очень
радостные, отправились покупать торф и провизию.
   Ханс был беззаботен и  доволен;  тетушка  Брннкер  радостно  волновалась:
очень уж много новых потребностей возникло у семьи за одну ночь, - как грибы
выросли, - так что, чего доброго, и десяти тысяч  гульденов  не  хватит.  На
пути в Амстердам она, весело болтая с Хансом, собиралась тратить деньги,  не
жалея; однако домой принесла такие маленькие свертки,  что  Ханс,  сбитый  с
толку, прислонился к камину и, почесывая голову, вспоминал  поговорку:  "Чем
больше кошель, тем он туже завязан".
   - О чем ты думаешь, лупоглазый? - щебетала мать  (отчасти  угадавшая  его
мысли), носясь по комнате и готовя обед. - О чем думаешь?.. Слушай, Рафф, ты
не  поверишь:  малый  был  готов  притащить  домой  на  голове  чуть  ли  не
пол-Амстердама! Вообрази, он хотел накупить столько кофе, что его хватило бы
набить доверху горшок для углей! "Нет-нет, сынок, - говорю я, - берегись  на
судне течи, коли груз богатый". А он как уставится на меня... Ну вот  совсем
как сейчас... Эй, сынок, пошевелись! Смотри прирастешь к камину, если будешь
так пучить глаза да удивляться!.. Ну, Рафф, гляди, я ставлю  твое  кресло  в
конце стола, где ему и следует быть; ведь теперь у нас в доме есть мужчина -
это я готова сказать в лицо хоть самому королю. Да, вот сюда... обопрись  на
Ханса; он для тебя все равно что крепкий посох! Растет, как сорная трава,  а
ведь кажется, будто он еще вчера учился ходить.  Садись  за  стол,  муженек,
садись!
   - А помнишь ты, вроу, -  сказал  Рафф,  осторожно  усаживаясь  в  большое
кресло, - тот чудесный  органчик,  который  так  развлекал  тебя,  когда  ты
работала в знатном доме в Гейдельберге?
   - Еще бы не помнить! -  ответила  тетушка  Бринкер.  -  Стоило  три  раза
повернуть медный ключик - и колдовская  штука  так,  бывало,  заиграет,  что
дрожь по спине... Хорошо помню. Но, Рафф,  -  и  тетушка  Бринкер  сразу  же
сделалась серьезной, - ведь ты не станешь бросать  наши  гульдены  на  такие
пустяки?
   - Нет-нет, только не я, вроу... Один органчик я уже получил от бога  и  -
бесплатно.
   Мать и дети быстро переглянулись в испуге, потом посмотрели  на  Раффа...
Неужели он опять помешался?
   - Да, и этот  органчик  я  не  продам  за  пятьдесят  кошельков,  набитых
деньгами, - продолжал Рафф. - А заводят его ручкой от метлы, и он  скачет  и
носится по комнате-всюду  поспевает  вмиг.  А  уж  как  заливается!..  Можно
поклясться, что это певчие птички вернулись из теплых стран.
   - Святой угодник Бавон! - выкрикнула тетушка Бринкер. -  Да  что  это  на
него нашло?
   - Утешение и радость, вроу, вот что на него нашло! Спроси Гретель, спроси
мой "маленький органчик" Гретель: разве нынче я не радовался, глядя на  нее,
и не утешился вполне?
   - Ну, мама, - рассмеялась Гретель, - он сам был для меня органчиком! Пока
вас не было, мы чуть не все время вместе распевали песни.
   - Ах, вот как! - проговорила тетушка Бринкер, у  которой  словно  гора  с
плеч свалилась. - Слушай, Ханс, тебе ни за что не справиться с таким куском.
Но ничего, цыпленок, ты ведь долго постился... Гретель, возьми-ка еще ломтик
колбасы: от нее у тебя кровь разольется по щекам.
