся носом в Антонову руку.
     - Ты что?
     Бой вильнул хвостом.
     - Есть хочешь?  - Бой завилял сильнее.  - На, ешь. Что мы с тобой
потом есть будем?
     Антон отдал Бою творог,  тот слизнул его и уставился,  ожидая, не
дадут ли еще такого вкусного.  Вкусного больше не дали,  и он принялся
за хлеб.
     Все встало на свое место.  Придуманное им будущее отодвинулось  в
десяти- или пятнадцатилетнюю недосягаемость, Антон снова стал тем, кем
был, - мальчиком, который должен бояться, что какой-то Митька Казенный
застрелит Боя, и прятаться. А что может сделать он, Антон?
     А может, еще где-нибудь есть и такие Антоны (что он, какой-нибудь
особенный?   Самый   обыкновенный!),  и  такие  Хомки,  которые  собой
заслоняют своих Жучек и Белок?..  Ребят же много.  Почему в самом деле
они  должны только терпеть,  бояться и прятаться?  Может,  прав Сергей
Игнатьевич,  что,  когда все возьмутся,  ничего с ними не сделают и не
запугают...
     Чем больше Антон думал,  тем сильнее крепло в нем убеждение,  что
надо не ждать и надеяться, а делать. Он только никак не мог придумать,
что именно должны они, ребята, делать, чтобы с этим бороться. "Ничего,
вместе придумаем", - решил он.
     Он свистнул Бою и пошел по тропинке к гречишному полю.  Он шел  и
смотрел  на кусты,  деревья,  скалы,  застоявшуюся между ними глубокую
черную воду,  сверкающие на быстрине струи. Все это было его, их. Не в
будущем,  а сейчас.  И не в будущем,  а сегодня,  сейчас нужно все это
беречь  и  хранить  от  пустоглазых  маклаков,  хапуг,  пакостников  и
хулиганов,  которые  не  думают ни о чем,  кроме себя.  И главное - не
бояться!

13

     В тени старой дуплистой вербы стояла светло-серая "Волга".  Рядом
на  подстилках  расположились  хозяева:  мужчина  в  плавках и молодая
женщина.  Вокруг разложенной на газетах еды ковыляла совсем  маленькая
девочка.  Держа  палец  во  рту,  она разглядывала лежащее перед ней и
ковыляла дальше.  Она была только в трусиках, но зато с огромным белым
бантом.  Подвязанный  к  пучку  волос  на  макушке,  он на каждом шагу
вздрагивал и колыхался,  как опахало.  Мужчина и женщина наблюдали  за
девочкой и смеялись.
     Антон приостановился,  потом решительно направился к сидящим.  Он
шел не слишком быстро,  но и не медля,  а так, как ходят занятые делом
люди. Он придумал. Бой, прихрамывая, вышагивал рядом.
     Женщина увидела их,  глаза ее округлились,  она схватила девочку,
бросилась в машину и захлопнула дверцу.
     - Что такое? - недоуменно оглянулся мужчина, увидел подходивших и
поднялся.
     - Здравствуйте,  - вежливо сказал Антон.  Он решил, что все нужно
делать вежливо.
     - Здоров,  -  ответил  мужчина.  - Ты что своим страшилищем людей
пугаешь?
     - Его не нужно бояться. Он зря не тронет.
     Антон достал из кармана куртки  огрызок  карандаша,  завалявшийся
там еще с зимы блокнот, старательно записал серию и номер машины.
     - Это зачем? - спросил мужчина и насмешливо улыбнулся. - Может, и
права предъявить?
     - Права  не  нужно.  Понадобится,  вас  и  так  разыщут.  Я   вас
предупреждаю:  после себя бумаг,  хлама не оставлять, бутылки не бить.
Костры жечь нельзя, рубить и ломать деревья тоже.
     - Да?  -  все  так  же  насмешливо сказал мужчина.  - А как быть,
дорогой юноша, если ничего этого мы не собирались делать?
     - Не знаю, - сказал Антон, - другие делают. Вон сколько накидано.
     - Хм, верно. Мы сами с трудом чистое место нашли. Значит, ты всех
нарушителей берешь на цугундер?
     - Я не один, нас много.
     - А потом?
     - Сообщаем в лесничество.  Оно  само  штрафует,  а  если  удерут,
находит через автоинспекцию. Не спрячутся!
     - Ну?  -  уже  серьезно  сказал  мужчина.  -  Это  молодцы!   Это
правильно...  А  то  вот  мы  ездим  много,  в  разных  местах бывали,
действительно черт знает что делают!  Правильно у вас придумали.  Надо
бы так и в других местах. Пора со свинством кончать...
     Девочке стало скучно сидеть в машине,  ее тянуло к  необыкновенно
большой и черной собаке. Высунув голову над полуопущенным стеклом, она
сказала:
     - Гав! Гав!.. Папа, я хочу к тебе!
     - Правильно,  Машка,  - засмеялся отец.  - Напугай  эту  страшную
собаку... Не тронет? - тихонько спросил он Антона.
     - Маленьких? Ни за что!
     Мужчина направился к машине.
     - Игорь, ты сошел с ума! - сказала мать девочки.
     - Ничего,  пускай привыкает, а то вырастет такой же трусихой, как
ты. Пошли, Машка! Только, чур, не дрейфить и не реветь.
     Голопузая Машка и не думала ни дрейфить, ни тем более реветь. Как
только отец поставил ее  на  землю,  она  заковыляла  прямо  к  Бою  и
ухватилась за его г