бя.  Что он с ней будет делать,  куда
денет?  Все знают, что у него такой вещи нет и быть не может, начнутся
спросы да расспросы...  В лесу нашел?  Навряд ли, чтобы кто поверил...
Да и на черта она ему сдалась? Что он, вор, что ли?..
     Найдя подходящий камень,  Семен расстегнул замок-"молнию" и хотел
всунуть камень, но отложил его. Надо хоть посмотреть, что там... Сумка
была  почти  пустой.  На дне лежали продолговатая коробочка,  записная
книжка,  расческа и дымчатые очки. В таких очках ходили многие дачники
и приезжие.  Ему б такие тоже пригодились - целый день на солнце... Он
достал и надел очки.  Все вокруг сразу погасло,  будто солнце  закрыла
грозовая  туча.  Семен  снял очки,  в глаза ударил буйный блеск света,
льющегося с неба,  от реки,  от  самого  воздуха,  волнистыми  струями
переливающего  зной.  Он  надел  очки,  и мир потух,  снял - мир снова
вспыхнул.  Он вспыхивал и гаснул,  вспыхивал и гаснул,  пока Семену не
надоело.  Только  тогда  он  заметил,  что видит все через очки как бы
смазанным,  размытым.  Он протер их рубахой, но и в чистых стеклах все
расплывалось,  теряло  четкие  очертания  и контуры.  К тому же начали
болеть глаза.  Семен обозлился.  За каким чертом  делают  очки,  через
которые хуже видно,  чем просто так, да еще от которых болят глаза? Он
размахнулся и зашвырнул очки на глубину.
     Расческа была мировой. Голубая, прозрачная, зубья идут в три ряда
и гнутся,  как резиновые.  Семен снял  кепку  и  попробовал.  Расческа
гнулась,  но чесала здорово. Такая вещь вполне годилась. Пожалуй, если
сказать, что расческу нашел, поверят: вещь маленькая, ничего не весит,
потерять - легче легкого.
     В прямоугольной коробочке-футляре была щетка из  белого  жесткого
волоса,  маленькие,  сверкающие  хромом кривые ножницы,  плоская,  как
картонка, пилочка и еще какие-то штучки с треугольными наконечниками и
вроде лопаточки.  Для чего эти вещи,  Семен не знал, но выбрасывать их
стало жалко.  В селе  показать  нельзя,  но,  может,  если  поехать  в
Чугуново, удастся там загнать?..
     Книжка была  старая,  потертая  и  вся   исписана   адресами.   В
карманчике обложки лежали какие-то квитанции,  выданные Сорокину Ю. П.
Семен порвал квитанции,  разорвал книжку,  обрывки сложил в валявшуюся
под  ногами  консервную  банку,  зачерпнул у берега грязи,  чтобы была
тяжелее,  пригнул на место крышку и швырнул в реку.  Банка булькнула и
сразу же утонула.
     На дне лежала еще  круглая  кожаная  пудреница  на  "молнии".  На
крышке выдавлен и раскрашен какой-то чудной рисунок и люди, похожие на
китайцев.  Внутри было зеркало и остатки желтоватой пудры. Пудреницу и
сумку  тоже  стало жалко выбрасывать.  Их ведь тоже можно продать.  Не
сейчас,  так потом,  когда подвернется случай. А пока пускай лежат под
камнем, ничего им не сделается.
     Семен сложил все,  кроме расчески,  обратно в сумку,  прикрыл ее,
как и прежде,  камнем, потом ветками. Он вспомнил о Сорокиных, которые
заплатили за эти вещи, должно быть, немалые деньги, но тут же подумал,
что  "грошей  у  них  до  биса",  ничего с ними не станется.  И уже со
спокойной совестью и новенькой расческой  в  кармане  погнал  коров  в
село.

     Иван Опанасович   кончал   обедать,  когда  возле  хаты  заворчал
автомобильный мотор.
     - К  тебе,  -  сказала жена,  выглянув в окно.  - Чужие какие-то.
