лейского Адама.
     - Ты просто боишься! Ты трус, и больше ничего!
     Такого удара в солнечное сплетение мужского достоинства маленький
деревенский Адам не выдержал.
     - Ладно,  пошли.  Ну смотри,  попробуй потом чего говорить! - зло
сказал Сашко и даже показал кулак.
     Они долго  ходили по берегу и никак не могли отыскать место,  где
дед прятал свою лодку.  Трава, примятая ими вчера, распрямилась, следы
Боя  и Антона в иле затянуло грязевой жижей,  а кусты были похожи один
на другой.  Наконец Сашко остановился:  на одном  из  кустов,  которые
росли  большой  густой купой,  была срезана ветка.  Вчера Антон срезал
ветку для Юки,  других срезов нигде не  было,  значит,  это  то  самое
место.
     Сашко осторожно полез в кусты,  Юка  начала  пробираться  следом,
заторопилась и,  ломая ветки,  упала.  Короткий рукав платья,  задетый
сучком,  разорвался до шеи,  лоскутья повисли как свиные уши.  Во  всю
длину  руки  тот же сучок ссадил кожу,  в ссадине начали быстро-быстро
проступать крохотные капельки крови. Ссадину жгло огнем, на глазах Юки
выступили слезы, но, встретив испытующий и злорадный взгляд Сашка, она
как ни в чем не бывало собрала в кулак лохмотья рукава и спросила:
     - У тебя булавки нет?
     - Сроду они у меня были?
     Юка отпустила лохмотья, они опять повисли, как свиные уши.
     Под ногами хлюпало и чавкало.  Старые  стебли  камыша,  корневища
устилали  дно,  прогибались под ногами,  но не позволяли им увязнуть в
иле.  Ребята разгребли камыш,  взобрались  в  лодку;  Сашко,  упираясь
лопатой-веслом в кочки,  вывел ее на чистую воду. Грести он не умел, а
у лодки оказался подлейший характер -  вперед  она  не  двигалась,  но
зато, как вьюн, вертелась из стороны в сторону. Иногда Сашку удавалось
толкнуть ее на шаг вперед,  но весло цеплялось за плети  кувшинок  или
какие-то коряги, и, высвобождая его, Сашко подтягивал лодку на прежнее
место.  Сашко запыхался,  взмок и,  разозлившись, бросил лопату на дно
лодки.  Юка подобрала весло, попробовала грести сама. Лодка продолжала
вертеться,  но все же начала продвигаться и вперед.  Шла она не носом,
как полагается, а боком и в таком темпе, что Сашко фыркнул:
     - Вторая космическая скорость!
     К счастью,  у  ребят не было часов,  поэтому они не могли следить
течение времени,  что больше всего и раздражает спешащего человека.  О
том,  что времени прошло немало,  дали знать желудки:  ноющей пустотой
они напомнили о себе.
     Наконец несуразный бокоплав причалил к острову.  Ребята подтянули
лодку, чтобы она не уплыла, и, продираясь через кусты, побежали к купе
деревьев, стоящей на взгорке.
     - Антон! Бой! - негромко позвала Юка.
     В ответ  раздался  тяжелый  топот,  навстречу им вылетел хакающий
Бой. Молотя хвостом кусты, он лизнул Юку в лицо и помчался обратно.
     Антон собрался  завтракать  -  раскладывал  на мешковине припасы,
присланные теткой Катрей.
     - Вот  молодцы!  - сказал он,  улыбаясь.  - Я так и знал,  что вы
приедете.
     - Ну как тебе тут? - спросила Юка, не отводя взгляда от еды.
     - Полный  порядок!  Спал  во   дворце   имени   деда   Харлампия.
Прима-люкс!
     Юка немедленно залезла в крохотный  шалашик  из  веток  тальника,
полежала на шумящей жухлой листве.
     - Мне бы здесь пожить!  - завистливо вздохнула она,  вылезая. - А
что?  Попрошу дедушку,  он меня возьмет с собой,  и все...  Только еды
надо взять побольше...
     - Ну, еды и сейчас хватит. Давайте, ребята, подрубаем.
     - Что ты,  что ты!  - неискренним голосом  сказала  Юка.  -  Тебе
самому мало.
     - Да ну,  вон здесь сколько!  На-авались!  - скомандовал Антон  и
показал пример, как надо наваливаться.
     - Мы самую-самую чуточку,  - сказала Юка, - а то почему-то ужасно
есть хочется,  - и,  покончив с нравственными борениями,  принялась за
еду.
