ловно  сердце
у нее разрывалось.
   За последние четыре дня бедной девочке пришлось нести непосильное  бремя.
Все это время она  была  для  матери  послушной  маленькой  служанкой.  Днем
утешала и подбодряла бедную женщину, помогая ей во всем,  а  долгими  ночами
дежурила вместе с нею. Она знала, что сейчас  происходит  что-то  ужасное  и
таинственное, такое ужасное и таинственное, что даже ласковый,  добрый  Ханс
не решился объяснить ей, в чем дело.
   Потом явились и другие мысли. Почему Ханс ничего не  сказал  ей?  Как  не
стыдно! Она не ребенок. Это она отняла у отца острый нож. Она даже  отвлекла
его от матери в ту ужасную ночь, когда Ханс, хотя он такой большой, не  смог
ей помочь. Так почему же с ней обращаются так, словно она ничего  не  умеет?
О, как тихо... и какой холод, какой жестокий холод! Если бы Анни  Боуман  не
ушла в Амстердам, а осталась дома, Гретель  не  чувствовала  бы  себя  такой
одинокой. Как мерзнут ноги... Не от этих ли стонов  ей  кажется,  будто  она
плывет по воздуху?..
   Нет, так не годится... Матери с минуты на минуту  может  понадобиться  ее
помощь!
   С трудом приподнявшись, Гретель села прямо, вытерла глаза и  удивилась  -
удивилась, почему небо такое яркое и синее,  удивилась  тишине  в  домике  и
больше всего смеху, который то громче, то тише раздавался вдали.
   Вскоре она снова упала на землю, и мысли все больше мешались и путались в
ее помутившейся голове.
   Какие странные губы у меестера! Как шуршит гнездо аиста на крыше,  словно
нашептывая ей что-то! Как блестели ножи в кожаном  футляре  -  пожалуй,  еще
ярче, чем серебряные коньки. Если б она надела новую кофту, она  бы  так  не
дрожала. Эта новая  кофта  очень  красивая...  Единственная  красивая  вещь,
которую Гретель носила в жизни. До сих пор господь  хранил  ее  отца.  Он  и
теперь сохранит, только бы ушли те двое.
   Ах, сейчас меестеры очутились на крыше! Они карабкаются на самый  верх...
Нет... это мама и Ханс... или аисты... Темно, ничего не разберешь. А бугорок
трясется и качается так странно... Как нежно  поют  птички!  Это,  наверное,
зимние птички - ведь воздух прямо кишит ледяными  снежинками...  Да  тут  не
одна птичка... их целых двадцать...  "Послушай  их,  мама!..  Разбуди  меня,
мама, перед состязаниями... я так устала все плакать и плакать..."
   Чья-то рука твердо легла на ее плечо.
   - Вставай, девочка! - крикнул ласковый голос. -  Нельзя  так  лежать,  ты
замерзнешь.
   Гретель медленно подняла голову. Хильда ван Глек наклонилась, глядя ей  в
лицо добрыми прекрасными глазами. Но Гретель это не  показалось  странным  -
ведь она и раньше не раз видела это во сне. А сейчас ей так хотелось спать!
   Но ей и не снилось, что Хильда  будет  так  грубо  трясти  ее,  поднимать
насильно, - не снилось, что она услышит, как Хильда твердит:
   - Гретель! Гретель Бринкер! Проснись же, проснись! Все  это  было  наяву.
Гретель подняла глаза. Прелестная, хорошенькая девочка все  так  же  трясла,
терла, чуть не колотила ее. Наверное, все это сон. Да нет,  вот  и  домик...
гнездо аиста... и карета меестера у канала. Теперь Гретель все видела  ясно.
В руках у нее  покалывало,  ноги  дрожали...  Хильда  заставила  ее  сделать
несколько шагов. Наконец Гретель начала приходить в себя.
   - Я заснула. - пролепетала она, запинаясь,  и,  очень  смущенная,  обеими
руками протерла глаза.
