знает  в
точности", сообщил, что мальчик-почтальон нынче утром передал Хигсу письмо -
на вид из-за границы, а Хигс "побелел, как стена, побежал на  свою  фабрику,
поговорил минутку с одним из старших рабочих и, ни  с  кем  не  простившись,
исчез со своими пожитками в мгновение ока. Да, сударыня!"
   Его квартирная хозяйка, миссис Скраббс, была  глубоко  огорчена.  Славная
женщина прямо задыхалась, когда рассказывала о том, что он съехал с квартиры
вот так вдруг, не предупредив ее хотя бы за день, чего вправе ожидать всякая
женщина, не допускающая,  чтобы  ее  попирали  ногами  (хотя  с  нею  этого,
благодарение богу, никогда не случалось); "да именно, и, раз уж вы сами  так
говорите, не худо бы ему предупредить за  неделю".  А  он  не  сказал  даже:
"Спасибо, миссис Скрабос, за все ваши прежние услуги", которые она оказывала
ему постоянно, хоть и не ей бы об этом говорить, да она и  не  из  тех,  кто
ежеминутно  гонится  за  благодарностью...  Возмутительно!..  Впрочем,  надо
признать, мистер Хигс уплатил ей все до последнего фартинга! И  у  нее  даже
слезы выступили на глаза, когда она увидела, что его дорогие сапоги валяются
в углу комнаты не надетыми на колодки - ведь одно это показывает, как он был
расстроен: у него они всегда стояли прямо, как  солдаты,  -  хоть  их  и  не
стоило брать с собой, так как на них два раза набивали подметки.
   Выслушав эту речь, мисс Скрампкинз, задушевная  подруга  миссис  Скраббс,
побежала домой раззвонить о событии. И так как со Скрампкинзами были знакомы
все и каждый, блестящая паутина новостей быстро  оплела  улицу  из  конца  в
конец.
   В тот вечер у миссис Снигем собралась следственная  комиссия  и  устроила
закрытое заседание вокруг стола, на котором стоял лучший  фарфоровый  сервиз
хозяйки. Хотя комиссия была созвана только  на  скромную  "чашку  чая",  она
провела огромную следственную работу. Пирожки совершенно остыли, прежде  чем
комиссия проглотила хоть кусочек. Пришлось обсудить  очень  многое,  и  было
чрезвычайно важно установить твердо, что каждый из  членов  комиссии  всегда
был "непоколебимо уверен в  одном:  с  этим  человеком  еще  случится  нечто
необычайное". А потому миссис Снигем удалось налить  собравшимся  по  второй
чашке чая не раньше, чем пробило восемь часов.
   Глава XLVII
   ЯРКОЕ СОЛНЦЕ
   Как-то раз в январе, когда густо валил снег,  Лоуренс  Букман  приехал  с
отцом навестить Бринкеров.
   Рафф отдыхал после дневных трудов; Гретель набила и зажгла ему трубку,  а
теперь тщательно выметала золу из камина; тетушка Бринкер пряла; Ханс,  сидя
на табурете у  окна,  усердно  учил  уроки.  Мирная,  счастливая  семья!  За
последнее время ее волновало только ожидание "Томаса Хигса".
   После того  как  новых  знакомых  торжественно  представили  друг  другу,
тетушка Бринкер уговорила гостей выпить горячего чаю. "В такую вьюгу недолго
и замерзнуть", - уверяла она.
   Пока гости беседовали с ее мужем, она шептала Гретель, что глаза молодого
человека похожи на глаза Ханса, как два боба на два других, не говоря  уж  о
том, что оба парня частенько смотрят куда-то  в  пространство  бессмысленным
взглядом, хотя знают не меньше, чем любой дед.
   Гретель была разочарована. Она  ожидала  трагической  сцены,  вроде  тех,
какие Анни Боуман рассказывала  ей,  прочитав  какую-нибудь  книжку.  А  тут
человек, который чуть было не сделался убийцей, который десять лет  пропадал
и был уверен, что родной отец отрекся от него  с  презрением,  -  тот  самый
молодой  человек,  что  покинул  свою  родину  при  таких  исключительных  и
драматических обстоятельствах, теперь сидит себе у камина как ни  в  чем  не
бывало и очень доволен!
   Правда,  голос  его  дрожал,  когда  он  заговорил  с  ее  родителями,  а
встретившись глазами с ее отцом, он  улыбнулся  ясной  улыбкой,  совсем  как
рыцарь, который убил дракона и  преподнес  королю  воду  вечной  юности;  но
все-таки он оказался ничуть не похожим на какого-нибудь  побежденного  героя
из книг Анни. Ведь он не произнес, подняв руку к  небу:  "Отныне  я  клянусь
навеки быть верным моему дому, моему господину  и  моей  родине!"  -  слова,
единственно правильные и подходящие в подобном случае.