   - Ой,  ой,  мама!  -  расхохоталась  Гретель,  поспешно  протягивая  свою
тарелку. - У девочек кровь не разливается по щекам... ты хотела сказать, что
на моих щеках расцветут розы... Ведь так говорят, Ханс? Розы?
   Пока Ханс спешил проглотить громадный кусок, что бы дать подходящий ответ
на этот поэтический вопрос, тетушка Бринкер быстро разрешила спор.
   - Ну, розы или кровь, - сказала она,  -  для  меня  все  едино,  лишь  бы
румянец опять украсил твое светлое личико. Довольно того, что  мать  у  тебя
бледная, изможденная, но...
   - Да что ты, вроу! - торопливо перебил ее Рафф.  -  Ты  сейчас  свежей  и
румяней обоих наших цыплят вместе взятых.
   Это замечание, хотя оно и вовсе не подтверждало, что вновь  пробудившийся
ум Раффа достаточно ясен, тем не менее доставило тетушке Бринкер  величайшее
удовольствие. Итак, обед прошел чрезвычайно приятно.
   После обеда заговорили о часах, и, как следовало ожидать,  стали  строить
догадки  насчет  таинственных  букв.  Ханс  отодвинул  свой  табурет  и  уже
собирался уходить к мейнхееру ван Хольпу, а мать его встала, чтобы  положить
часы на прежнее место, как вдруг послышался стук колес по мерзлой земле.
   Кто-то постучал в дверь и тотчас же открыл ее.
   - Входите, - нерешительно проговорила тетушка Бринкер, торопливо стараясь
спрятать часы к себе за лиф. - А, это вы, мейнхеер! Добрый  день!  Отец  уже
почти поправился, как видите. Стыдно принимать вас в  такой  убогой  лачуге,
мейнхеер, да и со стола еще не убрано...
   Доктор Букман вряд ли слышал извинения хозяйки. Он, видимо, спешил.
   - Хм! - воскликнул он. - Я здесь, очевидно, уже не нужен. Пациент  быстро
поправляется.
   - Как ему не поправиться, мейнхеер! - вскричала тетушка Бринкер.  -  Ведь
мы вчера вечером нашли тысячу  гульденов,  которые  у  нас  пропадали  целых
десять лет!
   Доктор Букман широко раскрыл глаза.
   - Да, мейнхеер, - сказал Рафф. - Я прошу вроу  рассказать  вам  об  этом,
хотя это наша семейная тайна, - ведь я вижу, что вы отлично  умеете  держать
язык за зубами.
   Доктор поморщился: он не любил, когда говорили о нем самом.
   - А теперь, мейнхеер, - продолжал Рафф, - вы  можете  получить  плату  за
ваши труды. Бог свидетель, вы  заслужили  ее,  если  только  это  заслуга  -
вернуть семье и миру такого незначительного человека, как  я.  Скажите  моей
вроу, сколько надо заплатить,  мейнхеер:  она  с  радостью  отдаст  вам  эти
деньги.
   - Ну-ну, чего там! - буркнул доктор ласковым голосом. - Не будем говорить
о деньгах. Плату я могу получить где  угодно,  а  благодарность  встречается
редко. Мальчик сказал мне "спасибо", - добавил он, мотнув головой в  сторону
Ханса, - и этой платы мне довольно.
   - У вас самих, должно быть, есть сын, -  проговорила  тетушка  Бринкер  в
восторге от того, что великий человек сделался таким общительным.
   Но тут добродушие доктора Букмана ему изменило. Он проворчал что-то (так,
по крайней мере, показалось Гретель), но не ответил ни слова.
   - Не посетуйте на мою вроу, мейнхеер, если она говорит лишнее,  -  сказал
Рафф, - но она только что очень  жалела  одного  молодого  человека,  родные
которого уехали неизвестно куда. А я должен был кое-что передать им от него.
   - Их фамилия Боомпхоффен! - горячо  проговорпла  тетушка  Бринкер.  -  Не
знаете ли вы чего-нибудь об этой семье, мейнхеер?
