орла". -  Ведь
я был уверен, что это моя мать... Впрочем, может быть, она  тоже  чья-нибудь
мать, эта бедная женщина. Интересно, кто бы это мог быть?"
   В тот день на канале между Лейденом и Хаарлемом  было  мало  народу.  Но,
когда мальчики приблизились к Амстердаму, они  снова  попали  в  самую  гущу
движущейся толпы. В первый раз за зиму  на  канале  начал  работать  большой
эйсбреекер38, но места оставалось еще достаточно для конькобежцев.
   - Троекратное "ура" в честь родного дома! -  крикнул  ван  Моунен,  когда
вдали показался огромный Западный док (Вестлейк-док).
   - Ура! Ура! - закричали все в один голос.- Ура! Ура!
   Обычай кричать "ура" был заграничным нововведением. Его вывез  из  Англии
Ламберт ван Моунен. Ребята всегда кричали "ура" на английский  лад;  им  это
так нравилось, что они поднимали громкий крик при всяком удобном случае -  к
великому смятению своих соотечественников, любителей тишины и спокойствия.
   Вот почему их приход в Амстердам вызвал целую  сенсацию,  особенно  среди
маленьких мальчуганов на верфи.
   Мальчики пересекли Ай и очутились на Брукском канале.
   Прежде всего подошли к дому Ламберта.
   - До свиданья, ребята! - крикнул  он,  расставаясь  с  товарищами.  -  Мы
повеселились, как никто и никогда не веселился в Голландии!
   - Что правда, то правда, ван Моунен! - ответили мальчики.
   - До свиданья!
   Питер окликнул Ламберта:
   - Слушай-ка, ван Моунен, занятия в школе начинаются завтра!
   - Знаю. Каникулы наши кончились. Еще раз до свиданья!
   - До свиданья!
   Впереди показался Брук. Какие тут произошли  встречи!  Катринка  была  на
канале. Карл пришел в восторг. Хильда тоже была здесь. К  Питеру  сейчас  же
вернулись силы. И Рихи была тут. Людвиг и Якоб чуть не  сшибли  друг  друга,
спеша пожать ей руку.
   Девочки-голландки скромны и обычно ведут себя спокойно, но  глаза  у  них
очень  веселые.  Некоторое  время  трудно  было  решить,  кто  сейчас  самая
счастливая: Хильда, Рихи или Катринка.
   Анни Боуман тоже была на канале и в своем красивом  крестьянском  костюме
казалась еще более хорошенькой, чем остальные девочки. Но она не смешивалась
с компанией Рихи, и лицо у нее было не особенно счастливое.
   Среди возвратившихся мальчиков не было того, кого ей хотелось бы  видеть.
Да его и вообще не было на канале. Надо сказать, что Анни  не  появлялась  в
Бруке с кануна праздника святого Николааса. Все  это  время  она  гостила  у
своей больной бабушки в Амстердаме. Но сейчас ей предоставили  краткий  "час
отдыха", как выразилась бабушка, за то, что  она  день  и  ночь  была  такой
преданной маленькой сиделкой.
   Анни употребила этот "час отдыха" на то, чтобы во весь опор примчаться  в
Брук в надежде встретить на канале свою мать, или кого-нибудь из родных, или
хотя бы Гретель Бринкер... Но никого из них она не встретила,  а  теперь  ей
надо было спешить назад, даже не заглянув домой: ведь она знала, что  в  эту
минуту  бедная,  беспомощная  бабушка  стонет  и  просит,  чтобы  кто-нибудь
перевернул ее на другой бок.
   "Где сейчас может быть Гретель? - раздумывала Анни, летя  по  льду.  -  В
этот час  ей  почти  всегда  удавалось  на  несколько  минут  оторваться  от
работы... Бедная Гретель... Как это, должно быть, ужасно  иметь  помешанного
отца... Сама я, наверное, до смерти боялась бы его. Такой сильный, но  такой
странный!"
