жаться от смеха при виде  игрушечных
рыбачьих лодок. Тяжелые и приземистые, они так  походили  на  те  диковинные
суда, которые он видел близ Роттердама. А крошечные трексхейты, всего в один
- два фута длиной, но полностью  оборудованные,  прямо-таки  не  давали  ему
покоя: очень  уж  хотелось  сейчас  же  купить  такое  суденышко  в  подарок
братишке, оставшемуся в Англии! Но лишних денег у  него  не  было,  так  как
путешественники из свойственной голландцам осторожности решили взять с собой
ровно столько денег, сколько требовалось на расходы каждому из мальчиков,  и
вручили общий кошелек Питеру. Поэтому Бен решил перенести всю  свою  энергию
на осмотр достопримечательностей и как можно реже думать о  своем  маленьком
братце Робби.
   Он ненадолго зашел в Морское училище и позавидовал учащимся в нем юношам:
в их распоряжении  имелся  полностью  оснащенный  бриг,  а  их  койки-гамаки
покачивались над сундуками и ларями. Потом заглянул в еврейский квартал, где
живут богатые гранильщики алмазов и убогие продавцы платья, и так же наскоро
осмотрел все четыре главные улицы Амстердама: Принсен-грахт,  Кейзерс-грахт,
Хейрен-грахт и Сингель.  Эти  улицы  изгибаются  полукругом,  и  первые  три
достигают более двух миль длины. Посредине каждой из них течет канал,  а  по
обеим   его   сторонам   тянется    превосходная    мостовая,    окаймленная
величественными  зданиями.  Ряды  обнаженных   вязов   по   берегам   канала
отбрасывали на лед сетку теней, и всюду здесь было так  ослепительно  чисто,
что Бен сказал Ламберту:
   - Этот город - какая-то окаменелая чистота!
   К счастью, погода была такая холодная, что помешала  ежедневной  обильной
поливке улиц и мытью окон. А не то наши юные экскурсанты не раз промокли  бы
до костей.  Голландские  хозяйки  одержимы  страстью  к  мытью,  подметанию,
протиранию, и занести  грязь  в  их  безукоризненно  чистые  дома  -  значит
совершить чуть ли не преступление. Повсюду глубокое презрение ждет тех, кто,
переступая порог, поленится натереть до блеска подметки  своей  обуви;  а  в
иных местах посетители, входя в дом, обязаны снимать свои тяжелые башмаки.
   Сэр Уильям Темпл в своих воспоминаниях "Что произошло в христианском мире
с 1672 года по 1679-й" рассказывает о некоем  важном  судье,  который  зашел
навестить одну амстердамскую жительницу. Дюжая молодая голландка открыла ему
дверь и единым духом выпалила, что хозяйка - дома, но что башмаки  гостя  не
очень чисты. Не добавив ни слова больше,  она  обхватила  изумленного  гостя
обеими руками, взвалила его себе  на  спину,  пронесла  через  две  комнаты,
посадила на нижнюю ступеньку лестницы и, схватив туфли, стоявшие поблизости,
надела их ему на ноги. И только после этого она сказала, что  хозяйка  сидит
наверху и гость может подняться к ней.
   Катясь вместе с друзьями по людным каналам города, Бен смотрел на  сонных
горожан, которые лениво покуривали свои трубки с таким видом, словно сбей  у
них с головы шляпу - они и глазом не моргнут; и ему  трудно  было  поверить,
что голландцы когда-то поднимали восстания, не раз происходившие  в  стране;
трудно  поверить,  что  теперешние  амстердамцы  -  потомки   тех   храбрых,
самоотверженных героев, о которых он читал в истории Голландии.
   Легко  скользя  по  льду  с  товарищами,  Бен  рассказал  ван  Моунену  о
"погребальном" бунте, вспыхнувшем здесь, в Амстердаме, в  1696  году,  когда
женщины и дети вместе  с  мужчинами  вышли  на  улицы.  Шуточные  похоронные
процессии ходили по всему городу: люди решили показать бургомистру, что  они
не подчинятся новым правилам погребения умерших. Под  конец  они  совершенно
вышли из повиновения и грозили чуть ли  не  разнести  весь  город;  так  что
бургомистр поспешил отменить постановление, оскорбившее народ.
   - Вот на этом углу, - сказал Якоб, указывая на какие-то крупные строения,
- пятнадцать лет назад огромные склады зерна провалились в трясину. Это были
прочные здания, построенные на хороших сваях. Но в них ссыпали слишком много
зерна - больше семидесяти тысяч центнеров, - и они рухнули.