     Сашко ни с чем не боролся и без всяких объяснений начал "рубать".
     - Чего это ты рваная?  Подрались, что ли? - заметил наконец Антон
разорванное плечо Юкиного платья.
     Юка покраснела и собрала в кулак лохмотья:
     - Упала... Булавку бы. Или хотя бы веревочку...
     Булавки не оказалось, обрывок шпагата нашелся в одном из карманов
рюкзака.  Антон  обвязал  шпагатом  собранные в пучок лохмотья.  Подол
платья слева вздернулся, зато плечо было немного прикрыто.
     - Шик,  блеск, красота! Тра-та-та, тра-та-та! - насмешливо сказал
Сашко.
     Юка отмахнулась от него.
     - Ты ее видел?
     - Кого?
     - Как, ты даже не знаешь? Тут же живая дикая коза!
     - Нет тут никакой козы.
     - Есть,  - сказал Сашко,  - дед говорил... и вот, - показал он на
засохшие козьи орешки.
     - Пойдем поищем. Мы хоть издали посмотрим, немножечко...
     - Нельзя, - сказал Сашко, - собака может загрызть, если найдет.
     - Нет, я не дам, - сказал Антон. - Сейчас...
     Он отстегнул ремни рюкзака,  связал их и петлей надел на шею Бою.
Получилось что-то вроде ошейника и очень короткого поводка.
     - Пошли. Рядом, Бой!
     Бой посмотрел на него,  вильнул хвостом, и они двинулись. Иногда,
чуя  след,  он утыкался носом в землю и устремлялся вперед,  тогда все
трое вцеплялись в него и придерживали. Остров густо зарос кустарником.
Они запыхались, исцарапались, но так козы и не увидели.
     - Хватит!  - сказал Сашко.  - Не будет дела.  Мы  шумим,  как  на
свадьбе,  она слышит и убегает.  Что она,  дурная, что ли, чтобы к нам
идти? И домой пора, вон уже солнце где...
     Солнце стояло  в  зените.  Как  ни  обидно  было Юке уезжать,  не
повидав дикую козу, уезжать пришлось.
     - Наверное,  дедушка  уже разыскал Федора Михайловича,  - сказала
Юка Антону, садясь в лодку, - и они едут домой. Знаешь, я сейчас пойду
переоденусь  и  побегу в лесничество,  буду там ждать.  И вместе с ним
приду... А ты, Сашко, приходи сюда к озеру и жди здесь.
     Сашко и  Юка  переправились  обратно,  забросали  лодку камышом и
пошли в село.

     Митька проснулся поздно.  После вчерашнего башка трещала,  во рту
было  так  скверно,  будто он наелся мыла.  Он окунул голову в ведро с
холодной водой.  От  этого  сделалось  немного  легче,  но  ненадолго.
Следовало  опохмелиться,  что  он  и  сделал,  не  обращая внимания на
причитания  матери.  После  опохмела  голова  стала   болеть   меньше,
настроение улучшилось.
     - Брось,  мать,  не гуди,  - почти благодушно сказал он, - теперь
дела  пойдут на поправку - нашел заручку.  Поняла,  нет?  Только бы не
упустить.  Ну,  я своего не упущу!..  Собери поесть,  ну и еще чекушку
прихвати...
     По всему получалось,  что дела  его  действительно  могли  теперь
поправиться.  Начальничек тот может пригодиться. Собаку он и сам хотел
пристрелить, но раньше могли выйти какие-то осложнения, а теперь будет
полный порядок.  А если начальничку этим делом угодить, может, удастся
зацепиться  в  Чугунове.  Главное   -   зацепиться,   потом   он   сам
сориентируется,  не  впервой...  А  пока под это дело можно ружье пару
деньков подержать,  голова теперь ничего не скажет.  Может,  что и  на
мушку подвернется...
     Плотно позавтракав,  загнав в  оба  ствола  патроны  с  жаканами,
Митька  далеко  за  полдень  пошел в лесничество.  На дверях хаты деда
Харлампия висел замок.  Митька обошел всю усадьбу,  долго заглядывал в
окна,  прислушивался,  но,  кроме  хрюканья кабана в хлеву,  ничего не
услышал.
     "Ладно, придут, никуда не денутся, - сказал он сам себе. - Может,
пока попробовать?"
     "Пробовать" вблизи  лесничества  было  опасно  - могли услышать и
застукать на горячем,  как тогда... Больше всего для "пробы" подходили
берега  Ганыкиной  гребли,  где  никто  не бывал и где он в свое время
немало пострелял и уток и зайцев.