   Итак,   Гретель   была   разочарована.   Зато   Рафф   испытывал   полное
удовлетворение. Поручение исполнено: к доктору Букману сын вернулся  здравым
и невредимым; к тому же ведь бедный малый, в сущности, не погрешил ни в чем,
если не считать, что он думал, будто отец способен отречься  от  него  из-за
несчастной оплошности. Правда, некогда стройный юноша превратился  теперь  в
довольно грузного мужчину, - а Рафф-то бессознательно надеялся снова  пожать
ту же юношескую руку! Но ведь, коли на то пошло, для Раффа изменилось все на
свете. И он отогнал от себя все чувства, кроме радости, когда увидел отца  и
сына, сидящих рядышком у его камина.
   Между тем Ханс думал только о том, как счастлив "Томас Хигс",  что  снова
может сделаться ассистентом меестера, а тетушка Бринкер  тихонько  вздыхала,
жалея,  что  мать  Лоуренса  умерла  и  не  может  полюбоваться  на   такого
прекрасного молодого человека, - вздыхала и удивлялась, почему доктор Букман
ничуть не огорчен тем, что его серебряные часы так потускнели. Он носит часы
с тех самых пор, как получил их от Раффа, это  ясно.  А  куда  же  он  девал
золотые, которые носил раньше?
   Свет падал прямо на лицо доктора Букмана. Какой у него был довольный вид!
Как он помолодел и повеселел! Его глубокие морщины разгладились. Он смеялся,
говоря отцу семейства:
   - Ну разве я не счастливый человек, Рафф Бринкер? В этом месяце  мой  сын
продаст свою фабрику и откроет склад товаров в  Амстердаме.  Теперь  я  буду
даром получать футляры для очков.
   Ханс встрепенулся:
   - Склад товаров, мейнхеер! Но разве Томас Хигс... то есть ваш  сын...  не
будет вашим ассистентом по-прежнему?
   По лицу меестера промелькнула тень,  но,  сделав  над  собой  усилие,  он
улыбнулся и ответил:
   - Нет, с Лоуренса этого довольно. Он хочет остаться коммерсантом.
   Лицо  Ханса  выразило  такое  удивление  и  разочарование,   что   доктор
добродушно спросил его:
   - Что же ты умолк, дружок? Разве быть коммерсантом позор?
   - Н-нет, не позор, мейнхеер, - запинаясь, ответил Ханс, - но...
   - Но что?
   -  То,  другое  призвание  гораздо  лучше,  -  ответил  Ханс,  -  гораздо
благороднее! Я думаю, мейнхеер, - добавил он горячо, -  что  быть  врачом...
лечить больных и увечных, спасать человеческую жизнь, уметь делать  то,  что
вы сделали для моего отца, - это самое лучшее, что есть на земле!
   Доктор  строго  взглянул  на  него.  В  этом  взгляде  Хансу   почудилось
осуждение. Щеки его запылали, горячие слезы навернулись ему на глаза.
   - Скверное занятие, мой мальчик, эта медицина, - сказал доктор,  все  еще
хмурясь: - она требует великого терпения, самоотвержения и упорства.
   - Конечно, требует! - сказал Ханс,  снова  загораясь.  -  Она  требует  и
знания и благоговения перед человеком. Ах, мейнхеер,  может  быть,  у  этого
призвания есть свои трудности и свои недостатки... Впрочем,  вы  не  всерьез
осуждаете медицину. Нет, это великое и благородное призвание, а не скверное!
Простите меня, мейнхеер, - не мне говорить так смело.
   Доктор Букман  был  явно  недоволен.  Он  повернулся  спиной  к  юноше  и
вполголоса заговорил с Лоуренсом.  Тетушка  Бринкер,  найдя  нужным  сделать
строгое предупреждение Хансу,  нахмурила  брови.  Знатные  господа,  как  ей
достаточно хорошо известно, не любят, когда  бедняки  им  перечат,  подумала
она.
   Меестер обернулся:
   - Сколько тебе лет, Ханс Бринкер?
   - Пятнадцать, мейнхеер, - ответил тот, вздрогнув.
   - Ты хотел бы стать врачом?
   - Да, мейнхеер, - ответил Ханс, дрожа от волнения.
   - Ты хотел бы, с согласия родителей, посвятить себя  науке,  поступить  в
университет и со временем стать моим учеником?
   - Да, мейнхеер!
