Расскажи опять! Ох, пожалуйста, расскажи опять! - воскликнула  Гретель,
усевшись на чудесную деревянную скамеечку, которую Ханс смастерил для матери
в день ее рождения.
   Ханс тоже был очень не прочь послушать рассказ, но  не  хотел  показаться
ребячливым и потому стоял у камина,  с  небрежным  видом  размахивая  своими
старыми коньками.
   - Ну что ж, дети, слушайте, но  больше  никогда  не  будем  так  вот  зря
проводить время среди бела дня. Подними свой клубок, Гретель, и вяжи  носок,
пока я буду рассказывать. Как говорится: "Уши  навостри,  а  сложа  руки  не
сиди"... Святой Николаас, надо вам знать, замечательный святой! Он печется о
благе моряков, но больше всего  он  любит  мальчиков  и  девочек.  Так  вот,
однажды, когда он еще жил на земле, один азиатский купец послал  своих  трех
сыновей в большой город - Афины - учиться.
   - А что, Афины в Голландии, мама? - спросила Гретель.
   - Не знаю, дочка. Должно быть, что так.
   - Нет, мама, - почтительно возразил Ханс. - Мы  давно  проходили  это  на
уроках географии. Афины в Греции.
   - Пускай, - согласилась мать, - не  все  ли  равно?  Может  быть,  Греция
принадлежит нашему королю, почем знать? Так или иначе,  этот  богатый  купец
послал своих мальчиков в Афины. По  дороге  они  остановились  на  ночлег  в
захолустной гостинице, решив снова отправиться в путь поутру. Ну вот,  одеты
они были очень хорошо... может быть, в  бархат  и  шелк,  какие  носят  дети
богатых людей, а кушаки у них были набиты деньгами...  Что  же  сделал  злой
хозяин гостиницы? Он задумал убить мальчиков да забрать  себе  их  деньги  и
хорошее платье. И вот в эту ночь, когда все на свете спали, он встал и  убил
всех троих.
   Гретель стиснула руки и вздрогнула, а Ханс постарался принять такой  вид,
будто слушать про убийства и грабежи для него привычное дело.
   - И это было  еще  не  самое  худшее...  -  продолжала  тетушка  Бринкер,
медленно работая спицами и стараясь не сбиться со счета петель, -  это  было
еще не самое худшее. Злодей  хозяин  пошел  и  разрезал  тела  мальчиков  на
маленькие кусочки, а потом бросил в огромную кадку с рассолом, чтобы продать
их под видом соленой свинины.
   - Ой! - воскликнула Гретель, пораженная ужасом, хотя она не  раз  слышала
эту историю.
   Ханс сохранял невозмутимое спокойствие и, казалось, думал, что в подобных
случаях самое лучшее, что можно сделать, - это именно засолить убитых.
   - Да, он их засолил, и можно было сказать, что мальчикам пришел конец. Но
нет! В ту ночь святому Николаасу  было  чудесное  видение:  он  увидел,  как
хозяин гостиницы режет на куски сыновей купца. Спешить  ему,  конечно,  было
незачем - ведь он был святой, но  утром  он  пошел  в  гостиницу  и  обвинил
хозяина в убийстве. Тогда злой хозяин признался во всем и  упал  на  колени,
моля о прощении. Он так раскаивался, что даже  попросил  святого  воскресить
мальчиков.
   - И святой воскресил их? - спросила Гретель в  радостном  волнении,  хотя
отлично знала, каков будет ответ.
   - Конечно. Соленые куски вмиг срослись, и мальчики выскочили из  кадки  с
рассолом целые и невредимые. Они упали  к  ногам  святого  Николааса,  и  он
благословил их и... Ох! Господи помилуй, Ханс, если ты не уйдешь сию минуту,
ты не успеешь вернуться дотемна!