   -  Да,  вот  именно,  и  слишком  крепко  заснула,  -  улыбнулась  Хильда
побелевшими губамп. - Но сейчас тебе лучше... Обопрись на  меня.  Гретель...
вот так... а теперь двигайся. Скоро ты настолько согреешься, что тебе  можно
будет сесть у огня... Давай я отведу тебя домой.
   - О нет, нет, нет! Только не туда! Там меестер. Он услал меня прочь!
   Хильда удивилась, но решила пока не просить объяснений.
   - Хорошо, Гретель... Старайся идти побыстрее. Я уже давно  заметила  тебя
здесь на бугорке, но думала, что ты играешь... Вот так... двигайся...
   Все это время добрая девочка заставляла Гретель  ходить  взад  и  вперед,
поддерживая ее одной рукой, а другой стараясь изо всех сил  стащить  с  себя
теплое пальто.
   Но Гретель внезапно догадалась, зачем она это делает.
   - О, юфроу! - крикнула она  умоляюще.  -  Пожалуйста,  и  не  думайте  об
этом!.. Пожалуйста, не снимайте его с себя!  Я  вся  горю...  я,  право  же,
горю... Нет, не то чтобы горю, но  меня  всю  как  будто  колет  иголками  и
булавками... Пожалуйста, не надо!
   Отчаяние бедной девочки было так искренне что Хильда поспешила  успокоить
ее:
   - Хорошо, Гретель, не буду. А ты побольше двигай руками... вот так.  Щеки
у тебя уже красные,  как  розы.  Теперь  меестер,  наверное,  впустит  тебя.
Непременно впустит... А что, твой отец очень болен?
   - Ах, юфроу, - воскликнула Гретель, снова заливаясь слезами,- он,  должно
быть, умирает! Сейчас у него там два меестера, а мама сегодня все  молчит...
Слышите, как он стонет? - добавила она, снова охваченная ужасом. - В воздухе
что-то гудит, и я плохо слышу. Может быть, он умер! Ох, если бы мне услышать
его голос!
   Хильда прислушалась. Домик был совсем близко, но из него не доносилось ни
звука.
   Что-то говорило ей, что Гретель права. Она подбежала к окну.
   - Оттуда не видно, -  страстно  рыдала  Гретель,  -  мама  залепила  окно
изнутри промасленной бумагой! Но в  другом  окне,  на  южной  стене,  бумага
прорвалась... Пожалуйста, загляните в дырку.
   Хильда, встревоженная, пустилась бегом и уже обогнула угол,  над  которым
свешивалась низкая тростниковая крыша, обтрепавшаяся по краям. Но вдруг  она
остановилась.
   "Нехорошо заглядывать в  чужой  дом",  -  подумала  она.  Потом  тихонько
позвала Гретель и сказала ей шепотом:
   - Загляни сама... Может быть, он просто заснул.
   Гретель бросилась было к окну, но руки  и  ноги  у  нее  дрожали.  Хильда
поспешила поддержать ее.
   - Да уж не захворала ли и ты? - ласково спросила она.
   - Нет, я не больна... только сердце у меня сейчас поет, хотя глаза сухие,
как у вас... Но что это? И у вас глаза уже  не  сухие?  Неужели  вы  плачете
из-за нас? О юфроу... - И  девочка  вновь  и  вновь  целовала  руку  Хильды,
стараясь в то же время дотянуться до крошечного оконца и заглянуть в него.
   Рама была сломана и починена во многих  местах;  поперек  нее  свешивался
оборванный лист бумаги. Гретель прижалась лицом к раме.
   - Что-нибудь видишь? - прошептала наконец Хпльда.
   - Да... Отец лежит совсем тихо, голова у него перевязана, и все впились в
него глазами. Ох!  -  чуть  не  вскрикнула  Гретель,  откинувшись  назад,  и
быстрым, ловким движением сбросила с себя тяжелые деревянные  башмаки.  -  Я
непременно должна пойти туда, к маме! Вы пойдете со мной?