   Анни ничего не слыхала о внезапной болезни отца Гретель.  Местные  жители
ничуть не интересовались тетушкой Бринкер и ее детьми.
   Не будь Гретель гусятницей, у нее, наверное,  нашлось  бы  немало  друзей
среди окрестной крестьянской молодежи. Но, с тех пор  как  она  стала  пасти
гусей, только одна  Анни  Боуман  не  стыдилась  открыто,  словом  и  делом,
признавать себя подругой Гретель и Ханса.
   Часто дети соседей  высмеивали  ее  за  то,  что  она  водится  с  такими
бедняками. И, когда  подшучивали  над  Хансом,  она  только  вспыхивала  или
смеялась небрежно и презрительно, но, слыша, как  издевались  над  маленькой
Гретель, приходила в ярость.
   - Гусятница!.. Ну и что же! - говорила она. - Не беспокойтесь, эта работа
куда больше подходит любой из вас, чем Гретель.  Мой  отец  не  раз  говорил
прошлым летом, что ему грустно видеть, как эта ясноглазая терпеливая малютка
пасет гусей. Она, во всяком случае, не обижает своих гусей,  как  обижал  бы
ты, Янзоон Кольп; и она не наступает им на лапы, как  непременно  делала  бы
ты, Кэт Воутерс.
   Тут все поднимали на смех неуклюжую, вздорную Кэт. Анни же гордо отходила
прочь от кучки юных сплетниц. И сейчас, когда она быстро катила в Амстердам,
ей, быть может, как раз вспомнились обидчики Гретель. Глаза ее сверкали,  не
предвещая ничего доброго, и она не  раз  вызывающе  вздергивала  хорошенькой
головкой.  Но,  когда  эти  мысли  исчезали,  личико  ее  становилось  таким
красивым, румяным и ласковым, что не один  усталый  рабочий  оглядывался  на
нее, желая себе в дочери такую же веселую, довольную девочку.
   В эту ночь в Бруке было пять радостных семей. Мальчики вернулись здравыми
и невредимыми и нашли, что дома у них все благополучно. Даже  больная  дама,
гостившая у соседа ван Ступеля, была вне опасности.
   Но наутро! Ах, как противно звонят школьные колокола - дин-дон!  дин-дон!
- когда чувствуешь себя таким усталым!
   Людвиг был уверен, что в жизни не слышал  ничего  более  отвратительного.
Даже Питер - и тот рассердился. Карл заявил, что позор  заставлять  человека
выходить из дому, когда кости у  него  готовы  треснуть,  а  Якоб,  степенно
сказав Бену "до свиданья", неторопливо побрел в школу,  таща  свою  сумку  с
таким видом, словно она весила фунтов сто.
   Глава XXXII
   КРИЗИС
   Пока  мальчики  нянчатся  со  своей  усталостью,  мы  заглянем  в   домик
Бринкеров.
   Может ли быть, что Гретель и ее мать так и не пошевелились с тех пор, как
мы видели их в последний раз, и что  больной  ни  разу  не  перевернулся  на
другой бок? Прошло четыре дня,  а  вид  у  скорбных  обитателей  этого  дома
точь-в-точь такой же, как в ту ночь. Нет, не совсем:  теперь  лицо  у  Раффа
Бринкера еще бледнее; лихорадка прошла,  но  он  по-прежнему  без  сознания.
Тогда они были одни в этой убогой чистой комнате; теперь же вон в  том  углу
стоят посторонние.
   Доктор Букман разговаривает вполголоса с упитанным молодым  человеком,  а
тот слушает его очень внимательно. Упитанный молодой человек - его ученик  и
ассистент. Ханс тоже здесь. Он стоит у окна, почтительно ожидая, чтобы с ним
заговорили.
   - Видите ли, Волленховен, - сказал доктор Букман, - это  ярко  выраженный
случай...  -  И  он  заговорил  на  такой  диковинной  смеси  латинского   с
голландским, которую я затрудняюсь перевести.
