плечах  своего  мужа.
Обещание, данное осаждающими, спасло  его  от  их  ярости;  но  зато  они  в
отместку разорили замок.
   - И ты веришь этой истории, капитан Питер? - спросил Карл недоверчиво.
   - Конечно, верю. Это исторический факт. Почему  я  должен  сомневаться  в
нем?
   - Просто потому,  что  никакая  женщина  не  смогла  бы  нести  на  спине
взрослого мужчину; а и смогла бы, так не захотела бы. Вот мое мнение.
   - А я верю, что многие женщины захотели бы. Разумеется, если бы дело  шло
о спасении горячо любимого человека, - сказал Людвиг.
   Якоб при всей своей толщине и  сонливости  был  довольно  сентиментальным
юношей и слушал с глубоким интересом.
   - Все это правда, дружок, - сказал он, одобрительно кивнув, - я верю  тут
каждому слову. И сам я никогда не женюсь на женщине, которая с  радостью  не
сделала бы того же ради меня.
   - Помоги ей небо! - воскликнул Карл, оглядываясь на  Якоба.  -  Одумайся,
Поот! Поднять тебя? Да это ведь и троим мужчинам не под силу!
   - Может,  и  нет,  -  спокойно  ответил  Якоб,  чувствуя,  что,  пожалуй,
потребовал слишком многого от будущей госпожи Поот, - но она  должна  хотеть
этого, вот и все.
   - Да, - весело воскликнул Питер, - как говорится, "Сердце захочет -  ноги
побегут"! А может, и руки понесут, почем знать!
   - Питер, - спросил Людвиг, меняя тему разговора, - ты,  кажется,  говорил
мне вечером, что художник Воуверманс родился в Хаарлеме?
   - Да, а также Якоб Р„йсдаль и Бергем. Мне нравится Бергем, потому что  он
был славный малый... Говорят, он во время работы всегда пел песни,  и,  хотя
он умер около двухсот лет назад, в народе все еще рассказывают,  как  весело
он смеялся. Он был  великим  художником,  а  жена  у  него  была  злая,  как
Ксантиппа24.
   - Они чудесно дополняли друг друга, - сказал Людвиг: - он был  добрый,  а
она злая. Но, Питер, пока я не  забыл:  та  картина,  на  которой  изображен
святой Губерт с конем, - она написана Воувермансом, да? Помнишь, отец  вчера
показывал нам гравюру, сделанную с нее.
   - Да, помню. С этой картиной связана целая история.
   - Расскажи! - крикнули двое - трое мальчиков, подъезжая поближе к Питеру.
   - Воуверманс, - начал капитан тоном оратора, - родился в 1620 году, ровно
на четыре года раньше Бергема. Он был мастером своего дела и особенно хорошо
изображал лошадей. Как ни странно, люди так долго не признавали его таланта,
что  даже  после  того,  как  он  достиг  вершины  своего  мастерства,   ему
приходилось продавать свои картины очень дешево. Бедный художник совсем  пал
духом и, что еще хуже, был по уши в долгах. Однажды  он  беседовал  о  своих
заботах с духовником, а тот был одним из  тех  немногих,  кто  понимал,  как
гениален художник. Священник решил поддержать его: дал ему в  долг  шестьсот
гульденов  и  посоветовал  продавать  свои  картины   подороже.   Воуверманс
послушался  и  постепенно  расплатился  с  долгами.  Его   положение   сразу
улучшилось. Все стали ценить великого  художника,  писавшего  такие  дорогие
картины; он разбогател. Вернув  священнику  шестьсот  гульденов,  Воуверманс
послал ему  в  знак  благодарности  картину,  на  которой  изобразил  своего
благодетеля в виде святого Губерта, преклонившего колена перед своим  конем.
Это та самая картина, Людвиг, о которой мы говорили вчера вечером.
   - Вот-вот! - вскричал Людвиг, очень  заинтересованный.  -  Надо  мне  еще
разок посмотреть эту гравюру, как только мы вернемся домой.
   * * *
   В тот самый час, когда Бен в Голландии  вместе  с  товарищами  бежали  на
коньках вдоль плотины, в Англии Робби и Дженни сидели в своем уютном  классе
на уроке чтения.
   - Начинайте! Роберт Добс, -  сказал  учитель,  -  страница  двести  сорок
вторая. Ну, сэр, обращайте внимание на все точки.
   И Робби звонким детским голоском начал читать, крича на весь класс:
   - "Шестьдесят второй урок. "Хаарлемский герой". Много лет назад  в  одном
из главных городов Голландии, Хаарлеме, жил один  тихий  белокурый  мальчик.