     Вода слепила глаза стеклянным блеском, над лесом висел зной. Зной
заставил замолчать и притаиться даже птичью мелочь, которая суетится и
свиристит целый день.  Митька Казенный старался ступать осторожно, без
шума.  Он давно,  очень давно здесь не был и с трудом  узнавал  хорошо
знакомые прежде места.
     Проходя мимо большой купы кустов, Митька заметил висящий на сучке
клочок  голубой  тряпки,  свеженадломленные ветки,  оборванную листву.
Кто-то совсем недавно пролез здесь к озеру.  Кто и зачем? Митька полез
через  кусты.  Под  ворохом старых стеблей камыша виднелась доска.  Он
отшвырнул камыш.  Лодка! Ну, не лодка, скорей корыто, а все-таки плыть
можно.  Стоп - чья?  Лесника? Зачем ему? И она была бы настоящая, а не
такая топорная самоделка.  Колхозная?  Все бы знали,  и  он  бы  знал.
Значит,  втихаря  сварганил  какой-то  кустарь-одиночка.  Ну,  он тоже
одиночка...
     Не раздумывая   больше,  Митька  положил  ружье,  сильно  толкнул
"карапь" деда Харлампия, влез в него и начал грести к острову.

     Не только мальчики и девочки, но и взрослые не знают будущего, не
могут  предвидеть  и проследить последствия своих поступков.  Умей они
это,  многое было бы не сказано и,  может быть,  еще большее  осталось
несовершенным.   Говоря  или  делая,  человек  добивается,  преследует
какую-то цель,  именно ее, и ничего больше. Но в сложнейшем сплетении,
столкновении   множества   воль  и  устремлений,  взглядов  и  мнений,
характеров и блажи или  дури,  которая  некоторым  заменяет  характер,
сказанное  и  сделанное  вдруг  приобретает  иной смысл,  иногда прямо
противоположный,  оборачивается против  того,  чего  человек  хотел  и
добивался,  и  цель  оказывается  недостигнутой,  а  хорошему делу или
человеку нанесен вред.  Если бы Толя мог предположить,  что обдуманное
им,  а проделанное Вовкой обернется против Антона,  к уже существующим
добавит еще одного преследователя,  он бы ни под каким видом ничего не
допустил.
     Вовка был усталый и злой.  Он только что вернулся с купанья, весь
пропотел  и запылился.  Это было не удивительно - купаться приходилось
далеко за городом.  Чугуново - город небольшой,  но непомерно длинный,
кишкой  вытянувшийся  по берегу Сокола на несколько километров.  И вся
беда в том,  что жил Вовка в части города нижней,  а химический  завод
стоял на окраине верхней.  Самого Вовку это не очень волновало,  он бы
купался там,  где жил,  что прежде  и  делал.  Но  когда  завод  начал
переходить  на  новую  продукцию и Вовка после купанья приходил домой,
мать все  тревожнее  потягивала  носом  и,  дознавшись,  в  чем  дело,
потребовала, чтобы он перестал купаться в реке. Вовка пытался уверить,
что пахнет от него вроде как аптекой,  химией,  но мать  считала,  что
пахнет  совсем не аптекой,  а скорее дохлятиной или даже чем-то совсем
неприличным.  Но какой же мальчик откажется летом от купанья? Он тогда
вовсе и не мальчик,  атак - ни рыба ни мясо... Вовка, будучи мальчиком
самым настоящим, от купанья не отказался, но ему приходилось топать по
пыли  и  жаре  за город,  к черту на кулички.  После такой прогулки от
купанья и памяти не оставалось,  зато пыли на потном теле прибавлялось
столько,  что дома нужно было уже не купаться, а просто мыться. Делать
это,  по странным извивам  мальчишеской  психологии,  Вовка  не  любил
настолько  же,  насколько  любил  купаться.  Вот почему обстоятельные,
неторопливые рассуждения Толи о том,  как  некоторые  безответственные
люди губят природу, в частности отравляют реки, пали на благодарнейшую
почву,  или,  как говорят в таких случаях ораторы,  встретили  горячую
поддержку.
     В отличие   от   Толи,   Вовка   никогда    не    довольствовался
теоретизированием,   умозрительным   рассмотрением  вопросов.  Кипучая
натура его требовала действия,  шагов практических, притом немедленных
и как нельзя более решительных.  Дай ему сейчас волю, он бы виноватого
во всем директора химзавода не только с  позором  прогнал,  но  еще  и
приговорил бы его через суд, как полагается, на всю катушку...