   Только увидев, что Волленховен уже смотрит на него непонимающим взглядом,
ученый снизошел до более простых выражений.
   - Вероятно, этот случай сходен с болезнью Рипа Дондерданка, -  забормотал
он вполголоса. - Тот упал с крыши  ветряной  мельницы  Воппельплоота.  После
этого несчастья малый  потерял  умственные  способности  и  в  конце  концов
сделался идиотом. Он уже не вставал с постели, беспомощный, как и  этот  наш
больной. Он так же стонал и постоянно тянулся рукой  к  голове.  Мой  ученый
коллега ван Хоппем сделал операцию Дондерданку и нашел у  него  под  черепом
маленький темный мешочек - опухоль, давившую  на  мозг.  Она-то  и  вызывала
болезнь. Мой друг  ван  Хоппем  удалил  опухоль...  Замечательная  операция!
Видите ли, по мнению Цельзия... - И доктор снова перешел на латынь.
   - А больной остался в живых? - почтительно спросил ассистент.
   Доктор Букман нахмурился:
   - Не в этом дело. Кажется, умер... Но почему вы не останавливаете  своего
внимания на замечательных  особенностях  этого  случая?  Подумайте  минутку,
как... - И он глубже, чем когда-либо, погрузился в дебри латыни.
   - Но, мейнхеер... - мягко настаивал ученик, знавший,  что,  если  доктора
сразу же не вытащить из его  любимых  глубин,  он  долго  не  поднимется  на
поверхность, - но, мейнхеер, сегодня вы обещали побывать  в  других  местах:
три ноги в Амстердаме - помните? - и глаз в Бруке, да еще опухоль на канале.
   -  Опухоль  может  подождать,  -  задумчиво  проговорил  доктор.  -  Тоже
интереснейший случай... интереснейший случай! Женщина два  месяца  не  может
поднять голову... Великолепная опухоль, сударь мой!
   Теперь доктор снова говорил громко. Он совсем забыл, где находится.
   Волленховен сделал еще попытку:
   - А этого беднягу, что лежит здесь, мейнхеер, -  вы  думаете,  его  можно
спасти, да?
   - Ну еще бы... конечно, - смутился доктор, внезапно заметив, что все  это
время говорил о посторонних предметах. - Конечно... то есть... надеюсь,  что
да...
   - Если хоть один человек  в  Голландии  может  спасти  его,  мейнхеер,  -
негромко проговорил ассистенте неподдельной искренностью, - так  это  именно
вы!
   Лицо доктора  выразило  недовольство...  Ласково,  хоть  и  ворчливо,  он
попросил студента поменьше болтать, потом сделал знак Хансу подойти ближе.
   Этот странный человек терпеть не мог говорить с  женщинами,  особенно  на
хирургические темы. "Никогда нельзя знать, - твердил он, -  в  какую  минуту
этим особам взбредет в голову взвизгнуть или упасть в обморок".  Поэтому  он
описал болезнь Раффа Бринкера Хансу и сказал, что  именно,  по  его  мнению,
надо сделать для спасения больного.
   Ханс  слушал  внимательно,  то  краснея,  то  бледнея  и  бросая  быстрые
тревожные взгляды на кровать.
   - Операция может убить отца... так вы сказали, мейнхеер? - воскликнул  он
наконец дрожащим голосом.
   - Может, любезный. Но я твердо верю, что не убьет, а вылечит. Я  объяснил
бы тебе почему, но ты все равно не  поймешь.  Ведь  все  мальчишки  -  такие
тупицы.
   Ханс оторопел от этого комплимента.
   - Ничего не поймешь! - повторил доктор  Букман  с  возмущением.  -  Людям
предлагают сделать замечательную операцию... а  им  все  равно,  сделают  ее
топором или еще чем-нибудь. Задают только один вопрос: "Убьет она или нет?"