   - Не сейчас. Слышишь - зазвонил школьный колокол. Но я скоро вернусь.  До
свиданья!
   Гретель  вряд  ли  слышала  эти  слова.  Но  она  долго  помнила   ясную,
сострадательную улыбку, мелькнувшую на лице Хильды.
   Глава XXXIV
   ПРОБУЖДЕНИЕ
   Ангел и тот не мог бы войти в домик так бесшумно. Гретель, не смея ни  на
кого взглянуть, тихонько прокралась к матери.
   В комнате было очень тихо. Девочка слышала дыхание  старого  доктора.  Ей
чудилось, будто она слышит даже, как падают искры на золу в камине.  Рука  у
матери совсем похолодела, но на щеках горели красные пятна, а глаза были как
у оленя: такие блестящие, такие скорбные и тревожные.
   Но вот на  кровати  что-то  шевельнулось  -  едва-едва,  и,  однако,  все
вздрогнули. Доктор Букман в тревоге наклонился вперед.
   Снова движение. Крупная рука, слишком белая и мягкая  для  руки  бедняка,
дернулась... и медленно поднялась к голове.
   Она ощупала повязку, но не судорожно, не машинально, а  движением,  столь
явно сознательным, что  даже  доктор  Букман  затаил  дыхание.  Потом  глаза
больного медленно открылись.
   - Осторожно! Осторожно! - послышался голос,  показавшийся  Гретель  очень
странным. - Подвиньте этот мат повыше, ребята! А  теперь  бросайте  на  него
глину. Вода поднимается быстро... Время не терпит...
   Тетушка Бринкер кинулась вперед, как молодая пантера.
   Она схватила мужа за руки и, склонившись над ним, зарыдала.
   - Рафф! Рафф, милый, скажи что-нибудь!
   - Это ты, Мейтье? - спросил он слабым голосом. - А я спал...  кажется,  я
ранен... Где же маленький Ханс?
   - Я здесь, отец! - крикнул Ханс, чуть не обезумев от радости.
   Но доктор остановил его.
   - Он узнает нас! - кричала тетушка Бринкер. -  Великий  боже,  он  узнает
нас! Гретель, Гретель, поди сюда, взгляни на отца!
   Тщетно доктор твердил: "Замолчите!" - и не пускал их к кровати: он не мог
удержать никого.
   Ханс и тетушка Бринкер, смеясь  и  плача,  не  отрывались  от  того,  кто
наконец пробудился. Гретель не  издавала  ни  звука,  но  смотрела  на  всех
радостными, удивленными глазами. Отец снова заговорил слабым голосом:
   - А что, малышка спит, Мейтье?
   - Малышка! - повторила тетушка Бринкер.  -  О  Гретель!  Это  он  о  тебе
говорит! И он называет Ханса "маленьким  Хансом"!  Десять  лет  проспать!  О
мейнхеер, вы спасли всех нас! Он десять лет ничего не сознавал! Дети, что же
вы не благодарите меестера?
   Добрая женщина была вне себя от радости.
   Доктор Букман молчал; но, встретившись с нею глазами, поднял руку  вверх.
Тетушка Бринкер поняла его; поняли и Ханс и Гретель.
   Все трое стали на колени у кровати. Тетушка Бринкер молча держала мужа за
руку. Доктор Букман склонил голову; его  ассистент  стоял  к  ним  спиной  у
камина.
   - Почему вы молитесь? - пробормотал отец, взглянув на жену и детей, когда
они встали с колен. - Разве сегодня праздник?
   Нет, день был будничный. Но жена его наклонила голову - говорить  она  не
могла.
   - Тогда надо прочесть  главу...  -  медленно,  с  трудом  выговорил  Рафф
Бринкер. - Не знаю, что со мной... Я очень слаб. Пускай пастор прочитает.
   Гретель сняла большую голландскую библию с резной полки.