Отец его был шлюзовщиком, то есть рабочим, который открывал и закрывал шлюзы
- большие дубовые ворота. Они стоят  на  определенных  расстояниях  друг  от
друга поперек входа в каналы и регулируют уровень воды.
   Шлюзовщик то поднимает, то опускает эти ворота, смотря по  тому,  сколько
требуется  воды,  а  вечером  тщательно  закрывает  их,   чтобы   канал   не
переполнился. Ведь если это  случится,  вода  быстро  выйдет  из  берегов  и
затопит всю окружающую местность. Большая часть Голландии лежит ниже  уровня
моря, и вода только потому не затопляет страну, что ее останавливают  мощные
плотины, иначе говоря - заградительные сооружения. Останавливают ее и шлюзы,
которые зачастую едва выдерживают напор прилива. В Голландии даже малые дети
знают, что нужно постоянно сдерживать реки и океан и не давать  им  затопить
страну. Даже минутная небрежность шлюзовщика может повлечь за собой всеобщее
разорение и гибель..."
   - Отлично, - сказал учитель. - Теперь Сьюзен!
   - "В один ясный осенний день, когда мальчику было  лет  восемь,  родители
велели ему отнести печенье одному слепому, который жил  за  городом,  по  ту
сторону плотины. Мальчик весело отправился в путь и, посидев  около  часа  у
своего старого друга, простился с ним и отправился домой.
   Бодро шагая по берегу  канала,  он  заметил,  как  поднялась  вода  после
осенних дождей. Мальчик беззаботно напевал детскую песенку и думал  о  своих
старых знакомцах - славных шлюзах отца,  радуясь,  что  они  такие  прочные.
"Ведь уж если они сдадут, - думал он, - что тогда будет с папой и мамой? Все
эти прекрасные поля скроются под гневной водой, - папа  всегда  называет  ее
гневной: он, наверное, думает, что она злится на него  за  то,  что  он  так
долго сдерживает ее". Вот какие мысли мелькали у мальчика в голове, когда он
нагибался и рвал по дороге красивые  голубые  цветы.  Время  от  времени  он
останавливался, чтобы пустить по ветру пушистый шарик одуванчика, и смотрел,
как он улетает. Порой он прислушивался к глухому шороху, кролика, бегущего в
траве, но чаще всего улыбался, вспоминая, какой радостью светилось  усталое,
внимательное лицо его старого слепого друга..."
   - Теперь Хенри, - сказал учитель, кивнув другому маленькому чтецу.
   - "Но вдруг мальчик в тревоге оглянулся кругом. Он не заметил, как  зашло
солнце, и теперь только увидел, что на траве уже нет его собственной длинной
тени. Темнело. Мальчик был все еще довольно далеко  от  дома,  в  уединенной
ложбине, где даже голубые  цветы  казались  серыми.  Он  ускорил  шаги  и  с
бьющимся сердцем стал вспоминать сказки о детях, заблудившихся поздно  ночью
в темном лесу. Он уже хотел пуститься бегом, но вздрогнул, услышав  журчание
текущей воды. "Откуда она течет?" - подумал он. Он поднял глаза и заметил  в
плотине небольшое отверстие, из которого вытекала  тонкая  струйка  воды.  В
Голландии каждый ребенок содрогается при  одной  мысли  о  течи  в  плотине!
Мальчик сразу понял, какая грозит опасность. Если  воде  не  помешают  течь,
маленькое отверстие скоро сделается большим, и начнется ужасное наводнение.
   Он сейчас же догадался, что ему надо делать. Бросив цветы,  мальчик  стал
карабкаться на плотину, пока не добрался до отверстия. Почти  бессознательно
он сунул в отверстие свой пухлый пальчик. Струйка  перестала  течь!  "Ну,  -
подумал  он,  посмеиваясь  в  детском  восторге,  -  "гневная  вода"  теперь
остановится! Она не затопит Хаарлем, пока я здесь!"
   Вначале все было хорошо. Но  теперь  быстро  надвигалась  ночь;  поднялся
холодный туман. Наш маленький герой стал дрожать  от  холода  и  страха.  Он
громко кричал, он звал: "Сюда, сюда!" - но никто  не  приходил.  Становилось
все холоднее, пальчик у ребенка совсем онемел; потом онемела рука до  плеча,
и вскоре все тело его заныло. Он снова закричал: "Неужто  никто  не  придет?