     - А что? - горячился Вовка. - Ух, я бы ему...
     Толя снисходительно улыбнулся:
     - К счастью директора, ты ему ничего сделать не можешь.
     - А ты?
     - И я не могу.
     - Тогда давай напишем в газету. Чтоб его продрали как полагается.
     - Я говорил с папой. Он сказал, что газета уже писала и больше по
этому вопросу выступать не станет.
     - Ну так придумай что-нибудь, ты ж у нас кибернетик!
     У Вовки  это  было  высочайшей  похвалой.  Если кибернетики могли
придумать  думающие  машины,  то  как  же  должны   быть   умны   сами
кибернетики?!
     Польщенный, Толя улыбнулся, но с подобающей случаю скромностью.
     - В сущности, я уже придумал, - сказал он. - Весь вопрос только в
том, как это сделать. Потому что, если нас поймают, будет плохо. Очень
плохо.   И   не   только   нам,   но   и   нашим   родителям.   Мы  же
несовершеннолетние, и ответственность за нас несут они.
     - Ничего, не подорвутся, - сказал Вовка. Он был потный, грязный и
поэтому злой.  Почему должен мучиться только он  один?  Пускай  другим
тоже будет кисло.
     - Нет,  - сказал Толя, - это не годится. Я не хочу, чтобы за меня
отвечал  кто-нибудь  другой,  -  это  трусливо  и  во всяком случае не
благородно.
     - Тоже мне фон-барон! - фыркнул Вовка.
     - Быть  благородным  -  вовсе  не  привилегия   баронов.   Скорее
наоборот, - на самых предельных для него голосовых низах сказал Толя.
     Если бы кто-нибудь услышал сейчас Толю,  он бы решил, что говорит
не он, а его папа.
     - Ладно, плевать на баронов. Конкретно?
     - На  Доске  почета висит портрет директора химзавода.  По-моему,
надо снять подпись, которая там висит, что он выполнил-перевыполнил, и
повесить другую.
     - Тю, - сказал Вовка, - а кто же это заметит?
     - Я подумал и об этом,  - сказал Толя.  - Надо снять фотографию и
прилепить  ее  где-нибудь  в  другом,  непривычном  месте,  чтобы  она
обращала на себя внимание.  А то, в самом деле: все привыкли и думают,
что, кто там висел, тот и висит, и поэтому не смотрят.
     На Крещатике,  а  тем  более  на  улице Горького или Невском весь
вечер буйствует электричество.  Но даже там после  часа  ночи  буйство
утихает,  входит  в  норму  элементарных потребностей и выполняет свою
основную задачу: освещает улицу настолько, насколько это нужно. Что же
говорить о Чугунове?  Там электричество только освещает улицы. Но и то
до  двенадцати.  Это,  конечно,  тоже  излишество,  потому  что  город
засыпает  к  десяти.  В  одиннадцать  ни  одного пешехода на улицах не
встретишь.  А  что  касается  автостада,  оно  давно  уже  спит  своим
металлическим  сном  и  видит  сны  о  райском  и  потому недостижимом
блаженстве  -  новой  резине,  гипоидной  смазке  и  прочих   машинных
радостях.
     Поэтому, когда  Толя  и  Вовка   со   всеми   предосторожностями,
крадучись,  будто  собрались  ограбить государственный банк,  вышли за
калитку Вовкиного дома,  улица была глуха, слепа и темна. Даже собаки,
необразованные, провинциальные, но, может быть, именно благодаря этому
неизменно бдительные  собаки,  не  обнаруживали  себя  предупреждающим
брехом,  так  как  в  заснувшем  городе  брехать было не на кого.  Все
произошло разочаровывающе легко  и  просто.  Никто  их  не  видел,  не
прогонял и не преследовал.  Они сняли фотографию директора химзавода с
установленного для нее места - для этого Вовке пришлось влезть Толе на
закорки  -  и  прилепили сбоку на крайней грани фундаментальной стены,
для чего  Вовке  пришлось  снова  влезть  на  закорки  Толе,  а  потом
приклеили под ней новую подпись, написанную от руки печатными буквами.
После этого осталось только разойтись по домам и лечь спать, что они и
сделали.

17

     Степан Степанович   давно   взял   себе   за   правило  по  утрам
прогуливаться пешком.  Прогулка,  правда,  получалась куцая, всего два
квартала,  и не всегда удавалось ее проделать - не ходить же пешком по
сугробам или весной и осенью по слякоти и грязи!  -  но,  если  погода
была хорошая,  Степан Степанович отпускал машину и шел пешком.  Иногда
он даже делал небольшой крюк,  чтобы идти не просто по улице,  а  мимо
городского  сада:  все-таки  там  воздух  должен  быть  чище и свежее.