Господи, и поесть человеку не дадут!
     Иван Опанасович  вытер  губы.  Вместе  с остатками масла на губах
после вареников с лица  его  исчезло  выражение  покоя  и  довольства,
сменившись выражением деловитым и хмурым.  Он вышел на крыльцо,  когда
от синего "Москвича" шли незнакомые мужчина и женщина.
     - Вы председатель? - спросил мужчина. - Здравствуйте.
     - Ну,  я  председатель,  -  хмуро,  но   вежливо   ответил   Иван
Опанасович,  прикидывая,  что  за  люди и какие от них могут произойти
неприятности.
     Что будут именно неприятности,  Иван Опанасович не сомневался. За
все время его работы председателем, кто бы ни приезжал - из района, из
области,  - обязательно начинались попреки в недоработках,  упущениях,
послаблениях и прочих недостатках деятельности Ивана Опанасовича.
     - Паспорта  со  мной нет,  но вот мое служебное удостоверение,  -
сказал мужчина, протягивая коричневую книжечку.
     "Сорокин Юрий Петрович, механик цеха Э 4", - прочел про себя Иван
Опанасович.  Кроме фотографии,  печати и каких-то  непонятных  значков
вроде звездочек, на удостоверении ничего не было. По бокам треугольной
печати стояла надпись: "Завод почт, ящик Э..."
     - Так в чем дело? - возвращая пропуск, спросил Иван Опанасович.
     От души у него  отлегло:  ни  завод,  ни  почтовый  ящик  его  не
касались.  Стало быть, ничего требовать люди эти не имеют права; будут
о чем-нибудь просить,  а когда просят,  отбояриться легче,  чем  когда
требуют...
     - Вы,  наверное,  знаете,  кто в селе пасет скот. Коров, я имею в
виду...
     - А на шо то вам? - снова насторожился Иван Опанасович.
     - Видите ли,  мы проезжали по шоссе, решили выкупаться, подъехали
к Соколу,  там,  где гречка растет.  Это ведь  ваша  территория?  Пока
купались, из машины украли сумку, вот женину. - Жена Сорокина кивнула.
- Ну, сумка так себе...
     - Как  это  "так себе"?  - сердито сказала жена.  - И там же были
вещи!
     - Вещи - ерунда.  Там важные документы...  Ну вот. Вокруг не было
ни души.  Только пастух-подросток с коровами. Кроме него, никто не мог
взять.
     Дело оказывалось совсем пустяковым.  Сумку украли?  Не надо  было
оставлять...  Ездят,  морочат  голову всякой ерундой.  Иван Опанасович
окончательно успокоился и даже стал менее хмурым.
     - Пастухов  у нас трое.  Ну,  двое туда не гоняют,  по сю сторону
пасут.  На левый берег только Бабиченков сын гоняет" Он  тут  недалеко
живет. Вон в том конце крайняя хата.
     - Может,  вы поможете? - теребя дрожащими руками косынку, сказала
Сорокина.  - Поговорить просто с ним.  Может, он и так отдаст... Зачем
ему это?
     - Некогда мне,  - сказал Иван Опанасович. Он еще раз посмотрел на
дрожащие руки Сорокиной и кивнул. - Ладно, пошли.
     - Понимаете?  - стараясь не отстать от него,  говорила Сорокина и
поминутно заглядывала ему в лицо.  - В конце концов,  сумка и вещи  не
такие уж дорогие.  Жалко,  конечно.  Но принципиально!  Как это так? А
самое главное - там у  меня  лежали  квитанции  в  записной  книжке...
Понимаете?  Подошла очередь получать машину - а денег таких нет.  А мы
пять лет в очереди - не отказываться же!  Влезли в долги - не хватило.
Тогда  мы  все  зимние вещи заложили в ломбарде...  Вы понимаете,  что
будет, если квитанции пропадут?!
