единого.
Куда же они понеслись, как безумные? А, понимаю, они гонятся за Питером  ван
Хольпом. Он - какой-то быстроногий беглец с Олимпа.  Меркурий  и  его  отряд
крылатых родичей летят во весь дух. Они поймают Питера!
   Ага! Теперь вылетел вперед Карл... Погоня все бешенее... Бен впереди!
   Погоня повернула назад в облаке ледяной пыли. Она мчится обратно. За  кем
гонятся теперь? За самим  Меркурием.  Это  Питер,  Питер  ван  Хольп.  Лети,
Питер... на тебя смотрит Ханс. Он шлет всю  свою  резвость,  всю  свою  силу
твоим ногам. Твоя мать и сестра побледнели от волнения. Хильда трепещет,  не
смея  поднять  глаза.  Лети,  Питер!  Толпа  не  сошла  с  ума,  просто  она
приветствует тебя. Преследователи гонятся за тобой по пятам!  Коснись  белой
колонны! Она кивает... она шатается перед тобой... она...  Ура!  Ура!  Питер
завоевал серебряные коньки!
   -Питер ван Хольп! - крикнул глашатай.
   Но кто услышал его?
   - Питер ван Хольп! - закричали сотни голосов: ведь Питер -  любимец  всей
округи. - Ура! Ура!
   Теперь оркестр решил заставить всех слушать музыку.  Он  заиграл  веселую
песню, потом бравурный марш. Зрители, предполагая, что должно произойти  еще
что-то новое, соблаговолили слушать и смотреть.
   Участники состязаний выстроились гуськом. Питер, как самый высокий,  стал
впереди, Гретель, самая маленькая, - позади всех. Ханс  выпросил  ремешок  у
продавца пышек и стал одним из первых.
   Три красиво перевитые гирляндами арки стояли неподалеку друг от друга  на
реке против павильона ван Глеков.
   Мальчики и девочки во главе с Питером медленно покатились вперед  в  такт
музыке. Радостно было смотреть, как скользит эта пестрая  процессия,  словно
слившись в единое живое существо. Она  то  загибалась  и  делала  петли,  то
грациозно извивалась между арками, и, куда  бы  ни  направился  Питер  -  ее
голова - тело неукоснительно следовало за ним. Не раз она устремлялась прямо
к центральной арке, но вдруг, словно в каком-то  новом  порыве,  повертывала
назад и обвивалась вокруг первой арки. Затем медленно раскручивалась;  низко
пригнувшись,  пересекала  реку  и,  быстро  извиваясь,  как  змея,   наконец
пробегала под самой дальней аркой.
   Пока музыка играла в медленном темпе, процессия,  казалось,  ползла,  как
существо, скованное страхом. Но вот музыка заиграла быстрее, и вся процессия
одним прыжком ринулась вперед, быстро проскользнула между арками, извиваясь,
закручиваясь, разворачиваясь, но ни  разу  не  нарушив  строя,  и,  наконец,
повинуясь  громкому  зову  горна,  покрывшему  музыку   оркестра,   внезапно
рассыпалась:  мальчики  и  девочки  выстроились  двойным  полукругом   перед
павильоном госпожи ван Глек.
   Питер  и  Гретель  стоят  в  центре,  впереди  всех.  Госпожа  ван   Глек
величественно поднимается. Гретель, вся дрожа, заставляет себя  смотреть  на
эту красивую даму. Вокруг такой шум, что она  не  слышит  обращенных  к  ней
слов. У нее мелькает мысль, что ей надо постараться  сделать  реверанс,  как
делает мама, когда приходит меестер Букман.  Но  вдруг  ей  кладут  на  руки
что-то блестящее... блестящее столь ослепительно, что у нее вырывается  крик
радости.
   Тогда она решается оглянуться вокруг. И у Питера что-то в руках.
   - О! О! Какая прелесть! - кричит она.
   И все, кому видно, вторят:
   - О, какая прелесть!