   - Для нас в этом вопросе все, мейнхеер, - сказал Ханс с  достоинством,  и
глаза его наполнились слезами.
   Доктор Букман взглянул на него, внезапно смутившись:
   - Да, верно! Ты прав, мальчуган, а я дурак. Ты хороший малый.  Никому  не
хочется, чтобы родного отца убили... конечно, нет. Я просто дурак.
   - А если болезнь продлится, он умрет, мейнхеер?
   - Хм! Никакой новой болезни у него нет. Все то же самое, только положение
ухудшается с каждой минутой...  Давление  на  мозг...  в  ближайшем  будущем
доконает... - сказал доктор и щелкнул пальцами.
   - Но операция может спасти его? - продолжал Ханс. - Как скоро,  мейнхеер,
мы узнаем об этом?
   Доктор Букман начал терять терпение:
   - Через день... может быть, через час. Поговори с матерью,  мальчуган,  и
пусть она решит. Мне время дорого.
   Ханс подошел к матери. Она взглянула на него, а он не смог произнести  ни
звука. Наконец Ханс отвел глаза и сказал твердым голосом:
   - Я должен поговорить с мамой наедине.
   Сметливая маленькая Гретель,  на  этот  раз  не  вполне  понимавшая,  что
происходит, бросила негодующий взгляд на брата и отошла.
   - Вернись, Гретель и сядь, - печально проговорил Ханс.
   Она послушалась.
   Тетушка Бринкер и Ханс стояли у окна, а доктор с  ассистентом  склонились
над больным и разговаривали вполголоса. Встревожить его они не  боялись:  он
был все равно что слепой и глухой. Только  по  его  слабым  жалобным  стонам
можно было заключить, что он еще  жив.  Ханс  говорил  с  матерью  серьезным
тоном, вполголоса, так как не хотел, чтобы сестра слышала его слова.
   Полуоткрыв сухие губы, тетушка Бринкер тянулась к сыну,  испытующе  глядя
ему в лицо и словно ища какое-то скрытое значение в его словах. Один раз она
коротко,  испуганно  всхлипнула  (тут  Гретель  вскочила),   потом   слушала
спокойно.
   Когда Ханс умолк, мать обернулась,  бросила  долгий  скорбный  взгляд  на
мужа, который лежал бледный, без  сознания,  и  бросилась  на  колени  перед
кроватью.
   Бедная маленькая Гретель! "Что все это значит?" -  недоумевала  она.  Она
вопросительно взглянула на Ханса,  но  он  стоял,  опустив  голову,  как  на
молитве; взглянула на доктора, но он осторожно ощупывал  голову  ее  отца  с
таким видом, словно  исследовал  какие-то  редкостные  камни;  взглянула  на
ассистента, но тот кашлянул и отвернулся; взглянула на мать... Ах! Маленькая
Гретель, ты сделала самое лучшее, что могла сделать: стала рядом  с  матерью
на колени, обвила своими теплыми детскими ручонками ее шею и заплакала.
   Когда мать встала, доктор Букман, глядя на нее с беспокойством, отрывисто
спросил:
   - Ну, юфроу, будем оперировать?
   - А ему будет больно, мейнхеер? - спросила она дрожащим голосом.
   - Не знаю. Вероятно, нет. Так будем?
   - Вы говорите, это может вылечить его, и... мейнхеер,  вы  сказали  моему
сыну, что... быть может... быть может... -  Она  была  не  в  силах  кончить
фразу.
   - Да, юфроу, я сказал, что пациент может умереть от операции... но  будем
надеяться,  что  этого  не  случится.  -  Он  взглянул  на  часы;  ассистент
нетерпеливо отошел к окну. - Ну, юфроу, время не терпит. Да или нет?
   Ханс обнял мать. Это было не в его привычках. Он даже склонил  голову  на
ее плечо.
   - Меестер ждет ответа, - прошептал он.