   Якобу трудно было рассказать такую  длинную  историю,  и  он  остановился
передохнуть.
   - А ты-то почем знаешь, что туда ссыпали семьдесят тысяч центнеров зерна?
- резко спросил Карл. - В то время ты еще из пеленок не вышел.
   - Мне отец говорил, а он хорошо знает, как  все  было,  -  ответил  Якоб.
Отдышавшись, он  продолжал:  -  Бен  любит  живопись.  Давайте  покажем  ему
какие-нибудь картины.
   - Хорошо, - согласился капитан.
   - Будь у нас время, Бенджамин, - сказал Ламберт ван Моунен  по-английски,
- я повел бы тебя в Стадх„йс, дом городского управления. Вот  там  сваи  так
сваи! Здание построено на четырнадцати тысячах свай, и они забиты в землю на
глубину семидесяти футов. Но что я хочу тебе  показать  -  так  это  большую
картину, на которой изображено,  как  ван  Спейк  взрывает  свой  корабль...
Замечательная картина!
   - Ван кто? - переспросил Бен.
   - Ван Спейк. Неужели  не  помнишь?  Битва  с  бельгийцами  была  в  самом
разгаре, и, когда он понял, что они его одолеют и захватят в  плен  корабль,
он взорвал и его и себя вместе с ним, чтобы не сдаться врагу.
   - А разве не ван Тромп взорвал корабль?
   - Вовсе нет. Но ван Тромп тоже был храбрецом. Ему  поставили  памятник  в
Дельфт-хавне - там, где пилигримы19 сели на  корабль,  чтобы  отправиться  в
Америку.
   - Так. А что совершил ван  Тромп?  Ведь  он  был  знаменитым  голландским
адмиралом, да?
   - Да, он участвовал в тридцати с лишним  морских  сражениях.  Он  победил
испанский флот и английский, а  потом  привязал  швабру  к  верхушке  мачты,
объявляя этим, что он вымел англичан - очистил от них море. Голландцы  умеют
побеждать, братец ты мой!
   - Замолчи! - вскричал Бен. - Привязал  он  швабру  или  нет,  а  все-таки
англичане победили его в конце концов! Теперь  я  все  вспомнил.  Его  убили
где-то на нидерландском побережье в битве, которую выиграл британский  флот.
Обидно, а? - лукаво добавил он.
   - Хм!  Куда  это  мы  попали?  -  воскликнул  Ламберт,  чтобы  переменить
разговор. - Слушай, все нас опередили... все, кроме Якоба. Ой,  до  чего  он
толстый! Мы и полпути не пройдем, как он раскиснет.
   Бену, конечно, было приятно бежать на коньках рядом с Ламбертом,  который
хоть и был чистокровным голландцем, но воспитывался неподалеку от Лондона  и
по-английски говорил так же свободно, как по-голландски. И  все  же  Бен  не
огорчился, когда капитан ван Хольп крикнул:
   - Коньки долой! Вот и музей.
   Музей  был  открыт,  и  в  тот  день  вход   в   него   был   бесплатный.
Путешественники  вошли,  шаркая  ногами:  по  обыкновению  всех   мальчишек,
которые, кажется, никогда не упускают этой возможности  -  так  им  нравится
слышать шорох своих подошв, скользящих по натертому полу.
   Музей в Амстердаме -  это  просто  картинная  галерея,  в  которой  можно
увидеть лучшие  произведения  голландских  мастеров  и,  кроме  того,  около
двухсот папок с редкими гравюрами.
   Бен тотчас же заметил,  что  некоторые  картины  здесь  висят  на  щитах,
прикрепленных к стене шарнирами. Их можно поворачивать, как оконные  ставни,
и рассматривать при наиболее  благоприятном  освещении.  Это  приспособление
очень помогло мальчикам, когда они любовались "Вечерней  школой",  маленькой
жанровой картиной Герарда Доу, так как оно позволило им оценить ее блестящую
технику:  казалось,  что  картина  освещена  тем  светом,  что  проникает  в
изображенные на ней окна. Питер отметил также красоты  другой  картины  Доу,
"Отшельник", и рассказал мальчикам несколько интересных  анекдотов  об  этом
художнике, родившемся в Лейдене в 1613 году.