   Тетушка Бринкер с трудом перевела дух и совсем расстроилась. Ведь не было
еще случая, чтобы ее дети когда-нибудь  просидели  вот  так  целый  час  при
дневном свете, ничего не делая, и мысль о такой трате времени привела  ее  в
ужас. Стремясь наверстать потерянное, она заметалась по комнате,  спеша  изо
всех сил. Она швырнула брусок торфа в огонь, сдула невидимую пыль со стола и
вручила Хансу довязанные чулки - все это в одно мгновение.
   - Ну же, Ханс, - сказала она мальчику, когда он замешкался  в  дверях,  -
что тебя задерживает, милый?
   Ханс поцеловал мать в полную щеку, все еще румяную и свежую, несмотря  на
все горести:
   - Моя мама лучше всех на свете, и я очень рад,  что  буду  иметь  коньки,
но... - и,  застегивая  свою  куртку,  он  бросил  взволнованный  взгляд  на
больного отца, скорчившегося у очага,  -  если  бы  я  на  свои  деньги  мог
привезти из Амстердама меестера14, чтобы он посмотрел отца... может быть, он
помог бы...
   - Меестер не придет, Ханс, даже предложи ты ему вдвое больше. А и  придет
- все равно не поможет.  Ах,  сколько  гульденов  я  когда-то  истратила  на
лечение, но милый добрый отец так и не пришел в себя! Божья воля! Иди, Ханс,
и купи коньки.
   Ханс ушел с тяжелым сердцем, но так как сердце это было молодо и билось в
юношеской груди, то уже спустя пять минут он стал насвистывать. Мать сказала
ему: "милый", и этого было совершенно достаточно, чтобы превратить для  него
пасмурный день в солнечный. Голландцы,  говоря  друг  с  другом,  обычно  не
употребляют ласковых  обращений,  как,  например,  французы  или  немцы.  Но
тетушка Бринкер в девичьи свои годы жила в Гейдельберге (где делала  вышивки
для одного семейства) и услышанные там ласковые слова привезла сюда, в  свою
сдержанную семью; эти слова она произносила только в порыве горячей любви  и
нежности.
   Поэтому ее фраза: "Что тебя задерживает, милый?" - снова и снова звучала,
как песня, в ушах Ханса под аккомпанемент его свиста, и  мальчику  казалось,
что в пути его ждет удача.
   Глава VII
   ХАНС ДОБИВАЕТСЯ СВОЕГО
   До Брука  -  этой  деревни  с  тихими,  безукоризненно  чистыми  улицами,
замерзшими ручьями, желтыми  кирпичными  мостовыми  и  веселыми  деревянными
домиками - было уже рукой подать. Чистота и парадность цвели  в  ней  пышным
цветом; что же касается ее жителей, можно было подумать, что они  или  спят,
или умерли.
   Ни  один  след  не  осквернял  посыпанных  песком  тротуаров,  украшенных
затейливыми узорами из голышей и морских раковин. Все  ставни  были  закрыты
так плотно, словно воздух и солнечный свет считались здесь ядом, а массивные
парадные двери открывались не иначе, как  по  случаю  свадьбы,  крестин  или
похорон.
   Облака табачного дыма спокойно плавали по  скрытым  от  посторонних  глаз
комнатам, и даже дети, которые могли бы оживить улицы, или готовили уроки  в
укромных уголках, или катались на коньках по  соседнему  каналу.  Кое-где  в
садах стояли павлины и волки, но они были не из плоти и крови,  -  это  были
подстриженные в виде животных буксовые деревья, и они,  казалось,  сторожили
усадьбы, зеленея от ярости. Бойкие автоматы - утки, женщины и  спортсмены  -
лежали спрятанные в летних домиках, ожидая весны, когда  их  заведут  и  они
поспорят в живости со своими  владельцами;  а  блестящие  черепичные  крыши,
выложенные  мозаикой  дворы  и  отполированные  украшения  домов,   сверкая,
посылали безмолвный привет небу, не омраченному ни пылинкой.