Заложив руки за спину,  Степан  Степанович  неторопливо  шествовал  по
щербатому тротуару вдоль забора городского сада.  В просторном костюме
из  светло-аспидного  трико  было  не  жарко,  только  что   съеденный
основательный завтрак давал себя чувствовать легкой отрыжкой,  но, так
как завтрак был вкусный, она благодушного настроения не портила. Возле
Доски почета стояла небольшая группка - человек пять,  не больше.  Они
поглядывали на Доску и весело переговаривались.  Потом один за  другим
уходили,  но подходили новые прохожие,  приостанавливались,  смотрели,
тоже  что-то  говорили  или  молча  улыбались  и  шли  дальше.  Степан
Степанович подошел,  и все благодушие его сдуло,  как папиросный дымок
ураганным  ветром.  Это  было  неслыханно,   невиданно   и...   Степан
Степанович не мог даже подобрать названия для того,  что представилось
его глазам и над чем посмеивались прохожие.
     Посреди Доски  почета  зияла пустота,  обрамленная бронзированным
кантом.  Фотография, находившаяся там прежде, висела на стене сбоку, а
под  ней  -  написанный  крупными  печатными буквами текст:  "Директор
химзавода Омельченко не строит очистных сооружений,  и ядовитые отходы
завода  спускают  прямо в реку.  Рыба вся передохла,  а река стала как
сточная канава,  даже нельзя купаться.  Такому директору место  не  на
Доске почета, а на Доске позора".
     - Это... это что такое? - задыхаясь от негодования, сказал Степан
Степанович. - Кто сделал?
     На него оглянулись.
     - Какая разница - кто?  Важно,  что правильно...  Самокритика так
самокритика!..
     - Это не самокритика, а хулиганство! Надо немедленно снять!
     - Зачем? Пускай висит...
     - Снимите кто-нибудь, товарищи! Это дело так оставлять нельзя!
     Улыбки на лицах случайных собеседников,  прежде  просто  веселые,
стали насмешливыми.
     - Кому надо,  тот пусть и  снимает...  -  Может,  это  тот  самый
Омельченко и есть,  чего он так кипятится?  Нет,  вроде не похож...  -
Лично мне не мешает, пускай висит. А тебе не нравится - полезай сам...
     Насмешливо улыбаясь,  люди разошлись. Кто они такие? Должно быть,
они знали Степана Степановича,  не могли не знать. И, несмотря на это,
радовались  безобразию,  которое  его возмущало,  в глаза смеялись над
ним,  говорили ему "ты"...  Может быть,  и сам Степан Степанович  знал
этих людей или,  во всяком случае, видел? Он встречал, видел множество
людей,  но запоминал лица только тех,  с  кем  близко  сталкивался,  -
подчиненных и вышестоящих товарищей.
     Степан Степанович полез снимать сам.  На закругленном цоколе ноги
оскальзывались,  ухватиться  было  не за что,  поддержать некому,  но,
будучи человеком настойчивым,  он не отступался.  Ободрав носки новых,
тоже светло-аспидного цвета сандалет, перепачкавшись известкой, Степан
Степанович сорвал гнусный листок, сунул его в карман.
     "Хозяйство" Егорченки было по пути.  Егорченко уже сидел за своим
столом.  Увидев  входящего  Степана  Степановича,  с  которым  был   в
приятельских отношениях, он поднялся и пошел навстречу.
     - Привет,  привет!  - подняв приветственно руку, весело заговорил
он.  У  него тоже было хорошее настроение,  так как он тоже только что
позавтракал,  чувствовал  себя  превосходно,  а   никаких   неприятных
происшествий за ночь не произошло.
     - Как дела? - спросил Степан Степанович.
     - Как говорится, все в порядке, пьяных нет.
     - Пьяных,  может,  и нет.  Но и порядка нет!  Это что, по-твоему,
порядок?
     Степан Степанович  положил  перед  Егорченкой  листок.  Егорченко
пробежал глазами,  лицо его расплылось в улыбке,  но,  встретив взгляд
Степана Степановича, он тотчас согнал все ее признаки.
     - Не  где-нибудь,  с  Доски  почета снял!  Сегодня про Омельченко
написали, завтра про меня напишут...
     - Кто же это мог сделать?
     - Твое дело такие вещи выяснять.
     - Это  не  совсем так...  Ну ладно,  займемся.  Вот то