   - Целых три  дня  писать  ручку  швабры!  -  удивленно  воскликнул  Карл,
отзываясь на слова капитана,  который  рассказывал  о  том,  как  необычайно
медленно писал Доу. - Да, брат, три дня. И, говорят, он потратил целых  пять
дней, отделывая руку на одном женском портрете. Видишь, как удивительно ярки
и до мелочей выписаны все детали этой картины. Каждый день после  работы  он
тщательно закрывал свои неоконченные произведения, а краски и кисти прятал в
непроницаемые для воздуха ящики. Судя по всем рассказам, сама его мастерская
была закупорена, как шляпная картонка.  Художник  всегда  входил  в  нее  на
цыпочках и, кроме того, прежде чем начать работу, сидел неподвижно, пока  не
оседала легкая пыль, поднявшаяся, когда он вошел. Я где-то  читал,  что  его
картины кажутся еще лучше, если рассматривать их в увеличительное стекло. Он
так напрягал глаза, обрабатывая мелкие детали, что уже в  тридцать  лет  был
вынужден носить очки. В сорок он видел совсем плохо и едва мог  писать.  Ему
нигде не удавалось найти такие очки, которые помогли бы  ему  видеть  яснее.
Наконец одна бедная старая немка предложила ему  попробовать  ее  очки.  Они
пришлись ему как раз по глазам и помогли писать так же хорошо, как раньше.
   - Хм! - негодующе воскликнул Людвиг. - Вот это мне нравится! А как же эта
старушка обходилась без очков, спрашивается?
   - Ну, - рассмеялся Питер, -  возможно,  у  нее  были  другие.  Во  всяком
случае, она уговорила художника взять ее очки. Он был  так  благодарен,  что
изобразил на картине эти очки вместе с футляром и  подарил  ей.  А  старушка
отдала эту картину бургомистру, за что  получила  пожизненную  пенсию  и  до
конца своих дней прожила безбедно.
   -  Ребята,  -  громким  шепотом  позвал  Ламберт,  -  пойдемте  посмотрим
"Медвежью облаву"!
   Это была прекрасная картина работы Пауля Поттера, голландского  художника
XVII века,  писавшего  замечательные  произведения  еще  до  того,  как  ему
исполнилось шестнадцать лет. Мальчиков она привела в восхищение, так как  им
понравился ее сюжет. Они  равнодушно  прошли  мимо  выдающихся  произведений
Рембрандта и ван дер Хельста, но восторгались одной плохой картиной ван  дер
Венне, изображающей морской бой между голландцами и англичанами. Потом  они,
совершенно очарованные, стояли перед портретом двух  маленьких  мальчуганов,
один  из  которых  хлебал  суп,  а  другой  ел   яйцо.   По   мнению   наших
путешественников, главное достоинство этой картины заключалось  в  том,  что
мальчишка, который ел яйцо,  вымазал  себе  рожицу  желтком,  к  величайшему
удовольствию зрителей.
   Следующей  картиной,   удостоившейся   их   внимания,   было   прекрасное
изображение праздника святого Николааса.
   - Смотри, ван Моунен, - сказал Вен Ламберту: - до  чего  хорошо  написано
лицо этого малыша! Он как будто знает, что заслужил трепку, но надеется, что
святой Николаас еще не вывел его на  свежую  воду.  Вот  такие  картины  мне
нравятся: они как будто рассказывают целую историю.
   - Идемте, ребята! - крикнул капитан. - Уже десять часов, пора в путь!
   Они поспешили на канал.
   - Коньки на ноги!.. Готовы? Раз, два... Эй! Где же Поот?
   И правда, где же был Поот?
   В десяти ярдах от них во  льду  только  что  была  прорублена  квадратная
прорубь. Питер заметил ее и, не говоря  ни  слова,  быстро  покатил  к  ней.
Остальные, конечно, последовали за ним. Питер  заглянул  в  прорубь.  И  все
заглянули в нее, потом в тревоге уставились друг на Друга.
   - Поот! - крикнул Питер, снова заглядывая в прорубь.
   Полная  тишина.  Черная  вода  застыла  недвижно;  ее   поверхность   уже
затягивалась ледяной пленкой.
   Ван Моунен вернулся к Вену с таинственным видом:
   - Кажется, у него когда-то был припадок?
   - О господи! Был, - ответил перепуганный Бен.
   - Ну, значит, с ним, очевидно, снова случился припадок в музее.
   Мальчики сразу догадались, что нужно сделать,  и  вмиг  сняли  коньки.  У
Питера хватило присутствия духа зачерпнуть своей шапкой воды из  проруби,  и
все помчались в музей.
   Они действительно нашли бедного Якоба в припадке... но это  был  припадок
сонливости. Мальчик лежал в укромном уголке галереи и храпел, как утомленный
солдат. Громкий хохот, вызванный этим открытием, привлек сердитого сторожа.
   - Что тут происходит? - крикнул  он.  -  Прекратите  бесчинство!  Эй  ты,
пивной бочонок, проснись! - И он весьма бесцеремонно растолкал Якоба.