   Доктор Букман, несколько смущенный  тем,  что  его  приняли  за  пастора,
кашлянул и передал книгу своему ассистенту.
   - Читайте уж! - буркнул он. - Надо их всех утихомирить, а не  то  больной
умрет.
   Когда  главу  из  библии  дочитали,  тетушка  Бринкер  сделала   какой-то
таинственный знак окружающим, давая им понять, что муж ее впал в забытье.
   - Ну, юфроу, - сказал доктор вполголоса, надевая свои  толстые  шерстяные
перчатки,  -  необходимо  соблюдать  полнейшую  тишину.  Понимаете?   Случай
поистине исключительный. Завтра я опять заеду. Сегодня не  давайте  больному
есть. - И, торопливо поклонившись, он вышел вместе с ассистентом.
   Его роскошная карета стояла неподалеку. Кучер медленно  проезжал  лошадей
взад и вперед по каналу почти все то время, что доктор пробыл в доме.
   Ханс вышел тоже.
   - Благослови вас бог, мейнхеер! - сказал он, краснея и дрожа всем  телом.
- Я никогда не смогу отплатить вам, но если...
   - Нет, сможешь! - резко перебил его доктор. - Сможешь, если будешь  вести
себя разумно, когда больной опять проснется. Ведь таким гвалтом и  хныканьем
даже здорового человека легко уморить;  а  кто  на  краю  могилы,  о  том  и
говорить нечего. Хочешь, чтобы отец твой выздоровел, - усмири баб.
   И, не добавив ни слова,  доктор  Букман  зашагал  прочь  навстречу  своей
карете, а Ханс стоял как вкопанный, широко раскрыв глаза.
   В тот день Хильда получила строгий выговор за то, что  опоздала  в  школу
после большой перемены и плохо отвечала на уроке.
   Она стояла у домика, пока не услышала, как тетушка Бринкер засмеялась,  а
Ханс крикнул: "Я здесь, отец!" - и только тогда пошла в школу.  Не  мудрено,
что она пропустила урок! И как могла  она  выучить  на  память  длинный  ряд
латинских глаголов, если сердцу ее не  было  до  них  никакого  дела  и  оно
непрестанно повторяло: "О, как хорошо! Как хорошо!"
   Глава XXXV
   КОСТИ И ЯЗЫКИ
   Странная штука - кости. Казалось бы, они ничего не могут знать о школьных
делах, - но нет: оказывается,  знают.  Даже  кости  Якоба  Поота,  хотя  они
таились где-то очень глубоко в его тучном теле, чутко отзывались, когда речь
шла о занятиях в школе.
   Наутро после возвращения Якоба  они  жестоко  ныли  и  при  каждом  ударе
школьного колокола впивались в него,  словно  желая  сказать:  "Схвати  этот
колокол за язык! Не то плохо будет!" Напротив, после уроков кости притихли и
даже как будто заснули среди своих жировых подушек.
   Кости остальных мальчиков вели себя так же; но этому  удивляться  нечего:
ведь они были не так глубоко запрятаны, как  кости  Якоба,  и,  естественно,
должны были лучше разбираться во всем, что происходит в мире.  Это  особенно
относилось к костям Людвига: они находились чуть ли не под  самой  колеей  и
были самыми  чуткими  костями  на  свете.  Стоило  тихонько  положить  перед
Людвигом грамматику с отмеченным в ней длинным уроком, и  тотчас  же  хитрая
кость у него над глазами начинала болеть, да  как!  Стоило  послать  его  на
чердак за ножной грелкой - кости сейчас  же  напоминали  ему,  что  он  "так
устал!" Зато стоило попросить его сходить в кондитерскую (за целую  милю  от
дома) - да поживее! - и ни одна его косточка не намекала на усталость.
   Узнав все это, вы не удивитесь, если я скажу вам, что в  этот  день  наши
пятеро мальчиков больше других  радовались  окончанию  уроков,  когда  толпа
ребят хлынула из школы.