   - Подумай хорошенько: тебе не надоест и ты не раздумаешь  как  раз  в  то
время, когда я всю душу положу на то, чтобы подготовить тебя и сделать  моим
преемником?
   Глаза у Ханса загорелись:
   - Нет, мейнхеер, я не раздумаю!
   - В этом вы можете  ему  поверить!  -  воскликнула  тетушка  Бринкер,  не
утерпев. - Когда Ханс что-нибудь решил, он - как скала!  А  что  до  учения,
мейнхеер, так в последнее время малый прямо прирос к своим  книгам.  Он  уже
теперь бормочет по-латыни не хуже любого священника!
   Доктор улыбнулся:
   - Ну, Ханс, если твой отец согласен, других препятствий я не вижу.
   - Хм! Дело в том, мейнхеер, - проговорил Рафф, слишком гордившийся  своим
сыном, чтобы сразу сдаться, - что сам  я  предпочитаю  трудиться  на  чистом
воздухе. Но если малый хочет учиться на  доктора  и  если  вы  ему  поможете
пробить себе дорогу, то я не против. Денег - вот  чего  не  хватает!  Но  их
можно добыть, когда есть пара сильных рук. Пройдет еще  немного  временя,  и
мы...
   - Молчите! - перебил его доктор. - Если я отниму у  вас  вашего  главного
помощника, я за это заплачу - и с радостью. У меня будет как бы два  сына...
Что ты на это  скажешь,  Лоуренс?  Один  купец,  а  другой  врач...  Я  буду
счастливейшим человеком в Голландии!.. Приходи ко мне завтра утром, Ханс,  и
мы тотчас же все устроим.
   Ханс только поклонился в ответ. Он не решился вымолвить ни слова.
   - И вот еще что, Бринкер, - продолжал доктор: -  когда  мой  сын  Лоуренс
откроет склад товаров  в  Амстердаме,  ему  будет  нужен  надежный,  дельный
человек вроде вас; человек, который наблюдал бы за работой и следил за  тем,
чтобы лодыри занимались делом. Человек... Да скажи ему об этом сам, болван!
   Последние слова доктора были обращены к  сыну  и  звучали  вовсе  не  так
резко, как это кажется на бумаге. "Болван" и Рафф быстро и прекрасно  поняли
друг друга.
   - Очень мне не хочется бросать плотину, - сказал Рафф, после того как они
немного поговорили друг с  другом,  -  но  вы  сделали  мне  такое  выгодное
предложение, мейнхеер, что отказаться от него - все равно что ограбить  свою
семью.
   Подольше посмотрите на Ханса, пока он сидит, устремив благодарный  взгляд
на меестера, - ведь вы много лет не будете встречаться с ним.
   А Гретель? Сколько трудной работы ей предстоит! Да, ради  дорогого  Ханса
она теперь будет учиться. Если он действительно станет врачом, сестре стыдно
будет срамить такого важного человека своей неграмотностью.
   Как усердно будут теперь эти блестящие глазки искать  драгоценности,  что
таятся в недрах учебников! И как они загорятся  и  потупятся,  когда  придет
тот, кого она пока знает лишь как мальчика, в  красной  шапке  бежавшего  по
льду в чудесный день, когда она увидела в своем переднике серебряные коньки!
   Но доктор и  Лоуренс  уходят.  Тетушка  Бринкер  делает  им  свой  лучший
реверанс. Рафф стоит рядом с нею, и, когда он жмет руку меестеру, вид у него
самый молодецкий. За открытой дверью домика виден типично голландский пейзаж
- равнина, засыпаемая падающим снегом,
   Глава XLVIII
   ЗАКЛЮЧЕНИЕ
   Наш рассказ близится к концу. В Голландии время идет таким же  уверенным,
ровным шагом,  как  и  у  нас;  в  этом  отношении  страна  не  представляет
исключения. Бринкерам время принесло много крупных перемен. Ханс провел  эти
годы деятельно и с пользой, преодолевая препятствия, по мере  того  как  они
возникали, и добиваясь своей цели со всей энергией, свойственной его натуре.
Если путь  его  порой  был  тернист,  решимость  не  поколебалась  ни  разу.
Временами  он  повторяет  слова  своего  доброго  старого  друга,  сказанные
давным-давно в маленьком домике близ Брука: "Медицина-скверное  занятие",  -
но в глубине его сердца слышится отзвук  других,  более  справедливых  слов:
"Это великое и благородное дело!"
   Будь вы сегодня в Амстердаме, вы, может быть,  встретили  бы  знаменитого
доктора Бринкера,  когда  он  едет  в  своей  великолепной  карете  навещать
пациентов; а может быть, увидали бы, как он вместе  со  своими  сынишками  и
дочурками катается на коньках по замерзшему каналу.