   Как только Питер понял, что здоровью  Якоба  не  угрожает  опасность,  он
поспешил на улицу -вылить воду из своей бедной шапки. Пока  он  расстилал  в
ней носовой платок, чтобы уже обледеневшая подкладка не  прикасалась  к  его
голове, остальные мальчики спустились по лестнице, таща за собой  ошалевшего
спросонья и возмущенного Якоба.
   Снова  был  отдан  приказ  отправляться  в  путь.  Якоб  наконец   совсем
проснулся. Лед здесь был немного шероховатый и с трещинами, но  мальчики  не
унывали.
   - По каналу побежим или по реке? - спросил Питер.
   - Разумеется, по реке, - отозвался Карл. - Вот хорошо-то будет!  Говорят,
лед на ней отличный всю дорогу. Только по реке гораздо дальше.
   Якоб Поот тотчас же заинтересовался этими словами.
   - А я стою за канал! - крикнул он.
   - Ну что ж, побежим по  каналу,  -  решил  капитан,  -  если  только  все
согласны.
   - Согласны! - крикнули мальчики довольно разочарованными голосами.
   И капитан Питер помчался вперед, бросив:
   - Отлично... За мной! Через час будем в Хаарлеме!
   Глава XI
   БОЛЬШИЕ МАНИИ И МАЛЕНЬКИЕ СТРАННОСТИ
   Они катились во весь опор,  как  вдруг  услышали  грохот  нагонявшего  их
амстердамского поезда.
   - Эй! - крикнул Людвиг, бросив взгляд на железнодорожное полотно.  -  Кто
обгонит паровоз? Ну-ка, давайте наперегонки!
   Паровоз свистнул, должно быть возмущенный такой наглостью. Мальчики  тоже
свистнули... и пустились во всю прыть.
   Секунду ребята мчались впереди, во  весь  голос  крича  "ура",  -  только
секунду, но и это уже было кое-что. Успокоившись, они  продолжали  путь,  не
торопясь и позволяя себе разговаривать и шалить. Иногда они  останавливались
поболтать со сторожами, стоявшими на определенном расстоянии друг  от  друга
по всему каналу. Зимой эти сторожа очищают лед от мусора и вообще от  всего,
что мешает движению. После метели  они  сметают  со  льда  снежный  пушистый
покров, прежде чем он станет  твердым  и  красивым,  как  мрамор,  но  очень
неудобным для конькобежцев.
   Порой мальчики настолько забывались, что шныряли между  вмерзшими  в  лед
судами,  стоявшими  где-нибудь  в  затоне.  Но  бдительные  сторожа   быстро
выслеживали ребят и, ворча, приказывали им убираться прочь.
   Канал, по которому мчался наш отряд, тянулся, прямой, как стрела, и таким
же прямым был длинный ряд голых,  тощих  ив,  растущих  на  берегу.  На  той
стороне, высоко над окрестными полями, шла колесная дорога,  проложенная  на
огромной плотине, которую построили, чтобы не дать разливаться  Хаарлемскому
озеру. Гладкий, как  стекло,  канал  терялся  вдали,  и  линии  его  берегов
сходились в одной точке. По льду катилось множество конькобежцев,  буеров  с
коричневыми парусами, кресел на полозьях и затейливых, легких,  как  пробки,
маленьких санок, управляемых палкой с зубцом на конце. Бен был в восторге от
всего, что видел.
   Людвиг ван Хольп думал о том, как странно, что Бен,  хоть  и  англичанин,
знает о Голландии так много. Судя по словам Ламберта, Бен знал о ней больше,
чем сами ее уроженцы. Это не очень нравилось юному голландцу, но  вдруг  ему
вспомнилось нечто, способное, по  его  мнению,  ошеломить  "Шона  Пуля".  Он
подкатил к Ламберту и с торжествующим видом крикнул:
   - Расскажи-ка ему о тюльпанах!
   Бен уловил слово "тульпен".
   - Да-да, - горячо подхватил он по-английски, -  тюльпаномания...  Ты  про
нее говоришь? Я не раз о ней слышал, но  знаю  обо  всем  этом  очень  мало.
Больше всего увлекались тюльпанами в Амстердаме, ведь да?
   Людвиг досадливо крякнул. Слова Бена он понимал с трудом, но по его  лицу
безошибочно догадался, что тот знает и о тюльпанах. К счастью, Ламберт и  не
подозревал об огорчении своего юного соотечественника. Он ответил:
   - Да, больше всего здесь и в Хаарлеме. Но этой  страстью  заразилась  вся
Голландия, да и Англия тоже, коли на то пошло.