   Доктор ответил кратко и грубо:
   - Да, знаю. Беспокойные люди. Они уже давно переселились в Америку.
   - Может быть, Рафф, - робко настаивала тетушка Бринкер, -  меестер  знает
кого-нибудь в этой стране, хотя там, как я слышала, чуть ли  не  все  жители
дикари... Вот если б он мог доставить Боомпхоффенам часы  и  передать  слова
бедного малого, то-то было бы хорошо!
   - Не надо, вроу. Зачем беспокоить доброго меестера, когда его везде  ждут
умирающие? Почем ты знаешь, что мы правильно угадали фамилию?
   - Я в этом уверена, - ответила она. - У них был сын Ламберт, а на  крышке
стоит буква "Л" - значит, "Ламберт", а потом "Б"  -  "Боомпхоффен".  Правда,
остается еще какая-то непонятная буква "Я"... Но  пусть  лучше  меестер  сам
посмотрит.
   И она протянула доктору часы.
   - "Л.Я.Б."! - вскричал доктор Букман, бросившись к ней.
   К чему пытаться описывать то, что за этим последовало! Скажу одно:  слова
сына были наконец переданы отцу, и,  когда  их  передавали,  великий  хирург
рыдал, как ребенок.
   - Лоуренс, мой Лоуренс! - восклицал он, любовно держа часы в руке и глядя
на них жадными глазами. - Ах, если б  я  знал  все  это  раньше!  Лоуренс  -
бездомный бродяга... Господи! Быть может, он в эту минуту страдает, умирает!
Вспомните, друг мой, куда он собирался уехать? Как сказал мой сын, куда  ему
надо было послать письмо?
   Рафф грустно покачал головой.
   - Вспомните! - молил доктор.
   Неужто память, пробужденная с его  помощью,  откажется  послужить  ему  в
такую минуту?
   - Все испарилось, мейнхеер, - вздохнул Рафф.
   А Ханс обнял доктора, позабыв о том, что  он  старик  и  большой  ученый,
позабыв обо всем на свете, кроме того, что его добрый друг расстроен.
   - Я найду вашего сына, мейнхеер, если только он жив. Ведь земля не так уж
велика! Каждый день своей жизни я посвящу его  поискам.  Теперь  мать  может
обойтись без меня. Вы богаты, мейнхеер: посылайте меня куда хотите.
   Гретель заплакала. Ханс прав, решаясь уехать, думала она, но как  же  они
будут жить без него?
   Доктор Букман ничего  не  ответил,  но  не  оттолкнул  Ханса.  Глаза  его
тревожно впились в Раффа. Он взял часы и,  дрожа  от  нетерпения,  попытался
открыть их. Тугая пружина наконец подалась,  крышка  открылась,  а  под  нею
оказалась бумажка с пучком голубых незабудок. Рафф заметил  в  лице  доктора
глубокое разочарование и поспешил сказать:
   - Там было еще что-то, мейнхеер, но молодой человек выхватил эту вещь  из
часов, прежде чем отдал их мне. Я  видел,  как  он  поцеловал  ее,  а  потом
спрятал.
   - Это был портрет его матери! - простонал доктор. - Она умерла, когда ему
было десять лет. Значит, мальчик не забыл ее! Оба  мертвы?!  Нет,  не  может
этого быть! Мой  мальчик  жив!  -  воскликнул  он.  -  Послушайте,  как  все
произошло. Лоуренс работал у меня ассистентом. Он по ошибке отпустил  не  то
лекарство для одного из моих пациентов - послал ему  смертельный  яд,  -  но
больному его не успели дать, так как я вовремя заметил ошибку. Больной  умер
в тот же день. А  я  тогда  задержался  у  других  тяжелобольных  до  вечера
следующего дня. Когда я вернулся домой, мой сын уже исчез. Бедный Лоуренс! -
всхлипывал доктор, совсем убитый горем. - За столько лет он  не  получил  от
меня ни одной весточки! Его поручения не выполнили.  О,  как  он,  наверное,
страдал!