   А серебряные коньки сверкают на солнце, отбрасывая отблеск света  на  два
счастливых лица.
   Мевроу ван Генд прислала с  мальчиком-посыльным  свои  букеты.  Один  для
Хильды, один для Карла, остальные для Питера и Гретель.
   При виде цветов  королева  конькобежцев  не  может  больше  сдерживаться.
Сверкая благодарными глазами, она подхватывает коньки и букет передником  и,
прижав их к груди, убегает искать родителей в расходящейся толпе.
   Глава XLV
   РАДОСТЬ В ДОМИКЕ
   Вы, пожалуй, удивитесь, когда я скажу, что Рафф  и  его  вроу  пришли  на
конькобежные состязания; вы удивились бы еще больше, если бы заглянули к ним
вечером в тот радостный день - двадцатого декабря. Глядя на домик Бринкеров.
уныло  торчащий  посреди  замерзшего  болота,  ветхий  домик  с  выпирающими
стенами, словно опухшими от ревматизма, и с крышей, как шапка, надвинутая на
глаза, никто и не заподозрил бы, какое веселье там внутри.
   От минувшего дня не осталось ни следа, кроме огненной  полосы  над  самым
горизонтом. Несколько неосторожных  облаков  уже  загорелось,  а  другие,  с
пылающими краями, затерялись в наползающем тумане.
   Заблудившийся луч солнца, соскользнув с ивового  пня,  украдкой  старался
проникнуть в домик. Казалось, он чувствовал,  что,  сумей  он  добраться  до
здешних обитателей, они будут рады ему. Комната,  в  которой  он  спрятался,
была так чиста, что чище и быть невозможно. Даже трещины в балках на потолке
и те были тщательно протерты. Вкусные запахи носились в воздухе.
   Яркое пламя торфа в камине порождало вспышки безобидных молний на  темных
стенах. Оно играло то на огромной кожаной библии,  то  на  кухонной  утвари,
развешанной на деревянных гвоздях,  то  на  красивых  серебряных  коньках  и
цветах на столе. В  этом  изменчивом  свете  ясное,  открытое  лицо  тетушки
Бринкер сияло. Гретель и Ханс, взявшись за  руки,  стояли,  прислонившись  к
камину, и весело смеялись, а Рафф Бринкер плясал!
   Этим я не хочу сказать, что он делал пируэты или дрыгал ногами,  что  для
отца семейства было бы недопустимой вольностью;  нет,  я  просто  утверждаю,
что, пока дети весело болтали, Рафф неожиданно  сорвался  с  места,  щелкнул
пальцами и сделал несколько движений, очень  похожих  на  заключительные  на
шотландской пляски. Потом он обнял свою вроу и в пылу восторга  даже  поднял
ее с земли.
   - Ура! - крикнул он. - Вспомнил! Вспомнил! - Т-о-м-а-с Х-и-г-с. Это самое
имя! Вдруг осенило. Запиши его, сынок, запиши!
   Кто-то постучал в дверь.
   - Это меестер! - ликующе вскричала тетушка Бринкер. - Боже правый, и  что
только делается!
   Мать и дети бросились отворять дверь и, смеясь, столкнулись на пороге.
   Но это все-таки был не доктор, а три мальчика: Питер ван Хольп, Ламберт и
Бен.
   - Добрый вечер,  молодые  люди,  -  проговорила  тетушка  Бринкер,  такая
счастливая и гордая, что ее не удивило бы посещение самого короля.
   - Добрый вечер, юфроу, - откликнулись все трое, отвесив ей  по  глубокому
поклону.
   "О господи! - думала тетушка Бринкер, то опускаясь, то  поднимаясь  -  ни
дать ни взять масло в маслобойке. - Счастье, что я в Гейдельберге  выучилась
делать реверансы!"
   Рафф ответил на поклон мальчиков только вежливым кивком.