   Тщетно вы стали бы спрашивать об Анни Боуман, хорошенькой  чистосердечной
крестьянской девочке; но  Анни  Бринкер,  жена  знаменитого  доктора,  очень
похожа на нее... Только, по словам Ханса, она еще прелестнее, еще умнее, еще
более похожа на добрую фею.
   Питер ван Хольп женился тоже. Я и раньше могла бы вам сказать, что  он  и
Хильда будут рука об руку проходить свой жизненный путь, так  же  как  много
лет назад они бок о бок скользили по замерзшему, залитому солнцем каналу.
   Раз я чуть было не намекнула, что и Катринка обручится с Карлом. Счастье,
что слух об этом еще не разнесся: ведь Катринка раздумала и до  сих  пор  не
замужем. Она уже не такая  веселая,  как  прежде,  и,  как  ни  грустно  мне
говорить об этом, некоторые ее звонкие "колокольчики"  звенят  не  в  лад  с
остальными. Но она все еще душа своего  кружка.  Если  бы  только  она  хоть
ненадолго могла быть серьезной... Но нет, это не в ее характере. Ее заботы и
горести только расстраивают звон ее "колокольчиков"; более  глубокой  музыки
они не порождают.
   Душа Рихи за эти долгие годы всколыхнулась до самого дна.  Ее  история  -
пример того, как семя, посеянное небрежно, порой созревает  в  муках  и  как
после многотрудного  сева  вырастает  золотой  урожай.  Может  быть,  вам  в
недалеком будущем доведется прочесть письменное изложение этой истории, но -
только, если вы знаете голландский язык. В остроумном, но серьезном  авторе,
чьи произведения сейчас  встречают  радушный  прием  в  тысячах  голландских
домов,  лишь  немногие  узнают  надменную,  легкомысленную  Рихи,   когда-то
смеявшуюся над маленькой Гретель.
   Ламберт ван Моунен и Людвиг  ван  Хольп  -  хорошие  люди  и,  что  легче
заметить, преуспевающие горожане. Оба живут в Амстердаме. Но один остался  в
старом Амстердаме, а другой перекочевал в более молодой город,  носящий  это
название. Теперь  ван  Моунен  живет  неподалеку  от  Центрального  парка  в
Нью-Йорке и говорит,  что  если  нью-йоркцы  выполнят  свой  долг,  парк  со
временем не уступит прекрасному Босху, что близ Гааги. Ван Моунен  частенько
вспоминает Катринку, какой она была в дни его отрочества, но теперь он  рад,
что  Катринка,  сделавшись  взрослой,  отвергла  его.  А  ведь   тогда   ему
показалось, что это самый мрачный час  его  жизни...  Сестра  Бена,  Дженни,
сделала Ламберта счастливым, таким счастливым, каким он не мог бы стать ни с
кем другим в нашем широком мире.
   У Карла Схуммеля жизнь вышла тяжелой. Дела его отца пошатнулись,  и,  так
как Карл не приобрел себе близких друзей и, главное, не руководился высокими
принципами, ракета судьбы швыряла его, как мяч, пока  не  обтрепались  почти
все самые красивые его перья. Теперь он служит  бухгалтером  в  процветающем
амстердамском торговом доме "Букман и Схуммельпеннинк".  Младший  компаньон,
Воостенвальберт, хорошо обращается с ним, а Карл,  в  свою  очередь,  теперь
относится очень почтительно к "обезьяне с длинным именем вместо хвоста".
   Из всех наших друзей-голландцев только Якоба Поота уже нет в живых. Он до
конца  своей  жизни  остался  все  таким   же   добродушным,   искренним   и
бескорыстным, и его оплакивают так же горячо, как любили и вышучивали,  пока
он жил на земле. Перед смертью он отощал - сделался  еще  более  тощим,  чем
Бенджамин Добс, который теперь стал дороднейшим из дородных.
   Рафф Бринкер и его жена  много  лет  безбедно  живут  в  Амстердаме.  Эти
верные, счастливые супруги так же простодушны и честны теперь, в годы удачи,
как были стойки и достойны доверия в самые мрачные свои  дни.  Невдалеке  от
своей старой лачужки они построили себе павильон и часто отправляются туда с
детьми и внуками в погожие летние дни, когда  водяные  лилии  поднимают  над
водой свои величавые венчики.