   Тетушка Бринкер долго была главой семьи во всех отношениях.  Не  раз  она
бывала очень строга с Хансом, направляла  его  твердой  рукой  и  радовалась
своей материнской власти.  Теперь  же  она  так  ослабела,  сделалась  такой
беспомощной...  Хорошо  было  чувствовать  себя  в  крепких  объятиях  сына.
Казалось, сила исходит даже от прикосновения его белокурых волос.
   Она умоляюще посмотрела на юношу:
   - О Ханс! Что мне сказать?
   - Ответь так, как сердце тебе подскажет, мама, - отозвался Ханс,  склонив
голову.
   И материнское сердце подсказало  ответ.  Женщина  повернулась  к  доктору
Букману:
   - Хорошо, мейнхеер. Я согласна.
   - Хм! - фыркнул доктор, видимо думая: "Долго же ты тянула!"
   Он наскоро посовещался со своим  ассистентом.  Тот  слушал  его  с  очень
почтительным видом, но  в  душе  предвкушал  удовольствие  рассказать  своим
товарищам студентам  пресмешную  историю:  в  глазах  "старика  Букмана"  он
подметил слезу.
   Между тем Гретель молча смотрела на  них,  вся  дрожа.  Но,  увидев,  как
доктор открывает кожаный футляр и один за другим вынимает  острые  блестящие
инструменты, она бросилась вперед.
   - О мама... бедный папа не хотел сделать ничего дурного! Неужели они  его
убьют?
   - Не знаю, дочка! -  вскричала  тетушка  Бринкер,  в  отчаянии  глядя  на
Гретель. - Я ничего не знаю...
   - Этак не годится, юфроу,  -  строго  проговорил  доктор  Букман,  бросив
быстрый пронзительный взгляд на Ханса. - Вы с девочкой должны  уйти.  Парень
может остаться.
   Тетушка Бринкер сейчас же сдержалась. Глаза ее загорелись.  Весь  ее  вид
изменился. Можно было подумать,  что  за  все  это  время  она  ни  разу  не
всплакнула, ни на минуту не поддалась слабости. Она говорила очень тихо,  но
в голосе ее звучала решимость:
   - Я останусь с мужем, мейнхеер.
   Доктор Букман удивился: не часто приходилось  ему  сталкиваться  с  таким
неповиновением. На мгновение глаза его встретились с глазами женщины.
   - Можете остаться, юфроу, - сказал он изменившимся голосом.
   Гретель уже исчезла.
   В углу был маленький чулан, где, прикрепленное к  стене,  стояло  жесткое
ложе Гретель. Девочка юркнула в  чулан,  решив,  что  никто  не  вспомнит  о
дрожащей малютке, скорчившейся там во мраке.
   Доктор Букман снял с себя тяжелое пальто, налил воды  в  глиняный  таз  и
поставил его у кровати. Потом, повернувшись к Хансу, спросил:
   - Я могу на тебя положиться, парень?
   - Можете, мейнхеер.
   - Верю. Стань здесь, у изголовья... а мать пусть сядет справа от  тебя...
вот так...- И он поставил стул рядом с кроватью. - Запомните, юфроу: никаких
криков, никаких обмороков!
   Тетушка Бринкер ответила ему только взглядом. Этого ему было довольно.
   - Ну, Волленховен...
   О. этот футляр со страшными инструментами!  Ассистент  взял  их  в  руки.
Гретель, глазами, полными слез, смотревшая из своего чулана в дверную  щель,
больше не могла сидеть тихо.
   Она как бешеная ворвалась в комнату, схватила свой капор  и  выбежала  из
дому.
   Глава XXXIII
   ГРЕТЕЛЬ И ХИЛЬДА
   Началась большая перемена. При первом же ударе школьного колокола  канал,
казалось, издал громовый крик и сразу ожил, усеянный мальчиками и девочками.