   - Вряд ли Англия20, - сказал Бен, - но не знаю наверное,  так  как  в  те
времена меня там не было.
   - Ха-ха-ха! Это верно, если только тебе не стукнуло двухсот лет. Так вот,
брат, ни до, ни после не было такого безумия. Люди тогда сходили  с  ума  по
тюльпановым луковицам и ценили их на вес золота.
   - Как? За луковицы  давали  столько  золота,  сколько  весит  человек?  -
перебил его Бен, так широко раскрыв глаза от удивления, что Людвиг  чуть  не
подпрыгнул.
   - Да нет! Давали столько золота, сколько весила луковица. Первый  тюльпан
привезли  сюда  из  Константинополя  около  1560  года.  Он   вызвал   такое
восхищение, что амстердамские богачи послали в Турцию за другими тюльпанами.
С тех пор ими начали безумно  увлекаться,  и  это  продолжалось  много  лет.
Тюльпаны стоили от тысячи  до  четырех  тысяч  флоринов  за  штуку,  а  одна
луковица, "Семпер Аугустус", была продана за пять с половиной тысяч.
   - Это больше четырехсот гиней на наши деньги, - вставил Бен.
   - Да, и я  знаю  это  наверное  -  вычитал  позавчера  в  книге  Бекмана,
переведенной на голландский язык. Да, брат, вот это здорово!  Все  и  каждый
спекулировали на тюльпанах - даже матросы с баржей, тряпичницы и трубочисты.
Богатейшие купцы не стыдились предаваться  этой  страсти.  Люди  покупали  и
перепродавали луковицы, даже не видя их, однако наживали чудовищные прибыли.
Это превратилось в своего рода азартную игру. Одни богатели в два - три дня,
другие теряли все, что имели. Земли, дома, скот и даже  одежду  отдавали  за
тюльпаны, когда  у  людей  не  было  наличных  денег.  Дамы  продавали  свои
драгоценности и украшения, чтобы участвовать в этой игре. Все только о ней и
думали. Наконец вмешались Генеральные штаты.  Люди  начали  понимать,  какие
глупости они делают, и цены на тюльпаны пошли вниз. Уже нельзя было получить
долги, оставшиеся от сделок с тюльпанами. Кредиторы обращались в суд, а  суд
отказывал им, объясняя, что долги, сделанные во время азартной  игры,  можно
не платить. Ну и время тогда настало! Тысячи богатых спекулянтов за один час
превратились в нищих. Как  выразился  старик  Бекман:  "Наконец-то  луковица
лопнула, как мыльный пузырь".
   - Да, и немалый это был пузырь, -  сказал  Бен,  слушавший  с  величайшим
интересом. - Кстати, ты знаешь, что слово "тюльпан" происходит от  турецкого
слова "тюрбан"?
   - Что-то не помню, - ответил Ламберт. - Но это очень любопытно. Представь
себе лужайку, а на ней толпу турок, сидящих  на  корточках  в  своих  пышных
головных уборах - тюрбанах... Настоящая тюльпановая клумба! Ха-ха-ха!  Очень
любопытно!
   "Ну вот, - мысленно проворчал Людвиг,  -  он  рассказал  Ламберту  что-то
интересное о тюльпанах. Так я и знал! "
   - Надо сказать, - продолжал  Ламберт,  -  что  тюльпановая  клумба  очень
напоминает толпу людей, особенно когда цветы кивают и  покачивают  головками
на ветру. Ты когда-нибудь замечал это?
   - Нет, не замечал. Но меня удивляет, ван Моунен, что вы, голландцы, и  до
сих пор страстно любите эти цветы.
   - Еще бы! Без них не обходится ни один сад. По-моему, это самые  красивые
цветы на свете. У моего дяди в саду при его летнем  домике  на  той  стороне
Амстердама есть великолепная клумба с тюльпанами самых лучших сортов.
   - Я думал, твой дядя живет в городе.
   - Ну да, но его летний домик, иначе говоря - павильон, стоит в нескольких
милях от города. А другой домик он выстроил на берегу реки. Мы  прошли  мимо
него, когда входили в город. В Амстердаме у каждого  есть  где-нибудь  такой
павильон, если позволяют средства.
   - И в них живут, в этих павильонах? - спросил Бен.
   - Что ты! Конечно, нет! Это маленькие строения, и годятся они  только  на
то, чтобы летом проводить в них несколько часов после обеда. На южном берегу
Хаарлемского озера есть очень красивые летние домики.  Теперь,  когда  озеро
начали осушать, чтобы превратить его дно в пах