     Иван Опанасович   молчал,   и  в  молчании  этом  явно  ощущалось
отчуждение и неодобрение.  Несерьезные  люди  какие-то.  Нет  денег  -
нечего  машины  покупать.  По одежке надо тянуть ножки...  А если вещи
заложили, за каким чертом таскать эти квитанции с собой? Что они, дома
не   могли  лежать?  Он  даже  хотел  это  сказать,  но  посмотрел  на
расстроенное лицо маленькой женщины и промолчал.
     Иван Опанасович постучал клямкой - в хате никто не отзывался,  он
толкнул дверь.  От печи повернулась к ним  хозяйка  -  еще  не  старая
женщина с преждевременно увядшим лицом.  Хозяин,  маленький,  заросший
седеющей щетиной, сидел на табуретке и обматывал ногу портянкой.
     - Здравствуйте,  -  сказал  Иван  Опанасович,  -  вот до вас люди
пришли.
     - Здравствуйте, - торопливо ответила хозяйка.
     Хозяин молча продолжал обуваться.
     - Такое,  понимаешь,  дело, Бабиченко. Вот у них вещички пропали,
украли, что ли. И подозрение на твоего сынка.
     Хозяйка всплеснула руками,  тихонько ахнула. Бабиченко исподлобья
глянул  на  нее,  на  пришедших,  натянул  сапог  и  начал  обматывать
портянкой вторую ногу.
     - Так  что  ты  давай  разберись  в  этом  деле,  -  сказал  Иван
Опанасович. - Как следует. А я пошел, некогда мне.
     Сорокины вышли из хаты вслед за ним.
     - Вы  не  сомневайтесь,  - сказал председатель.  - Он разберется,
хозяин строгий.
     Хозяин вышел через несколько минут.  Вслед за ним появилась жена,
но не подошла ближе,  а так и осталась в  дверях.  Бабиченко  выслушал
Сорокиных,  не  поднимая  головы.  Под щетиной его вздулись злые бугры
желваков.
     - Он скоро придет.  Я спрошу,  - глухо сказал он. - Такого за ним
не замечалось. Ну, если...
     В голосе  его  прозвучала  такая жестокая угроза,  что жена снова
тихонько охнула и прижала руку к горлу.
     - Цыц! - ощерился на нее Бабиченко. - Я тебе пожалею!..
     Хозяйка скрылась в хате.
     - Погуляйте,  -  сказал  Бабиченко,  не глядя на них.  - Он скоро
коров пригонит. Идите в хату, як хочете...
     - Нет, зачем же? Мы здесь подождем, - поспешно сказала Сорокина.
     Бабиченко пошел к поленнице,  начал рубить дрова и  бросил.  Взял
грабли с вывалившимися зубьями,  принялся чинить и тоже оставил. Потом
зачем-то вынес из сеней и повесил на плетень старые сыромятные вожжи.
     - Он ужасно переживает,  - тихонько сказала Сорокина мужу.  - Все
из рук валится...
     Сорокин неприязненно  покосился на нее и промолчал.  Он злился на
себя и еще больше на жену.  Ну черта,  в конце концов,  в этой  сумке?
Сумка бросовая,  хлорвиниловая.  И вещи тоже, в общем, пустяковые. Вот
квитанции  -  да.  С  ними  будут  неприятности.  Все-таки  как-нибудь
обошлось бы.  Парня, конечно, вздуть следует. Но уж больно дядька этот
свиреп.  Вон мыкается,  места себе не находит.  Оно понятно - за  сына
горько и стыдно.  Перед ними,  чужими людьми,  стыдно, перед соседями.
Это ведь не в городе:  вышел на другую улицу - и  тебя  уже  никто  не
знает.  Вот он,  Сорокин, даже всех соседей в своем подъезде не знает,
кто они,  что делают,  как живут...  А здесь все знают  про  всех.  И,
конечно,  все  село  будет знать,  что сделал Бабиченков сын.  Сорокин
попробовал представить себя  на  месте  Бабиченки,  и  ему  стало  так
нехорошо,  что он крякнул и поежился.  И ему тоже стало стыдно.  Перед
Бабиченко,  которого он заставил стыдиться,  перед его женой,  которая
заранее   умирает   от   страха  за  сына,  даже  перед  председателем
сельсовета.  Хотя тот ничего и не сказал,  но во  всем  его  поведении
сквозило  пренебрежение и к ним,  и к тому делу,  ради которого к нему
пришли...