   История Ханса Бринкера была бы рассказана лишь наполовину,  если  бы  мы,
покидая его, не заметили рядом с ним Гретель. Милая,  проворная,  выносливая
маленькая Гретель! Кто она теперь? Спросите старого  доктора  Букмана  -  он
скажет, что она  самая  лучшая  певица  и  самая  очаровательная  женщина  в
Амстердаме! Спросите Ханса и Анни - они заверят вас, что она  самая  любящая
сестра на свете. Спросите ее мужа - он скажет вам, что она самая  веселая  и
нежная маленькая женушка в Голландии. Спросите тетушку Бринкер и Раффа -  их
глаза заблестят радостными слезами. Спросите бедняков - и воздух зазвенит от
их благодарственных слов.
   Но, если вы позабыли крошечную фигурку, дрожавшую и плакавшую на  бугорке
перед домом Бринкеров,  расспросите  ван  Глеков:  они  никогда  не  устанут
говорить вам о милой маленькой девочке, которая завоевала серебряные коньки.

   1 Мейнхеер- господин.
   2 Зомерхейс- летний домик; павильон, в  котором  летом  отдыхают,  но  не
живут.
   3 Трексхейты- суда, плавающие  по  каналам.  Некоторые  трексхейты  имеют
более тридцати футов длины. Они похожи на теплицы, поставленные на баржи,  и
их тянут лошади, идущие по берегу канала. Трексхейты имеют два  отделения  -
первый и второй классы, - и, когда они  не  слишком  перегружены,  пассажиры
чувствуют себя здесь как дома: мужчины курят, женщины вяжут или шьют, а дети
играют на маленькой верхней палубе. Многие суда, плавающие по каналам, ходят
под парусами - белыми, желтыми или шоколадного цвета.  Шоколадный  цвет  они
приобретают, если их для большей прочности пропитывают  настоем  из  дубовой
коры. (Примеч. автора.)
   4 Бургомистр- глава городского управления.
   5 Стейвер- медная мелкая монета.
   6 Людвиг, Гретель и Карл- немецкие  имена;  детей  назвали  так  в  честь
немцев - друзей их  родителей.  По-голландски  эти  имена  звучат:  Лодвейк,
Гритье и Карел. (Примеч. автора.)
   7 Мевроу- госпожа.
   8 Staccato- отрывисто. Музыкальный термин.
   9 Юфроу- барышня; более вежливое обращение - йонгфроу. (Примеч. автора.)
   10 Квартье- мелкая серебряная монета.
   11 Митенки- перчатки без пальцев.
   12 Вроу- жена.
   13 Гульден- крупная серебряная или золотая монета.
   14 Меестер- доктор.
   15 Ай - рукав Зейдер-Зее. (Примеч. авторе.).
   16 Джон Буль- шутливое прозвище англичан.
   17 В этой  книге  все  расстояния  даны  в  английских  милях  (1,6  км).
Голландская миля в четыре раза с лишком длиннее. (Примеч. автора.)
   18 Санта-Клаус в Америке и святой  Николаас  в  Голландии  -  не  столько
религиозные, сколько сказочные образы. Во время зимних праздников они играют
примерно такую же роль, как у нас дед-мороз.
   19 Пилигримы-в данном случае первые голландские переселенцы в Америку.
   20 Хотя увлечение тюльпанами не получило в Англии такого распространения,
как в Голландии, этот цветок вскоре сделался предметом спекуляции  и  достиг
очень высокой цены. В 1636 году тюльпаны публично продавались на  Лондонской
бирже. Еще в 1800 году за луковицу обычно платили по пятнадцати  гиней.  Бен
нс знал, что в его время один тюльпан с луковицей, названный "Фанни  Кембл",
был продан в Лондоне за семьдесят гиней с лишком.
   Маккей в своих "Записках о народных  заблуждениях"  рассказывает  смешную
историю об одном ботанике - англичанине, который случайно увидел тюльпановую
луковицу в теплице некоего богатого голландца. Не имея  представления  о  ее
ценности, ботаник вынул перочинный  нож  и,  разрезав  луковицу  пополам,  с
большим интересом  принялся  исследовать  ее.  Но  вдруг  появился  владелец
луковицы и в бешенстве набросился на ботаника, спрашивая, знает ли  он,  что
он делает.
   "Снимаю кожуру с прелюбопытной луковицы", - ответил ученый.
   "Хондерт дейзент дейвель! (Сто тысяч чертей!) -заорал голландец.-Ведь это
"Адмирал ван дер Эйк"!"
   "Благодарю  вас,  -  промолвил  путешественник,  тотчас  жо  записав  это
название в свою записную книжку. - Скажите, пожалуйста, такие тюльпаны очень
распространены в вашей стране?"
   "Смерть и дьявол! - завопил  голландец.  -  Пойдемте  к  старшине  нашего
сосл