   - Садитесь, прошу вас, молодые  люди!  -  сказала  его  жена,  а  Гретель
застенчиво подвинула гостям табурет. - У нас, как видите, сидеть не на  чем,
но вон то кресло, у огня, к вашим услугам, и если вы  не  против  сидеть  на
твердом, так наш дубовый сундук не  хуже,  чем  любая  скамья...  Правильно,
Ханс, подвинь его поближе!
   Когда,  к  удовольствию  тетушки  Бринкер,   мальчики   уселись,   Питер,
говоривший от лица всех троих, объяснил, что они идут в Амстердам на  лекцию
и зашли по пути вернуть Хансу ремешок.
   - О мейнхеер, - горячо проговорил Ханс, - к чему было  так  беспокоиться!
Мне очень неловко.
   - Напрасно, Ханс. Ведь мне самому  хотелось  зайти  к  вам,  а  не  то  я
подождал бы до завтра, когда вы придете  на  работу.  Кстати,  Ханс,  насчет
вашей работы: отец очень доволен ею. Профессиональный резчик по дереву  -  и
тот не мог бы работать лучше вас. Отец хочет украсить  резным  орнаментом  и
южную беседку, но я сказал ему, что теперь вы опять будете ходить в школу.
   - Да, - вмешался Рафф Бринкер решительным тоном, - Ханс теперь же  начнет
ходить в школу... и Гретель тоже... это верно.
   - Приятно слышать, - сказал Питер, повернувшись к  отцу  семейства.  -  Я
очень рад, что вы совсем выздоровели.
   - Да, молодой человек, я теперь здоров и могу работать так же упорно, как
и раньше... благодарение богу!
   В это  время  Ханс  торопливо  записывал  что-то  на  полях  истрепанного
календаря, висящего у камина.
   - Так, так, малец, записывай. Фигс! Вигс! Ах ты, грех какой, - проговорил
Рафф в полном отчаянии, - опять улетучилось!
   - Не бойся, папа, - сказал Ханс: - имя и фамилия уже записаны  черным  по
белому. Вот смотри! Может быть, вспомнишь и  все  остальное.  Знать  бы  нам
адрес - то-то было бы хорошо! -  И,  обернувшись  к  Питеру,  он  проговорил
вполголоса: - У меня есть важное дело в городе и если...
   - Что?! - воскликнула тетушка Бринкер,  всплеснув  руками.  -  Неужто  ты
нынче вечером собираешься в Амстердам? Сам же признавался, что ног под собой
не чувствуешь. Нет-нет... пойдешь на рассвете, и ладно.
   - На рассвете! - повторил Рафф. - Как бы не так! Нет, Мейтье,  он  должен
отправиться сейчас же.
   Тетушка Бринкер как будто подумала, что  выздоровление  Раффа  становится
довольно-таки сомнительным благом: ее слово уже не единственный закон в этом
доме. К счастью, пословица "Смирная жена - мужу госпожа" пустила в  ее  душе
глубокие корни, и, пока тетушка Бринкер раздумывала, успела расцвести пышным
цветом.
   - Хорошо, Рафф, - сказала она улыбаясь. - Мальчик не  только  мой,  но  и
твой сын... Ну и беспокойное у меня семейство, молодые люди!
   Питер вынул из кармана длинный ремешок.
   Отдавая его Хансу, он сказал вполголоса:
   - Я не буду благодарить вас, Ханс Бринкер, за то,  что  вы  одолжили  мне
это. Такие люди, как вы, не требуют выражений  благодарности...  Но,  должен
признать, вы оказали мне огромную услугу, и я рад подтвердить это. Только  в
самом разгаре состязаний, - добавил он со смехом, - я  понял,  как  страстно
мне хотелось победить.
   Ханс рассмеялся тоже, радуясь, что это поможет ему скрыть свое  смущение,
а его  лицу  немного  остыть.  Юношам  честным  и  великодушным,  как  Ханс,
свойственна досадная привычка краснеть ни с того ни с сего.
   - Это пустяки, - сказала тетушка Бринкер, приходя на помощь сыну. - Малый
всей душой хотел, чтобы вы победили на состязаниях. Я знаю, что хотел!