   Тетушка Бринкер осмелилась заговорить. Все что угодно, лишь бы не видеть,
как плачет меестер!
   - Но какое счастье знать, что молодой человек был невиновен! Ах,  как  он
волновался! Ведь он говорил тебе, Рафф, что его преступление все  равно  что
убийство. Он хотел сказать, что послал больному не то  лекарство.  Какое  же
это преступление? Да взять хоть нашу Гретель  -  ведь  это  и  с  ней  могло
случиться! Должно быть, бедный молодой человек услышал, что больной  умер...
вот потому он и сбежал, мейнхеер... Помнишь, Рафф, он сказал, что не в силах
будет вернуться в Голландию, если только... -  Она  помедлила.  -  Ах,  ваша
честь, тяжело десять лет ожидать вестей от...
   - Молчи, вроу! - резко остановил ее Рафф.
   - Ожидать вестей! - простонал доктор. - А я-то, как дурак,  упрямо  сидел
сложа руки, думая, что он  меня  покинул!  Мне  и  в  голову  не  приходило,
Бринкер, что мальчик узнал о  своей  ошибке.  Я  думал,  что  это  юношеское
безумство... неблагодарность... любовь к приключениям повлекли его  вдаль...
Мой бедный, бедный Лоуренс!
   - Но теперь вы знаете вс„, мейнхеер, - прошептал Ханс. - Вы  знаете,  что
он ничего дурного не сделал, что он любил  вас  и  свою  покойную  мать.  Мы
найдем его! Вы опять увидите его, дорогой меестер!
   - Благослови тебя бог! - сказал доктор Букман, схватив юношу за  руку.  -
Может быть, ты и прав.  Я  попытаюсь,  попытаюсь...  А  если  хоть  малейший
проблеск воспоминания о моем сыне возникнет у вас, Рафф Бринкер,  вы  сейчас
же дадите мне знать?
   - Еще бы, конечно! - воскликнули все, кроме Ханса; но его немого обещания
было бы довольно для доктора, даже если бы все остальные молчали.
   - Глаза вашего мальчика. - сказал доктор, обращаясь к тетушке Бринкер,  -
до странности похожи на глаза моего сына. Когда я впервые встретился с  ним,
мне показалось, будто это Лоуренс смотрит на меня.
   - Да, мейнхеер, - ответила мать с гордостью, - я заметила,  что  наш  сын
вам по душе пришелся!
   На несколько минут меестер как будто погрузился в размышления;  потом  он
встал и заговорил другим тоном:
   - Простите меня, Рафф Бринкер, за весь  этот  переполох.  Не  огорчайтесь
из-за меня. Сегодня, уходя из вашего дома, я счастливее,  чем  был  все  эти
долгие годы. Можно мне взять часы?
   - Конечно, мейнхеер. Ведь этого желал ваш сын!
   - Именно, - откликнулся доктор и, глядя на свое сокровище, как-то странно
нахмурился - ведь его лицо не могло отказаться от своих дурных  привычек  за
какой-нибудь час. - Именно!.. А теперь  мне  пора  уходить.  Моему  пациенту
лекарства не нужны; только - покой и бодрость духа,  а  этого  здесь  много!
Храни вас небо, друзья мои! Я вам навеки благодарен.
   - Да хранит небо и вас, мейнхеер, и пусть вам удастся  поскорей  отыскать
вашего милого сына! - серьезным тоном проговорила тетушка Бринкер,  поспешно
вытирая глаза уголком передника.
   Рафф от всего сердца промолвил: "Да будет так!" - а Гретель бросила такой
грустный и выразительный взгляд на доктора, что тот, уходя из дома, погладил
ее по голове.
   Ханс вышел тоже.
   - Если вам понадобятся мои услуги, мейнхеер, я готов служить вам.