   Питер был очень доволен. Он узнал от Хильды о том, как  смеялась  тетушка
Бринкер и как радовался Ханс, и ему не нужно было других доказательств того,
что Рафф Бринкер поправится. Впрочем, эта новость  распространилась  во  все
стороны  на  много  миль  вокруг.  Люди,  которые  до  сих  пор  ничуть   не
интересовались Бринкерами, - а если и говорили о них, то  лишь  презрительно
усмехаясь или с притворной жалостью пожимая плечами, -  теперь  обнаруживали
удивительное знакомство с историей этого семейства во всех ее  подробностях.
Множество нелепых россказней передавалось из уст в уста.
   В тот день взволнованная Хильда остановилась перемолвиться  с  докторским
кучером, который, стоя около лошадей, хлопал себя по груди и бил  ладонью  о
ладонь. Доброе сердце Хильды было переполнено. Она не могла не  остановиться
и не сказать этому озябшему человеку с усталым лицом, что доктор,  вероятно,
скоро выйдет. Она  даже  намекнула  ему  о  своих  предположениях  -  только
предположениях, - что совершилось чудесное исцеление: к помешанному вернулся
разум. Больше того, она твердо уверена, что вернулся: ведь она слышала  смех
его вдовы... нет, не вдовы... конечно, - жены... а сам больной живехонек  и,
пожалуй, даже сидит теперь на кровати и разговаривает не хуже адвоката.
   В  общем,  Хильда  вела  себя  несдержанно  и  сознавала   это,   но   не
раскаивалась.
   Ведь так приятно передавать радостные или поразительные новости!
   Она легко побежала по каналу, твердо решив еще и еще впадать в этот  грех
и рассказывать новость чуть ли не всем мальчикам и девочкам в школе.
   Между тем с каретой поравнялся бежавший на коньках Янзоон Кольп. Конечно,
он уже спустя две секунды начал кривляться и крикнул что-то дерзкое  кучеру,
взиравшему на него с вялым презрением.
   Для Янзоона это было равносильно приглашению подойти поближе.  Кучер  уже
сидел на козлах и, подбирая вожжи, ворчал на лошадей.
   Янзоон окликнул его:
   - Слушай! Что творится в доме идиота? Твой хозяин там?
   Кучер таинственно кивнул.
   -  Фью-ю!  -  свистнул  Янзоон,  подкатывая  поближе.  -  Старик  Бринкер
окачурился?
   Кучер весь  надулся  от  важности  и  погрузился  в  еще  более  глубокое
молчание.
   - Эй ты, старая подушка для булавок, знай я, что ты в силах разинуть рот,
я сбегал бы домой - вон туда! - и приволок бы тебе ломоть имбирной коврижки.
   "Старой подушке для булавок"  не  было  чуждо  ничто  человеческое...  За
долгие часы ожидания бедняга жестоко проголодался. После слов Янзоона на его
лице появились признаки оживления.
   - Правильно, старина, - продолжал искуситель. - Ну, скорей... Что нового?
Старик Бринкер помер?
   - Нет... выздоровел! Пришел... в себя, - произнес кучер.
   Он выпаливал слова одно за другим, словно выпускал пули из ружья. И,  как
пули (выражаясь образно), они поразили Янзоона Кольпа.
   Мальчишка подпрыгнул как подстреленный:
   - Черт побери! Не может быть!
   Кучер поджал губы и бросил выразительный взгляд на ветхое жилище молодого
господина Кольпа.
   В эту минуту Янзоон завидел вдали кучку мальчиков.  Громогласно  окликнув
их, на манер всех мальчишек его склада, живут ли они в Африке или Японии,  в
Амстердаме или Париже, он удрал к ним, позабыв о  кучере,  о  коврижке,  обо
всем, кроме удивительной новости.