     Бабиченко перестал  слоняться  по  двору,  присел  на землю возле
плетня, где сидел Сорокин, но не слишком близко.
     - Закуривайте, - предложил Сорокин.
     - Не балуюсь, - ответил Бабиченко и посмотрел туда, откуда должен
был появиться Семен с коровами.
     - В колхозе работаете? - спросил Сорокин. Ему было неловко сидеть
вот   так,  молча,  с  человеком,  которого  он  нехотя  обидел  своим
подозрением - может быть,  и зря?  - заставил стыдиться,  и  он  хотел
как-то смягчить и его и то жесткое напряжение, которое застыло на лице
Бабиченко,  но он не знал, с чего начать, и лучше этого вопроса ничего
не мог придумать.
     - Нет,  - сухо ответил Бабиченко.  - На строительстве.  Сторожем.
Тут дом для турыстов строят... Идет, - дрогнувшим голосом сказал он.
     Из лесу лениво выбрели коровы,  вслед  за  ними  появился  Семен.
Дойдя  до ближайшего куста,  он наклонился,  но сейчас же выпрямился и
пошел дальше.  Бабиченко встал.  Сорокин тоже поднялся.  Семен подошел
совсем   близко,   скользнул   взглядом   по  Сорокиным  и  равнодушно
отвернулся. Лицо его стало еще более сонным.
     - А ну, иди сюда! - сказал Бабиченко. - Ты этих людей знаешь?
     - Коло речки бачив.
     - Ага, бачив! А сумку ихнюю бачив? Ты украл?
     Лицо Семена даже под загаром посерело.
     - Не брал я ниякой сумки...
     - Ты еще брешешь? Говори, а то сейчас как...
     Семен попятился и уперся спиной в плетень.
     - Ой  нет,  пожалуйста,  -  сказала  Сорокина.  -  Мы  же   хотим
по-хорошему. Пускай отдаст сумку, и все.
     - Чуешь, что люди говорят? Ну!..
     - Не брал я, - сказал Семен и отвернулся.
     - Слушай,  парень.  - Тупое упрямство пастуха  начало  раздражать
Сорокина.  -  Скажи  спасибо,  что мы сюда пришли и хотим кончить дело
по-хорошему.  И признавайся,  пока не поздно.  А нет, я сейчас поеду в
областной центр,  в угрозыск.  Тут всего двадцать четыре километра.  И
через час приеду с собакой-ищейкой.  Тогда уж пеняй на себя, тогда так
просто не обойдется.  Куда бы ты сумку ни спрятал, ищейка найдет, будь
покоен!  Тебе что,  в тюрьму хочется?  А если  в  это  дело  вмешается
угрозыск...
     - Не брал я, - повторил Семен, все так же глядя в сторону.
     - Подожди,  - сказала Сорокина мужу,  - дай я... Послушай, Семен.
Ты пойми:  мы хотим тебе добра.  Мы ведь могли просто сразу поехать  в
угрозыск  и  привезти  собаку,  а она привела бы сюда.  От нее ведь не
спрячешься!  И тогда что же, суд, тюрьма или какая-нибудь там колония?
Ты  ж  там  пропадешь!..  Ты  ведь еще совсем мальчик,  у тебя все еще
впереди.  А ты хочешь испортить себе всю жизнь?  Разве можно  начинать
жизнь с тюрьмы,  всю жизнь носить клеймо вора?..  Ну,  ты ошибся, взял
чужую вещь.  Я понимаю,  в этом стыдно,  очень стыдно  признаться.  Но
лучше пережить один раз такой стыд, признаться и покончить с этим, чем
самому,  своими руками загубить свое  будущее,  свою  жизнь.  Подумай,
Семен!  Верни  сумку,  мы уедем,  не станем никуда заявлять,  заводить
дело,  и  все  забудется,  и  ты  останешься  честным,   незапачканным
человеком...