   Вот так помогла!
   - Да ведь я в самом начале почувствовал, что с ногами у меня  неладно,  -
поспешил сказать Ханс. - Лучше было выйти из  состязаний,  раз  не  осталось
надежды на победу.
   Питеру, видимо, стало не по себе.
   - Тут мы, пожалуй, расходимся во  мнениях.  Кое-что  во  всем  этом  меня
смущает. Впрочем, теперь дела не  поправишь  -  поздно.  Но  вы,  право  же,
сделали бы мне одолжение, если бы...
   Конец своей речи Питер произнес так тихо, что я  не  могу  передать  его.
Достаточно будет сказать, что Ханс. ошарашенный, отпрянул назад, а  Питер  с
очень пристыженным видом пробормотал, что оставит "их у  себя",  раз  уж  он
победил на состязаниях, но что "это несправедливо".
   Ван Моунен кашлянул, напоминая Питеру о том, что лекция скоро начнется. В
эту минуту Бен поставил что-то на стол.
   - А, - воскликнул Питер, - я и забыл, что у меня к  вам  еще  одно  дело!
Сегодня ваша сестра убежала так быстро,  что  госпожа  ван  Глек  не  успела
отдать ей футляр для коньков.
   - Ай-яй-яй! - проговорила тетушка Бринкер, глядя на Гретель и укоризненно
покачивая головой. - Так я и знала: она вела себя очень невежливо.
   (Втайне она думала, что лишь очень  немногие  женщины  могут  похвалиться
такой прелестной дочуркой.)
   - Вовсе нет, - засмеялся Питер, - она сделала как раз то, что  следовало:
побежала домой  со  своими  вполне  заслуженными  сокровищами...  Да  и  кто
поступил бы иначе на ее месте?.. Ну,  не  будем  задерживать  вас,  Ханс,  -
продолжал он и повернулся к Хансу, но тот, в волнении следя  за  отцом,  как
будто забыл о гостях.
   Между тем Рафф, погруженный в раздумье, твердил шепотом:
   - Томас Хигс, Томас Хигс... Да, это самое имя и фамилия. Эх, если  б  мне
вспомнить и название места!
   Футляр для коньков был обтянут красным сафьяном и украшен серебром. И  он
был так красив, что, если бы фея дунула на  его  крошечный  ключик  или  сам
дед-мороз разрисовал его чудесными узорами,  он  и  то  не  стал  бы  лучше.
Сверкающими буквами на крышке было написано: "Самой резвой".  Внутри  футляр
был выложен бархатом, а в одном углу на нем были вытиснены фамилия  и  адрес
фабриканта.
   Гретель  поблагодарила  Питера  со  свойственной  ей   простотой.   Очень
довольная и смущенная, не зная, что ей  еще  сделать,  она  взяла  футляр  и
внимательно осмотрела его со всех сторон.
   - Его сделал мейнхеер Бирмингам, - сказала она немного погодя, краснея  и
держа футляр перед глазами.
   - Бирмингам! - подхватил Ламберт ван Моунен. - Да,  это  название  одного
города в Англии. Дай мне взглянуть... Ха-ха-ха! - засмеялся он,  поворачивая
открытый футляр к свету. - Не мудрено, что ты так подумала, но ты кое в  чем
ошиблась. Футляр был сделан в Бирмингаме,  а  фамилия  фабриканта  вытиснена
маленькими буквами. Хм! Они такие мелкие, что я ничего не могу разобрать.
   - Дай я попробую, - сказал Питер, заглядывая через его плечо. - Эх ты, да
ведь они видны совершенно отчетливо! Видишь заглавные буквы:  "Т"  и  "X"...
Вот "Т"...
   - Прекрасно! - воскликнул Ламберт  торжествуя.  -  Если  тебе  так  легко
прочесть это, мы тебя послушаем. "Т" и "X", а дальше что?