   Ханс подбрасывал на ладони свои серебряные квартье и смотрел на  деревню,
раздумывая, правда ли, что некоторые обитатели Брука так богаты, что, как он
не раз слышал, даже кухонная посуда у них из чистого  золота.  Он  видел  на
рынке сладкие сырки, которые продавала мевроу ван Стооп,  и  знал,  что  эта
высокомерная особа наживает на них много блестящих серебряных гульденов.  Но
неужто, думал он, сливки у нее отстаиваются в золотых  кринках?  Неужто  она
собирает их золотой шумовкой? Неужто у ее коров, когда они  стоят  в  зимних
хлевах, хвосты действительно подвязаны лентами?
   Такие мысли мелькали  у  него  в  голове,  когда  он  обратился  лицом  к
Амстердаму, расположенному в пяти милях, на той стороне замерзшего Ая15.  На
канале лед был отличный, но деревянные коньки Ханса, которые  он  так  скоро
собирался бросить, жалобно скрипели, словно прощаясь  с  хозяином,  пока  он
подвигался вперед, то скользя, то шаркая ногами.
   И кого же увидел Ханс, пересекая Ай, как не  скользившего  ему  навстречу
знаменитого доктора Букмана, самого известного  в  Голландии  врача-хирурга?
Ханс никогда не встречался с ним, но  видел  его  гравированные  портреты  в
витринах многих амстердамских лавок. Это лицо не забывалось. Доктор, тощий и
длинный (хоть  он  и  был  чистокровный  голландец),  со  строгими  голубыми
глазами, поджатыми губами, словно говорившими: "Улыбки запрещены", - казался
не слишком веселым и общительным и вообще  не  таким  человеком,  с  которым
хорошо воспитанный юноша решился бы заговорить без особо важной причины.
   Но Ханса побуждал к этому голос, которому он не повиновался лишь редко, -
его собственная совесть.
   "Вот идет лучший в мире врач, - шептал голос. - Сам бог послал его. Ты не
имеешь права покупать коньки, если на эти деньги  можешь  пригласить  такого
знаменитого доктора, чтобы он помог твоему отцу!"
   Деревянные коньки торжествующе скрипнули. Сотни чудесных стальных  лезвий
сверкнули в воображении Ханса и исчезли. Ему почудилось, что деньги жгут ему
пальцы. Старый доктор казался чрезвычайно мрачным и  неприступным.  У  Ханса
комок  подступил  к  горлу,  но  все  же  у  него  хватило  голоса,   чтобы,
поравнявшись с доктором, крикнуть:
   - Мейнхеер Букман!
   Великий человек остановился и, выпятив  тонкую  нижнюю  губу,  оглянулся,
хмуря брови.
   Но Ханс уже решил добиться своего.
   - Мейнхеер, - проговорил он, задыхаясь и подкатывая  поближе  к  грозному
доктору, - я знаю, вы не кто иной, как прославленный хирург Букман.  Я  хочу
просить вас о великой милости...
   - Хм! - фыркнул доктор, готовясь  ускользнуть  от  назойливого  юноши.  -
Дайте пройти... у меня нет денег... никогда не подаю нищим.
   - Я не нищий, мейнхеер! - гордо возразил Ханс и с  важным  видом  показал
доктору свою крошечную кучку серебра. - Я хочу посоветоваться с вами  насчет
моего отца. Он жив, но все равно что мертвец. Голова  у  него  не  работает,
речь бессмысленная, но он не болен. Он упал с плотины.
   - Как? Что? - выкрикнул доктор, начиная прислушиваться.
   Ханс сбивчиво рассказал ему все, что знал об отце, раз  или  два  смахнув
слезинку, и закончил серьезным тоном:
   - Пожалуйста, посмотрите его, мейнхеер. Тело у  него  здоровое...  а  вот
разум... Я знаю, этих денег мало, но возьмите их, мейнхеер,  а  я  заработаю
еще... обязательно заработаю... Обещаю работать на вас всю  жизнь,  если  вы
только вылечите моего отца!