Этот хитрец, так мирно сверкавший под полуденным солнцем, как будто только и
ждал сигнала от школьного колокола, чтобы тотчас же встрепенуться и заиграть
сменой блистательных превращений.
   Десятки  пестро  одетых  детей  сновали  на   коньках   по   каналу.   Их
жизнерадостность, подавляемая в течение  всего  утра,  изливалась  теперь  в
песнях, криках и смехе. Ничто не мешало потоку веселья. Ни  одной  мысли  об
учебниках не вылетело вместе с детьми на вольный воздух. Латынь, арифметика,
грамматика - все на целый час заперты в сумрачном  классе.  Пускай  учитель,
если хочет, сам станет именем существительным, хотя бы собственным,  -  они,
дети, будут веселиться! Когда кататься так хорошо, как  сейчас,  не  все  ли
равно, где находится Голландия: на Северном  полюсе  или  на  экваторе?  Что
касается физики - к чему утруждать себя инерцией,  силой  тяготения  и  тому
подобным, когда только о  том  и  думаешь,  как  бы  тебя  не  опрокинули  в
толкотне!
   В самом разгаре веселья кто-то из ребят крикнул:
   - Это что такое?
   - Что? Где? - зазвучали десятки голосов.
   - Как, вы не видите? Вон там, у "дома идиота", что-то темное...
   - Я ничего не вижу, - сказал один из мальчиков.
   - А я вижу! - закричал другой. - Это собака!
   - Где собака? - послышался пискливый голосок, уже знакомый нам. - Никакой
собаки там нет... просто куча тряпья.
   - Эх ты, Воост, - резко возразил другой мальчик, - опять попал пальцем  в
небо! Да это гусятница Гретель ищет крыс.
   - Ну и что же? - пискнул Воост. - А разве она не куча тряпья, хотел бы  я
знать?
   - Ха-ха-ха! Молодец, Воост! Получишь медаль  за  остроумие,  если  будешь
продолжать в том же духе.
   - Но, будь здесь ее брат Ханс, ты получил бы кое-что другое. Держу  пари,
что получил бы! - сказал один закутанный малыш, страдающий насморком.
   Однако Ханса здесь не было, поэтому Воост мог позволить себе опровергнуть
обидное предположение.
   - А кто на него обращает внимание, сопляк-чихала? Да  я  в  любую  минуту
вздую дюжину таких, как он, и тебя в придачу!
   - Ты вздуешь? Ты? Ну, это мы еще посмотрим! - И  в  доказательство  своих
слов "сопляк" во весь опор покатил прочь.
   Тут поступило предложение погнаться за тремя самыми старшими учениками, и
все, друзья и враги, хохоча до упаду, быстро объединились для общей цели.
   Из всей этой радостной толпы  только  одна  девочка  вспомнила  о  темной
маленькой фигурке, что лежала у "дома идиота".
   Бедная, перепуганная Гретель! Она не думала о школьниках, хотя их веселый
смех доносился до  нее,  как.  сквозь  сон...  "Как  громки  стоны  за  этим
завешенным окном!" - думала она. Неужели чужие люди действительно убивают ее
отца?
   При этой мысли она вскочила на ноги с криком ужаса.
   "Ах, нет! - всхлипнула она и снова опустилась на бугорок  мерзлой  земли,
на котором сидела все время. - Мама и Ханс там. Они позаботятся  о  нем.  Но
какие они были бледные! Даже Ханс-и тот  плакал!..  Почему  старый  сердитый
меестер оставил его, а меня услал? - недоумевала она. -  Я  прижалась  бы  к
маме и поцеловала бы ее. После этого она всегда гладит  меня  по  головке  и
ласково говорит со мной, даже если перед тем сердилась... Как  сейчас  стало
тихо! Ах, если умрут и отец, и Ханс, и мама, что я  тогда  буду  делать?"  И
Гретель, дрожа от холода, закрыла лицо руками и зарыдала так, с