   - "Т... X... Т... X..." А! Томас Хигс-теперь все ясно, -  ответил  Питер,
очень  довольный,  что  сумел  наконец  разобрать  это  имя,  но  сразу   же
спохватился, что он и Ламберт ведут себя довольно бесцеремонно, и повернулся
к Хансу.
   И тут Питер побледнел. "Что с ними случилось, с этими людьми?" -  подумал
он. Рафф и Ханс вскочили с места и смотрели на Питера вне себя от радости  и
удивления. Гретель, казалось, сошла  с  ума.  Тетушка  Бринкер  металась  по
комнате с незажженной свечой в руках и кричала:
   - Ханс, Ханс! Где твоя шапка? Ох, меестер! Ох, меестер!
   - Бирмингам! Хигс! - воскликнул Ханс. - Вы сказали-Хигс!  Мы  его  нашли!
Сейчас побегу!
   - Видите ли, молодые люди... - тараторила тетушка Бринкер,  еле  переводя
дух и хватая с кровати шапку Ханса, - видите ли, мы знаем его...  он  наш...
нет, не наш... я хочу сказать... Ой, Ханс, беги в Амстердам сию же минуту!
   - Спокойной ночи... - задыхаясь, пробормотал Ханс,  сияя  от  неожиданной
радости, - спокойной ночи... Извините меня, я должен бежать...  Бирмингам...
Хигс... Хигс... Бирмингам... - И,  выхватив  шапку  у  матери,  а  коньки  у
Гретель, он выбежал вон из домика.
   Что еще могли подумать мальчики, как  не  то,  что  вся  семья  Бринкеров
внезапно помешалась!
   Они смущенно попрощались и собрались уходить. Но Рафф остановил их:
   - Этот Томас Хигс, молодые люди, это... один... одно лицо...
   - А! - воскликнул Питер, убежденный, что  Рафф  -  самый  сумасшедший  из
всех.
   - Да... одно лицо... один... хм!.. один знакомый.  Мы  думали,  он  умер.
Надеюсь, это тот самый человек. Это в Англии - так вы сказали?
   - Да, тут написано Бирмингам,  -  ответил  Питер.  -  Очевидно,  это  тот
Бирмингам, что в Англии.
   - Я знаю этого человека, - сказал Бен, обращаясь к  Ламберту.  -  От  его
фабрики до нашего дома и четырех миль  не  будет.  Странный  человек...  все
молчит, как устрица, совсем не похож на англичанина. Я  не  раз  видел  его.
Серьезный такой, с очень красивыми глазами. Как-то раз он  ко  дню  рождения
Дженни  сделал  по  моему  заказу   превосходный   футляр   для   письменных
принадлежностей. Он вырабатывает бумажники, футляры  для  подзорных  труб  и
всякого рода изделия из кожи.
   Бен говорил по-английски,  поэтому  ван  Моунен  перевел  его  слова  для
сведения всех заинтересованных лиц, отметив про себя, что ни  Рафф,  ни  его
вроу, видимо, отнюдь не чувствовали себя несчастными, хотя Рафф весь дрожал,
а глаза у тетушки Бринкер были полны слез.
   Можете мне поверить, доктор от слова до слова выслушал всю историю, когда
поздно вечером приехал вместе с Хансом.
   - Молодые люди ушли уже давно, - сказала  тетушка  Бринкер,  -  но,  если
поторопиться, их нетрудно будет отыскать, когда они вернутся с лекции.
   - Это верно, - промолвил Рафф, кивнув: - вроу  всегда  попадает  в  самую
точку. Хорошо бы, мейнхеер, повидать молодого  англичанина  раньше,  чем  он
позабудет о Томасе Хигсе. Это имя, видите ли, легко ускользает из  памяти...
Невозможно удержать его ни на минуту. Откуда ни возьмись, оно вдруг налетело
на меня и ударило, как копер сваю, а мой парень записал его. Да, мейнхеер, я
бы на вашем месте поспешил потолковать с англичанином: он  много  раз  видел
вашего сына. Подумать только!