     Семен молчал.  Он   смотрел   в   сторону   леса.   Деревья   там
расплывались,  как тогда,  когда он смотрел через те клятые очки, и он
не понимал,  что расплывается все потому, что смотрит он сквозь слезы,
которыми  налились  глаза.  Губы  его  вздрагивали,  будто он неслышно
что-то говорил.  Он и в самом деле повторял про себя  одно  и  то  же:
"Пропал!  Ох, пропал!.." Спасения не было. Как бы он ни запирался, ему
не поверят.  И привезут  ищейку.  И  тогда  все...  Он  так  отчетливо
представил,  как  ищейка  бежит  по  следу,  тащит за собой на поводке
милиционера (он видел это в кино),  а потом,  оскалив клыки, бросается
на   него...   И   все  это  видят.  И  потом  милиционер  везет  его,
арестованного,  в город, и там сажают в тюрьму, где сидят одни бандюги
вроде   Митьки  и  где  Семена  затуркают  и  забьют  и  он  совсем  и
окончательно  пропадет...  И  не  будет  уже  осенью  ни  города,   ни
ремесленного, не будет ничего... И на что ему сдалась эта клятая сумка
и то барахло?..  И как бы хорошо,  если б он ее не трогал и даже вовсе
не видел...  Но он увидел и взял,  и теперь уже ничего не вернешь и не
поправишь.  И что  же  ему  теперь  делать?  Запираться?  Не  поможет.
Признаться?  А что тогда сделает с ним батько?  Он такой, что... А как
он дальше будет тут жить?  Ведь все люди узнают, что он украл, и будут
считать,  что он вор,  и думать,  что если он украл один раз, то будет
красть и потом... И хоть так, хоть иначе, а нет ему никакого спасения,
пропал он, и больше ничего...
     - Где спрятал? - сквозь зубы спросил отец.
     - В   лесу.   Около   речки...  -  еле  слышно  ответил  Семен  и
быстро-быстро заморгал, чтобы согнать с глаз слезы.
     - Ага,  значит,  люди  правду  говорят  - ты украл все-таки,  - с
ужасающим спокойствием сказал Бабиченко,  словно только  подтверждения
Семена и не хватало ему, чтобы окончательно успокоиться. - Ну подожди,
поговорим мы с тобой...  А теперь беги,  и чтобы сумка сейчас же  была
тут!
     - Давайте лучше на машине, - сказал Сорокин, - быстрее будет.
     Они молча сели в машину, молча промчали пять километров по шоссе,
проехали через лес к реке. Руки у Семена тряслись, он плохо соображал,
что  делает,  и,  вместо  того  чтобы  открывать  дверцу,  старался ее
закрыть, хотя она и без того была заперта. Сорокин отстранил его руки,
распахнул  дверцу.  Волоча ноги,  Семен побрел в кусты,  принес сумку.
Сорокин,  не открывая,  бросил ее на сиденье.  Так же, не произнеся ни
слова, они приехали обратно.
     - Смотрите, - сказал Бабиченко, - все там или нет.
     Сорокина расстегнула сумку:
     - Прибор, пудреница... А где записная книжка, очки, расческа?
     Семен молчал.
     - Ну?  - сказал Бабиченко.  -  Что  ты  там  за  кустом  спрятал?
Думаешь, я не видел?.. Живо неси сюда!
     Семен побрел  к   кусту,   возле   которого   наклонялся,   когда
возвращался в село.
     Он старался идти быстро,  чтобы не злить отца еще больше, но ноги
были как чужие или деревянные и не слушались.
     - Ось, - сказал он, подавая голубую пластмассовую расческу.
     - А  книжка,  очки?  Очки  же тебе все равно не годятся,  они для
близоруких...