   Что случилось со старым доктором?  Что-то  светлое,  как  солнечный  луч,
промелькнуло на его лице. Глаза его увлажнились и  подобрели;  рука,  только
что сжимавшая палку, словно собираясь нанести удар, теперь тихонько легла на
плечо Ханса.
   - Спрячь свои деньги,  мальчик,  мне  они  не  нужны...  Отца  твоего  мы
посмотрим... Боюсь только, что случай безнадежный. Как ты сказал...  сколько
времени прошло с тех пор?
   - Десять лет, мейнхеер! - воскликнул Ханс,  сияя  внезапно  пробудившейся
надеждой.
   - Так! Случай трудный, но я посмотрю твоего отца. Сейчас  скажу  когда...
Сегодня я отправляюсь в Лейден. Вернусь через неделю, тогда и жди меня.  Где
вы живете?
   - В миле к югу от Брука, мейнхеер, близ канала.  Лачужка  у  нас  бедная,
ветхая. Любой из тамошних ребят укажет  ее  вашей  чести,  -  добавил  Ханс,
тяжело вздыхая. - Все  они  побаиваются  нашей  лачуги,  называют  ее:  "дом
идиота".
   - Так, так, - сказал доктор и заспешил дальше, ласково кивнув Хансу через
плечо. - Я приду.
   "Безнадежный случай, - бормотал он про себя, -  но  малый  мне  нравится.
Глаза его напоминают глаза моего бедного  Лоуренса...  К  черту!  Неужели  я
никогда не забуду этого негодяя?!" И, нахмурившись еще больше,  чем  обычно,
доктор молча продолжал свой путь.
   А Ханс снова покатил к Амстердаму на скрипящих деревянных коньках;  снова
пальцы его перебирали монеты в кармане; снова  мальчишеский  свист  невольно
слетал с его губ.
   "Не поспешить ли домой, -  раздумывал  он,  -  чтобы  сообщить  радостную
весть?.. Или сначала купить вафли и новые  коньки?  Фью-ю!  Пожалуй,  покачу
дальше",
   Глава VIII
   ЗНАКОМИТ НАС С ЯКОБОМ ПОСТОМ И ЕГО ДВОЮРОДНЫМ БРАТОМ
   В канун праздника святого Николааса Ханс и Гретель  провели  вечер  очень
весело. Месяц ярко светил, и, хотя тетушка Бринкер сама себя убедила в  том,
что ее муж неизлечим, она так обрадовалась предстоящему визиту меестера, что
вняла мольбам детей и отпустила их покататься часок перед сном.
   Ханс был в восторге от своих новых коньков и, стремясь показать  Гретель,
как прекрасно они "работают", выписывал на льду такие  фигуры,  что  девочка
стискивала руки в безмолвном восхищении. Брат и сестра были здесь  не  одни,
но никто из катавшихся по льду, видимо, не замечал их.
   Братья ван Хольп и Карл Схуммель изо всех сил соревновались  в  резвости.
Из четырех пробегов Питер ван Хольп вышел победителем в трех. Поэтому  Карл,
и всегда-то не очень любезный, сейчас был настроен отнюдь не благодушно.  Он
вознаграждал себя, насмехаясь над маленьким Схиммельпеннинком,  а  тот,  как
самый младший, кротко сносил насмешки и хоть старался  держаться  поближе  к
товарищам, но не чувствовал себя полноправным членом их  компании.  И  вдруг
Карлом овладела новая мысль - вернее, он сам овладел ею и пошел в  атаку  на
приятелей.
   - Слушайте, ребята, давайте не пустим на состязания этих оборванцев,  что
живут в "доме идиота"! Хильда сошла с ума, когда затеяла все  это.  Катринка
Флак и Рихи Корбес прямо бесятся, как вспомнят, что им предстоит состязаться
с какой-то нищей девчонкой! И что  до  меня,  я  их  не  осуждаю.  А  насчет
парня... если мы считаем себя настоящими мужчинами,  мы  не  потерпим  самой
мысли о том...