   - Очень хорошо, мой мальчик, - сказал доктор Букман с необычной для  него
кротостью. - Скажи родным, чтобы они  никому  не  говорили  о  том,  что  мы
узнали. А пока, Ханс, всякий раз, как ты будешь с отцом, следи  за  ним.  Ты
толковый малый. Он в любую минуту способен внезапно сказать нам больше,  чем
говорил до сих пор.
   - Положитесь на меня, мейнхеер.
   - До свиданья, мальчик мой! - крикнул доктор, вскакивая в  свою  парадную
карету.
   "Ага! - подумал Ханс, когда  карета  отъехала.  -  Меестер,  оказывается,
гораздо живее, чем я думал".
   Глава XLIV
   СОСТЯЗАНИЯ
   И вот наступило двадцатое декабря и принесло с собой  чудеснейшую  зимнюю
погоду. Теплый солнечный свет заливал  всю  равнину.  Солнце  даже  пыталось
растопить озера, каналы и реки, но лед вызывающе блестел, и не думая  таять.
Даже флюгера остановились, чтобы хорошенько насладиться красотой  солнечного
зимнего дня. А значит, и ветряные мельницы получили день отдыха. Чуть не всю
прошлую неделю их крылья бойко вертелись; теперь,  слегка  запыхавшись,  они
лениво покачивались в чистом, тихом  воздухе.  Попробуйте  увидеть  ветряную
мельницу за работой, когда флюгерам нечего делать!
   В тот день людям не пришлось ни молоть, ни дробить, ни пилить. Это  вышло
удачно для мельников, живущих в окрестностях Брука. Задолго до  полудня  они
решили убрать свои "паруса" и отправиться на  состязания.  Там  должна  была
собраться  вся  округа.  Северный  берег  замерзшего  Ая  был  уже  окаймлен
нетерпеливыми зрителями. Вести о больших конькобежных состязаниях  дошли  до
самых отдаленных мест.
   Мужчины, женщины, дети в  праздничных  нарядах  толпами  стекались  сюда.
Некоторые кутались в меха и зимние плащи или шали, но многие, сообразуясь со
своими ощущениями больше, чем с календарем, были одеты, как в октябре.
   Для  состязаний  выбрали  безукоризненно  гладкую  ледяную  равнину  близ
Амстердама, на том огромном рукаве Зейдер-Зее, который  носит  название  Ай.
Пришло очень много горожан. Приезжие тоже  решили,  что  им  посчастливилось
увидеть  кое-что  интересное.   Многие   крестьяне   из   северных   округов
предусмотрительно наметили  двадцатое  число  для  очередной  продажи  своих
товаров в городе. Казалось, на состязания поспешили прийти и стар и  млад  -
вообще все те, кто имел в своем распоряжении колеса, коньки или ноги.
   Тут были знатные господа в каретах, разодетые, как парижане,  только  что
покинувшие    родные    бульвары;    были     воспитанники     амстердамских
благотворительных  учреждений  в  форме;  девочки  из   римско-католического
сиротского  приюта  в  траурных  платьях  и  белых  косынках;  мальчики   из
Бюргерского убежища в узких черных брюках и коротких куртках, клетчатых, как
костюм арлекина39.
   Были тут и старосветские щеголи в треуголках и бархатных штанах до колен;
и старосветские дамы в тугих стеганых юбках и корсажах из  блестящей  парчи.
Их сопровождали слуги с плащами и ножными грелками в руках.
   Были  тут  и  крестьяне,  одетые  в   самые   разнообразные   голландские
национальные костюмы: застенчивые молодые парни в одежде, украшенной медными
пряжками;  скромные  деревенские  девушки,  прячущие  льняные   волосы   под
золототкаными повязками; женщины в  длинных  узких  перединках,  жестких  от
сплошь покрывающей их  вышивки;  женщины  с  короткими  завитками  штопором,
свисающими  на  лоб;  женщины  с  бритыми  головами,  в  плотно  прилегающих
чепчиках; женщины в полосатых юбках и шляпах, похожих на ветряные мельницы.