     - Закинул, - сказал Семен.
     - Куда?
     - В речку.
     - А книжка записная? Там же самое важное - квитанции...
     - Порвал.
     - Боже мой! - воскликнула Сорокина. - Зачем ты это сделал? Как же
мы теперь...
     - Ну и дрянь же ты,  парень! - в сердцах сказал Сорокин. - Ладно,
поехали, - повернулся он к жене. - Теперь ахай не ахай - все равно...
     - Извиняйте, - сказал Бабиченко, твердо глядя в глаза Сорокину. -
Спасибо, что до меня пришли и сказали. Теперь я с ним поговорю...
     Сорокина повернулась уходить и увидела в окне лицо матери,  глаза
ее, со страхом следящие за мужем.
     - Только я вас очень прошу,  - умоляюще сказала  Сорокина.  -  Не
бейте его! Он же сознался и все понял. Не надо его бить!
     - То  уже  наше  дело!  -  ответил  Бабиченко,  снимая  с  плетня
сыромятные вожжи. - Иди в хату!
     Семен затравленно  оглянулся,  опустил  голову  и,  волоча  ноги,
побрел к двери. И, так же опустив голову, пошел за ним отец.
     - Ну и вздует он его, - сказал Сорокин, садясь в машину. - Теперь
дурень  этот  неделю  сидеть  не  сможет...  Гнусно!  Черт  его знает,
наверное, все-таки не с того конца нравственные устои надо внушать...
     - Не  знаю с какого,  но внушать их надо.  Иначе жить нельзя.  А,
конечно, жалко...
     "Москвич" выехал  на  шоссе,  послал  солнечного зайчика ветровым
стеклом и скрылся за поворотом.

12

     Еще издали Иван Опанасович  увидел,  что  на  крыльце  сельсовета
сидит  чужой  человек,  а  рядом с ним девочка в пестром платье.  "Еще
что-то стряслось,  - раздраженно подумал Иван Опанасович.  - Вот  будь
они неладны, понаехали и морочат теперь голову..."
     Проходя мимо щита для объявлений, он краем глаза заметил, что там
появился не то новый плакат,  не то объявление,  но, так как знал, что
ничего серьезного без его ведома появиться  там  не  может  и,  скорее
всего,  это объявление о кино,  присматриваться не стал, хмуро ответил
на приветствие незнакомого мужчины, открыл дверь и сказал:
     - Заходите, если ко мне.
     - Если вы председатель,  то к вам, - сказал незнакомец. - Подожди
меня здесь, Юка.
     В сельсовете было душно, воздух, настоенный на свирепом самосаде,
хоть руби топором.  Иван Опанасович распахнул окно, сел на свое место,
вытер сразу вспотевшую шею.
     - Слышал  я,  собак  у  вас  начали  уничтожать,  - сказал Сергей
Игнатьевич.
     - Есть такое распоряжение. Мы и то опоздали, надо бы раньше.
     - Возможно.  Но при отстреле  собак  ранили  ребенка,  маленького
мальчика?
     В комнате стало так жарко, будто она превратилась в вагранку.
     - Ну, несчастный случай... И его так только, малость задело...
     - По-вашему, мало? Надо, чтобы задело больше? Или убило совсем?
     - Ну, кто ж это говорит... Разве нарочно?..
     - Не хватало еще, чтобы нарочно!
     - А вы откуда? - осторожно спросил Иван Опанасович.
     - Из Киева.
     Иван Опанасович   похолодел.   Уже  до  Киева  дошло!  Теперь  не
расхлебаешь...  Черт бы  их  драл  с  такими  распоряжениями!  Ну,  не
выполнил  бы,  за  это  не  повесят...  А  теперь попробуй оправдайся.
Сбрехала,  значит, Безенчучка, сказала, что не заявит, а сама побежала
заявлять...  Вот так и верь людям.  И кто это такой?  Следователь?  Не
похоже,  в штатском.  Хотя кто его  разберет,  он  может  ходить