   - Конечно, нет!  -  перебил  Карла  Питер  ван  Хольп,  притворяясь,  что
превратно понял его слова. - А как же иначе? Ни один человек, считающий себя
настоящим мужчиной, не станет  отводить  двух  хороших  конькобежцев  только
потому, что они бедняки!
   Карл как бешеный завертелся на месте.
   - Легче на поворотах, милейший! И будь любезен не подсказывать другим.  В
другой раз лучше и не пытайся!
   - Ха-ха-ха! -  расхохотался  маленький  Воостенвальберт  Схиммельпеннинк,
предвкушая неминуемую драку и не  сомневаясь,  что,  когда  дело  дойдет  до
кулаков, его любимец Питер поколотит дюжину таких заносчивых мальчишек,  как
Карл.
   Но что-то в глазах Питера побудило Карла перенести  свой  гнев  на  более
слабого противника. Он в ярости налетел на Вооста:
   - А ты чего визжишь, звереныш? Костлявая  селедка,  коротышка-обезьяна  с
длинным именем вместо хвоста!
   Несколько мальчиков, стоявших и катавшихся  поблизости,  криком  выразили
одобрение  этому  храброму  остроумию,  и  Карл,  полагая,  что  враги   его
побеждены,  отчасти  вернул  себе  хорошее  расположение  духа.  Однако   он
благоразумно  решил  отныне  выступать  против  Ханса  и  Гретель  только  в
отсутствие Питера.
   В эту минуту на канале появился друг  Питера  Якоб  Поот.  Лица  его  еще
нельзя было рассмотреть, но так как он был самым тучным  мальчиком  во  всей
округе, то ошибиться было невозможно.
   - Эге, вот и толстяк! - воскликнул Карл. - А с ним кто-то  еще,  какой-то
тощий малый, чужой...
   - Ха-ха-ха! Точь-в-точь хорошая свиная грудинка,  -  вскричал  Людвиг:  -
прослойка мяса, прослойка жира!
   - Это  англичанин,  двоюродный  брат  Якоба,  -  вставил  Воост,  радуясь
возможности сообщить новость. - Это его двоюродный брат, англичанин. У  него
такое смешное коротенькое имя: Бен Добс. Он гостит  у  них  и  уедет  только
после больших состязаний.
   Все это время ребята кружились, повертывались, катались и,  не  прекращая
разговора, спокойно выписывали на своих  коньках  всевозможные  замысловатые
фигуры. Но  теперь  они  остановились  и,  поеживаясь  от  морозного  ветра,
поджидали приближавшихся к ним Якоба Поота и его друга.
   - Это мой двоюродный брат, ребята, - сказал Якоб отдуваясь,  -  Бенджамин
Добс. Он Джон Буль16 и будет участвовать в состязаниях.
   Все по-мальчишески столпились вокруг новых пришельцев, и Бенджамин  очень
скоро решил, что голландцы, несмотря на  их  диковинное  лопотание,  славные
парни.
   Сказать правду, Якоб, представляя  своего  двоюродного  брата,  произнес:
"Пеншамин Допс" и назвал его "Шон Пуль". Но я перевожу все  разговоры  наших
юных  друзей  и  потому  считаю  нужным  воспроизводить   английские   имена
правильно, а не так, как их произносили ребята.