   Тетушка Бринкер подхватила его слова:
   - Вы легко узнаете мальчика, мейнхеер, - он в одной  компании  с  Питером
ван Хольпом, а волосы у него вьются, как у иностранцев. И вы  послушали  бы,
как он говорит: так-то громко да быстро, и все по-английски!  Но  для  вашей
чести это не помеха.
   Доктор взял шляпу и собрался уходить. Лицо его сияло. Он пробормотал, что
"это, конечно, в духе моего сорванца -  принять  дурацкое  английское  имя",
потом назвал Ханса "сын мой", чем донельзя осчастливил юношу, и  выбежал  из
дома с живостью, отнюдь не подобающей такому знаменитому доктору.
   Недовольный кучер утешился, высказав по дороге домой, в  Амстердам,  все,
что у него было на душе. Доктор сидел в углу кареты и  не  мог  услышать  ни
слова, поэтому кучеру теперь выпал  очень  удобный  случай  обругать  людей,
которые ни капельки не считаются ни с кем и вечно требуют лошадей по  десяти
раз за ночь.
   Глава XLVI
   ТАИНСТВЕННОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ТОМАСА ХИГСА
   Фабрика Хигса служила источником наслаждения для бирмингамских  сплетниц.
Здание ее было невелико, но достаточно обширно, чтобы вмещать  тайну.  Никто
не знал, кто ее владелец и откуда он приехал. На вид он был джентльмен,  это
бесспорно (хотя все знали, что он вышел  из  подмастерьев),  и  он  орудовал
пером, как учитель чистописания.
   Лет десять назад  он,  восемнадцатилетним  юношей,  внезапно  появился  в
городе, добросовестно изучил свое ремесло и завоевал доверие хозяина. Вскоре
после того, как он кончил учение, его приняли в компаньоны, и наконец, когда
старик Уиллет умер, молодой человек взял дело в свои руки. Вот  все,  что  о
нем было известно.
   Некоторые обыватели частенько отмечали, что он ни с одной душой не желает
и словом перемолвиться. Но другие утверждали, что он, когда  хочет,  говорит
прекрасно, хотя с произношением у него что-то не совсем ладно.
   Все считали его человеком, любящим порядок: вот жаль только, что он завел
себе около фабрики какой-то отвратительный пруд со  стоячей  зеленой  водой.
Такой мелкий, что в нем и угрю не скрыться, - настоящее малярийное гнездо.
   Его национальность оставалась неразрешимой загадкой. Судя по его имени  и
фамилии, отец его был англичанин; но откуда же родом была его мать? Будь она
американкой, у него непременно были бы широкие  скулы  и  красноватая  кожа.
Будь она немкой, он знал бы немецкий язык; а ведь  эсквайр  Смит  утверждал,
что Хигс немецкого  языка  не  знает.  Будь  она  француженкой  (что  вполне
возможно, раз он завел себе лягушачий пруд), это сказалось бы в его речи.
   Нет, не  иначе  как  он  голландец.  И  вот  что  страннее  всего:  когда
заговоришь  о  Голландии,  он   настораживает   уши,   но,   когда   начнешь
расспрашивать его об этой стране, выходит, что он ровно ничего  не  знает  о
ней.
   Так или иначе, но раз он никогда не получает писем от родственников своей
матери из Голландии и раз ни один человек не видел  старика  Хигса,  значит,
его семья не из очень-то  важных.  Сам  Томас  Хигс,  надо  полагать,  птица
невысокого полета, хоть он и пытается задирать нос, и "уж кто-кто, а  мы,  -
говорили сплетницы, - вовсе не собираемся забивать себе  голову  мыслями  об
этом человеке". Именно поэтому Томас Хигс и его  дела  служили  неиссякаемой
темой всех пересудов.
   Итак, можно представить себе, в  какое  смятение  пришли  все  обыватели,
когда как-то раз  "один  человек,  который  был  при  этом  и  все