Мама! Мама!" Но его мать, заботливая  хозяйка,  уже  заперла  дверь,  твердо
решив выбранить сына завтра утром за то, что он без  ее  позволения  остался
ночевать у слепого  Янсена.  Мальчик  хотел  было  свистнуть,  надеясь,  что
какой-нибудь запоздавший парнишка его услышит, но зубы его так стучали,  что
свистеть он не мог. Потом он стал просить помощи у бога и наконец  пришел  к
самоотверженному решению: "Я останусь тут до утра..."
   - Теперь Дженни Добс, - сказал учитель.
   Глаза у Дженни блестели. Она глубоко вздохнула и начала:
   - "Полночная луна освещала маленькую одинокую фигурку, примостившуюся  на
камне посредине склона плотины. Мальчик опустил голову, но не спал. Время от
времени он судорожно тер слабой рукой другую, вытянутую руку, которая словно
приросла  к  плотине,  и  не  раз  его  бледное  заплаканное  личико  быстро
оборачивалось на какой-нибудь действительный или воображаемый шум.
   Как можем мы понять,  какие  страдания  испытал  мальчик  за  эту  долгую
страшную вахту! Сколько раз он колебался в своем решении!  Какие  ребяческие
ужасы представлялись ему, когда он вспоминал  о  теплой  постельке  дома,  о
своих родителях, братьях и сестрах, когда он  смотрел  в  холодную,  угрюмую
ночь! Если он вытащит пальчик, думал он,  "гневная  вода"  разгневается  еще
больше, устремится вперед и не остановится, пока  не  зальет  всего  города.
Нет, он пробудет здесь до рассвета... если останется  в  живых!  Он  не  был
твердо уверен в том, что выживет... А почему у него  такой  странный  шум  в
ушах? Что это за ножи колют и пронзают его с головы до ног?  Теперь  уже  он
подозревал, что не сможет вытащить палец, даже если захочет.
   На рассвете один священник, навещавший больного прихожанина,  возвращался
домой по плотине и услышал стоны. Он наклонился и увидел  далеко  внизу,  на
склоне плотины, ребенка, который корчился от боли.
   "Вот чудеса! - воскликнул он. - Мальчик, что ты там делаешь?"
   "Я удерживаю воду, - просто ответил маленький герой. - Скорее зовите сюда
людей..."
   Нечего и говорить, что люди пришли быстро и что..."
   - Дженни Добс, - сказал учитель, слегка раздражаясь, - если вы не  можете
владеть собой и читать внятно, мы подождем, пока вы не успокоитесь.
   - Да, сэр, - пролепетала Дженни, совсем расстроенная.
   Как ни странно, но в  эту  самую  минуту  Бен  далеко  за  морем  говорил
Ламберту:
   - Молодец мальчишка! Я не раз читал рассказы об этом случае,  но  до  сих
пор не знал, что это правда.
   - Правда! Конечно, правда! - сказал Ламберт с жаром. - Я  рассказал  тебе
эту историю так, как  мне  ее  рассказывала  мама  несколько  лет  назад.  В
Голландии ее знает каждый ребенок. И вот еще что, Бен: тебе это,  может,  не
пришло в голову, но в этом мальчугане воплотился дух всей страны. Где бы  ни
образовалась течь, миллионы пальцев будут готовы остановить ее любой ценой.
   - Ну, все это громкие слова! - воскликнул Бен.
   - Во всяком случае,  это  правдивые  слова,  -  отозвался  Ламберт  таким
сдержанным тоном, что Бен благоразумно решил не говорить ничего больше.
   Глава XIX
   НА КАНАЛЕ
   Конькобежный сезон начался необычно рано, и, кроме  наших  мальчиков,  по
льду каталось много народу. День был такой погожий, что мужчины,  женщины  и
дети решили повеселиться в  праздник  и  толпами  устремились  на  канал  из
ближних и  дальних  окрестностей.  Святой  Николаас,  очевидно,  вспомнил  о
любимом развлечении своей паствы: всюду мелькали  сверкающие  новые  коньки.