   Вначале юный Добс чувствовал себя очень неловко  среди  приятелей  своего
двоюродного брата. Хотя почти все  они  изучали  английский  и  французский,
однако  стеснялись  говорить  на  этих  языках,  а  Бен,  пытаясь   говорить
по-голландски, делал много смешных ошибок.  Он  заучил,  что  "вроу"  значит
жена, а "йа" - значит "да",  "споорвег"  -  железная  дорога,  "стоомбот"  -
пароход,  "опхаальбрюгген"  -  подъемные  мосты,   "бейтен   плаастен"-дачи,
"мейнхеер" - господин, "твеегевегт" - поединок, "копер" - медь,  "задель"  -
седло, но из этих слов он не мог составить ни одной фразы,  так  же  как  не
находил  случая  воспользоваться  длинным  списком  фраз,  заученных  им  по
учебнику "Голландские диалоги". Темы этих диалогов были очень интересны,  но
мальчики никогда не касались их.
   Как и тот бедняга, который выучился по учебнику Оллендорфа спрашивать  на
безукоризненном немецком языке: "Вы видели рыжую корову моей бабушки?" - но,
приехав в Германию, обнаружил, что ему не представится случая расспросить об
этом интересном животном, Бен понял, что усвоенная  им  книжная  голландская
речь не помогает ему так, как он надеялся.
   Но совместное катание  на  коньках  сметает  все  преграды,  поставленные
языком. Поэтому Бен вскоре почувствовал, что он уже близко знаком  со  всеми
мальчиками, и, когда Якоб (пересыпая  свою  речь  французскими  и  немецкими
словами - для удобства Бена) рассказывал  об  одном  замечательном  проекте,
который они разработали, юный англичанин уже не стеснялся время  от  времени
вставлять "йа" или непринужденно кивать головой.
   Проект был и впрямь замечательный, к тому же теперь  представлялся  очень
удобный случай провести его в жизнь, ибо учеников, как всегда, распустили на
праздник святого Николааса и вдобавок еще на четыре  дня,  чтобы  произвести
генеральную уборку школьного здания.
   Якоб и Бен получили  разрешение  отправиться  в  длинное  путешествие  на
коньках - не больше не меньше, как в Гаагу, столицу Голландии, а от Брука до
нее примерно пятьдесят миль17.
   - Ну, ребята, - добавил Якоб, рассказав о своем проекте, - кто отправится
с нами?
   - Я! Я!- возбужденно закричали все мальчики.
   - И я тоже! - осмелился крикнуть маленький Воостенвальберт.
   - Ха-ха-ха! - расхохотался Якоб, держась за толстые бока и тряся  пухлыми
щеками. - Ты тоже отправишься? Такой карапуз? Эх ты, малютка, да ведь ты еще
носишь подушечки!
   Надо вам сказать, что в Голландии маленькие  дети  носят  на  голове  под
каркасом из китового уса и лент тонкие подушечки, предохраняющие  от  ушибов
при падении.  День,  когда  перестают  их  носить,  отмечает  границу  между
младенчеством и детством. Воост уже несколько лет назад достиг этой  высокой
ступени, и стерпеть оскорбление, нанесенное ему Якобом, оказалось  выше  его
сил.
   -  Думай,  о  чем  говоришь?  -  пискнул  он.  -  Лучше  сам   постарайся
когда-нибудь сбросить свои подушки - они у тебя на всех частях тела!
   - Ха-ха-ха! - громко захохотали все мальчики, кроме Добса, который ничего
не понял.
   - Ха-ха-ха! - громче всех рассмеялся сам Якоб. - Это мой жир... йа...  он
говорит, я ношу подушки из жира! - объяснил Бону добродушный толстяк.
   Острота Вооста имела такой успех, что все единогласно решили принять  его
в компанию, если только его родители согласятся.
   - Спокойной ночи! - протянул осчастливленный малыш, катясь домой во  весь
дух.
   - Спокойной ночи!
   - В Хаарлеме мы остановимся, Якоб, и  покажем  твоему  двоюродному  брату
большой орган! - оживленно заговорил Питер  ван  Хольп.  -  В  Лейдене  тоже
найдется много чего посмотреть. Сутки проведем  в  Гааге  -  там  живет  моя
замужняя сестра, она очень обраду