   Поэтому уже к закату солнца по всей округе было доподлинно известно,  что
доктор Букман, случайно зайдя в домик, дал идиоту  Бринкеру  громадную  дозу
лекарства, темного, как имбирная коврижка. Понадобилось шесть человек, чтобы
держать больного, пока ему вливали  в  рот  эту  микстуру.  Идиот  мгновенно
вскочил на ноги в полном сознании  и  то  ли  сшиб  доктора  с  ног,  то  ли
отхлестал его (какое именно из этих наказаний  он  применил,  оставалось  не
совсем ясным), а потом сел и заговорил с ним: ну ни дать ни взять - адвокат!
После этого он обернулся и произнес очень красивую речь, обращенную к жене и
детям. Тетушка Бринкер так хохотала, что  с  нею  сделалась  истерика.  Ханс
сказал: "Я здесь, отец! Я твой родной, милый сын!"  А  Гретель  сказала:  "Я
здесь, отец! Я твоя родная, милая Гретель!"  Доктора  после  того  видели  в
карете: он сидел, откинувшись назад, бледный как мертвец.
   Глава XXXVI
   НОВАЯ ТРЕВОГА
   Когда на другой день доктор Букман зашел  в  домик  Бринкеров,  он  сразу
заметил, как там стало весело и уютно. Счастьем повеяло на него, как  только
он открыл дверь. Тетушка Бринкер, довольная, сидела у кровати я  вязала,  ее
муж спокойно спал, а Гретель бесшумно месила ржаное тесто на столе в углу.
   Доктор пробыл у Бринкеров недолго. Он задал несколько простых вопросов  -
видимо, остался доволен ответами - и, пощупав больному пульс, сказал:
   - Да, он еще очень слаб, юфроу, очень слаб, надо признать. Ему необходимо
как можно лучше питаться. Вам нужно начать кормить больного. Хм! Не  давайте
ему много пищи, но все, что вы ему даете, должно быть питательным  и  самого
лучшего качества.
   - У нас есть черный хлеб и овсянка, - бодро ответила тетушка  Бринкер,  -
это ему всегда шло на пользу.
   - Что вы! Что вы! - сказал доктор, хмуря брови. - И не думайте! Ему нужно
давать свежий мясной бульон, белый хлеб, подсушенный и поджаренный,  хорошее
вино-малагу, и... хм!.. Ему, должно быть,  холодно-  надо  покрыть  его  еще
чем-нибудь теплым, но легким... А где ваш сын?
   - Ханс  пошел  в  Брук,  мейнхеер,  искать  работы.  Он  скоро  вернется.
Присядьте, пожалуйста, меестер.
   Но то ли  твердый  навощенный  табурет,  предложенный  тетушкой  Брпнкер,
показался доктору не особенно привлекательным, то ли сама  хозяйка  испугала
его (отчасти потому, что была женщиной, отчасти потому, что лицо ее внезапно
приняло встревоженное, растерянное выражение),  не  знаю.  Верно  одно:  наш
чудаковатый доктор торопливо оглянулся  вокруг,  пробормотал  что-то  насчет
"исключительного случая", поклонился и исчез,  прежде  чем  тетушка  Бринкер
успела произнести еще хоть слово.
   Странно, казалось бы, что посещение благодетеля семьи  может  оставить  в
ней тяжелый след, но вышло именно так.  Гретель  нахмурилась,  встревоженно,
по-детски, и яростно принялась  месить  тесто,  не  поднимая  глаз.  Тетушка
Бринкер быстро подошла к мужу, склонилась над ним и беззвучно,  но  страстно
зарыдала. Немного погодя вошел Ханс.
   - Что с тобой, мама? - шепнул он в тревоге. -  Что  тебя  огорчает?  Отцу
хуже?
   Она взглянула на него, вся дрожа и не пытаясь скрыть свое горе:
   - Да. Он умирает с голоду... погибает. Так сказал меестер.
   Ханс побледнел:
   - Как же так, мама? Надо сейчас же покормить его... Ну-ка, Гретель, п