Целые семьи катились в Хаарлем, Лейден или соседние деревни. Лед,  казалось,
ожил. Бен заметил, как  прямо  держались  и  легко  двигались  женщины,  как
живописно  и  разнообразно  они  были  одеты.  Модные  костюмы,  только  что
прибывшие из Парижа, красовались среди полинявших, изъеденных молью нарядов,
послуживших двум поколениям. Шляпы, похожие на ведерки для  угля,  обрамляли
веснушчатые  лица,  сияющие  праздничной  улыбкой.  Лопасти   накрахмаленных
кисейных  чепчиков  хлопали  по  румяным   щечкам,   пышущим   здоровьем   и
довольством. Меха окутывали белоснежные шейки; скромные  платья  развевались
по ветру, а лица их хозяек раскраснелись от быстрого бега... Короче  говоря,
здесь можно было наблюдать самую причудливую, порой  даже  комическую  смесь
одежд и лиц, какую только может создать Голландия,
   Здесь были и лейденские красавицы, и рыбачки из  прибрежных  деревень,  и
женщины-сыроварки из Гауды, и чопорные хозяйки  красивых  усадеб  с  берегов
Хаарлемского  озера.  То  и   дело   встречались   седовласые   конькобежцы,
морщинистые старухи с корзинами  на  голове  и  пухленькие  малыши,  которые
катились на коньках, уцепившись за платья матерей. Некоторые  женщины  несли
на спине грудных младенцев, крепко привязанных  яркой  шалью.  Приятно  было
смотреть на них, когда они грациозно мчались или медленно скользили мимо, то
кивая знакомым, то болтая друг с другом, то нежно  нашептывая  что-то  своим
закутанным малюткам.
   Мальчики и девочки  гонялись  друг  за  другом,  прячась  за  одноконными
санями, высоко нагруженными торфом или бревнами и осторожно проезжавшими  по
отведенной им полосе льда, отмеченной знаком "безопасно". В спокойных глазах
величавых красивых женщин сверкало веселье. Время  от  времени  с  быстротой
электрического тока  проносилась  длинная  вереница  юношей,  причем  каждый
держался за куртку товарища, бежавшего впереди него. А порой лед трещал  под
креслом какой-нибудь разряженной старухи - знатной вдовы или  жены  богатого
бургомистра. Красноносые, с колючими глазами, эти  дамы  казались  пугалами,
изобретенными старым дедушкой-морозом для устрашения оттепели, грозящей  его
каткам. Кресло на блестящих полозьях тяжело скользило по  льду,  нагруженное
ножными грелками и подушками, не говоря уж о самой старухе. Заспанный  слуга
толкал кресло вперед, не оглядываясь по  сторонам,  весь  поглощенный  своим
делом, а его хозяйка бросала грозные взгляды на ораву  визгливых  сорванцов,
неизменно сопровождавших ее вместо телохранителей.
   Что касается мужчин, они казались воплощением безмятежного  удовольствия.
Некоторые были одеты в обычное  городское  платье,  но  многие  имели  очень
своеобразный  вид:  они  были  в  коротких  шерстяных  куртках  с   большими
серебряными пряжками и в широчайших штанах.  Бену  они  казались  маленькими
мальчиками, которые каким-то чудом внезапно выросли и были вынуждены  носить
одежду, наспех перешитую их  матерями.  Он  заметил  также,  что  почти  все
катившие мимо него мужчины держали в зубах трубки, которые пыхтели и дымили,
как  паровоз.  Трубки  были  всевозможных  сортов:  от  самых  обыкновенных,
глиняных, и до самых дорогих, пенковых, оправленных в серебро  и  золото.  У
некоторых головки имели форму каких-то необычайных,  фантастических  цветов,
голов, жуков  и  всяких  других  предметов;  другие  были  похожи  на  цветы
"голландской трубки" -  вьюнка,  растущего  в  американских  лесах.  Изредка
попадались красные трубки и очень  часто  -  белоснежные.  Но  больше  всего
ценились трубки, которые постепенно приобрели темно-коричневый оттенок.  Чем
гуще и бархатистее был этот оттенок, тем, разумеется, больше  ценилась  сама
трубка, как доказательство того,  что  хозяин  добросовестно  обкуривал  ее,
сознательно  посвятив  этому  труду  свои  зрелые  годы.  Какая  трубка   не
возгордится, если ей приносят такую жертву!
   Некоторое время Бен скользил молча. Здесь  столь  многое  привлекало  его
внимание, что он почти забыл о своих спутниках. Он смотрел на  буера  (лодки
на полозьях), мчавшиеся по огромному замерзшему Хаарлемскому "морю"  (точнее
- озеру), которое было теперь хорошо видно с канала.
   У буеров очень большие паруса -  относительно  больших  размеров,  чем  у
обыкновенных судов, - а корпус поставлен на  треугольную  раму  со  стальным
полозом на каждом углу. Основание треугольника служит опорой для носа лодки,
а противоположная ему вершина выдается назад, за корму. Буером управляют при
помощи рулей, а движение их замедляют тормозами.