   Мужчины в кожаных, домотканых, бархатных и  суконных  куртках  и  штанах;
горожане в модных  европейских  костюмах  и  горожане  в  коротких  куртках,
широких шароварах и шляпах, похожих на колокольни.
   Были тут и красивые фрисландские девушки в деревянных башмаках и юбках из
грубой ткани. На голове они носили тяжелые  золотые  полумесяцы  с  золотыми
розетками на висках,  отороченные  столетними  кружевами.  Некоторые  носили
ожерелья,  подвески  и  серьги  из   чистейшего   золота,   по   большинство
удовлетворялось вызолоченными или  даже  медными  украшениями,  хотя  вообще
фрисландские женщины нередко носят на голове все свои семейные сокровища.  В
тот день не одна деревенская красавица щеголяла в головном  уборе,  стоившем
две тысячи гульденов.
   Рассеянные в толпе, встречались крестьяне с острова Маркен, в  деревянных
башмаках, черных чулках и широчайших шароварах, а также маркенские женщины в
коротких синих юбках и черных кофточках, ярко расшитых на груди. Они  носили
красные нарукавники, белые передники,  а  на  золотистых  волосах  -  чепцы,
похожие на епископскую митру.
   У детей нередко был  не  менее  своеобразный  и  диковинный  вид,  чем  у
взрослых. Короче говоря, треть всей этой толпы, казалось,  сошла  с  полотен
целой коллекции картин голландской школы.
   Повсюду  виднелись  рослые  женщины  и  коренастые  мужчины,  девушки   с
подвижными личиками и юноши, чье выражение лица ие менялось  от  восхода  до
заката.
   Казалось, здесь собрались представители всех голландских городов  -  хотя
бы по одному от каждого города.  Пришли  утрехтские  водоносы,  сыровары  из
Гауды, дельфтские гончары, винокуры из  Схидама,  амстердамские  гранильщики
алмазов, роттердамские  купцы,  сухощавые  упаковщики  сельдей  и  даже  два
заспанных пастуха из Текселя. У каждого мужчины было  по  трубке  и  кисету.
Некоторые носили с собой набор курительных принадлежностей:  трубку,  табак,
шило, которым прочищают чубук, серебряную сетку, покрывающую головку трубки,
и коробок превосходных серных спичек.
   Чистокровный голландец, где бы он ни был, редко показывается без  трубки.
Он скорее забудет на миг о том, что нужно дышать; но уж если  он  позабыл  о
своей трубке, значит, он действительно умирает. Впрочем, здесь не  произошло
ни одного несчастного случая такого рода. Клубы дыма поднимались  решительно
отовсюду.  И  чем  причудливей  вился  дым,   тем   более   бесстрастный   и
торжественный вид был у курильщика.
   Полюбуйтесь вон темп мальчиками и  девочками  на  ходулях!  Им  пришла  в
голову блестящая мысль. Они могут рассмотреть все, что хотят,  поверх  голов
самых высоких зрителей. Странно видеть высоко в воздухе их маленькие детские
тела на невидимых ногах. Личики у них еще по-детски круглые,  но  вид  очень
решительный. Не мудрено, что нервные пожилые господа  с  мозолями  на  ногах
вздрагивают и трепещут, когда эти длинноногие маленькие чудовища шагают мимо
них.
   Вы прочтете в некоторых книгах, что голландцы тихие люди. Обычно так  оно
и есть, но прислушайтесь -  слышали  вы  когда-нибудь  такой  гомон?  В  нем
слилось множество людских голосов... Да и лошади  тоже  вторят  людям  своим
ржанием, а скрипки жалобно пищат. (Как скрипкам, должно быть, больно,  когда
их настраивают!) Но главная масса  звуков  исходит