   Каких только буеров здесь не  было  -  от  маленьких,  грубо  сколоченных
лодчонок, управляемых мальчуганами, и до  больших  красивых  судов,  набитых
веселыми пассажирами, с командой из опытных матросов, которые с очень важным
видом и с величайшей точностью брали рифы, лавировали и  правили  рулем,  не
выпуская изо рта своих коротеньких трубочек...
   Некоторые буера, аляповато раскрашенные и позолоченные,  щеголяли  яркими
вымпелами на верхушках мачт; другие, белые  как  снег,  с  раздутыми  ветром
безукоризненно чистыми парусами, напоминали лебедей, подхваченных неодолимым
течением. Бону, следившему издали за одним таким "лебедем", даже  послышался
с той стороны жалобный, испуганный крик. Но мальчик вскоре понял,  что  звук
этот исходит  от  чего-то  более  близкого  и  гораздо  менее  романтичного:
оказалось, что один буер, мчавшийся в полусотне ярдов, пустил в ход тормоза,
чтобы не столкнуться с санями, гружеными торфом.
   На канале буера, как правило, встречаются редко, и  их  появление  обычно
вызывает немалую тревогу среди конькобежцев, особенно - робких.  Но  сегодня
казалось, будто все буера в стране  поплыли,  или,  точнее,  заскользили,  в
разных направлениях, и на канале их тоже было немало.
   Бен восторженно любовался этим  зрелищем,  хотя  не  раз  вздрагивал  при
стремительном приближении острокрылых  неудержимых  лодок,  вечно  грозивших
неожиданно  шарахнуться  вправо  или  влево.  Кроме  того,  ему  приходилось
напрягать всю свою энергию, чтобы не столкнуться с  пробегавшими  мимо  него
конькобежцами и помешать крикливым малышам сшибить его санками. Один раз  он
остановился посмотреть, как  мальчишки  делают  во  льду  прорубь,  готовясь
ловить рыбу острогой. И только он  собрался  снова  тронуться  в  путь,  как
вдруг, сам того не заметив, очутился на  коленях  у  какой-то  старой  дамы,
кресло которой налетело на него сзади. Старуха взвизгнула; слуга,  толкавший
кресло, предостерегающе зашипел. Но спустя секунду Бен извинялся  уже  перед
пустым пространством: негодующая старуха была далеко впереди.
   Однако это казалось лишь маленьким несчастьем в сравнении с тем,  которое
грозило ему теперь. Огромный буер мчался на всех парусах по  каналу,  и  Бен
чуть не окаменел при мысли о своей неминуемой гибели. Буер  был  у  него  за
спиной! Мальчик увидел позолоченный нос, услышал  окрик  шкипера25  и  свист
длинного бушприта26 пронесшегося над его головой. Он на  миг  ослеп,  оглох,
онемел, но, открыв глаза, понял, что вертится на одном  месте  в  нескольких
ярдах позади громадного руля, похожего на  конек.  Буер  пронесся,  едва  не
задев его за плечо, но все-таки Бен спасся! Он спасся и уже знал, что  снова
увидит Англию, поцелует милые лица отца, матери, Робби, Дженни,  молниеносно
промелькнувшие перед  ним  одно  за  другим,  -  громадный  бушприт  как  бы
запечатлел эти образы в его душе. Бен понял  теперь,  как  горячо  он  любит
своих родных. Быть может, это  помогло  ему  равнодушно  отнестись  к  брани
окружающих, которые, видимо,  думали,  что,  если  мальчик  чуть  не  погиб,
значит,  он,  бесспорно,  скверный  мальчишка  и   заслуживает   немедленной
головомойки.
   Ламберт выругал его:
   - Я уж думал, тебе конец пришел, растяпа! Что  ж  ты  не  смотришь,  куда
бежишь? Мало тебе усаживаться на колени ко всем старухам - ты еще бросаешься
под  полозья  каждого   встречного   буера,   как   индусы   под   колесницу
Джагернаута27. Будешь зевать по сторонам  -  придется  нам  отдать  тебя  на
попечение аанспреекеров!
   - Пожалуйста, не отдавайте! - промолвил Бен  с  шутливым  смирением,  но,
заметив, что у Ламберта побелели губы, добавил вполголоса:  -  Мне  кажется,
ван Моунен, что в один этот миг я успел передумать больше, чем за  всю  свою
жизнь.
   Ламберт не ответил, и некоторое время мальчики катились молча.
   Вскоре они услышали слабый звон далеких колоколов.
   - Слушай! - проговорил Бон. - Это что такое?
   - Это куранты, - ответил  Ламберт.  -