в таком ужасающе запущенном состоянии? Общий ответ 
есть, хотя будет чрезвычайно трудно разработать детали. Как мы уже видели, 
Советскому Союзу не хватает настоящей валюты[207], той, которую можно обратить в 
товар внутри страны, не говоря уже о конвертируемости по отношению к другим 
валютам. Надежд на то, что Советский Союз сможет сам создать такую валюту, мало, 
но он мог бы сделать это с помощью Запада... 
            Если быть полностью откровенным[208], я не вижу возможности в столь 
короткое время перестроить советскую экономику. Для создания отношений, 
привычек, навыков и институтов, необходимых для хорошо функционирующей 
экономической системы, потребуются десятилетия. Это еще раз доказывает, что 
необходимо затормозить процесс дезинтеграции. 
В условиях Советского Союза введение настоящей валюты не может сразу дать 
ощутимых результатов. Обязательно возникнут многочисленные бреши, требующие 
вмешательства так же, как и восполнение ликвидности. Это стало обычным делом для 
Международного валютного фонда. Ему не хватает специалистов по централизованной 
экономике, и он пытается применять здесь те же самые методы, что и в других 
странах мира. Это —- ошибка, и чтобы избежать ее, можно было бы посоветовать 
создать специальное международное агентство для контактов с Советским Союзом. Но 
возможно также, что МВФ получит необходимые знания и навыки[209] в результате 
своего опыта работы с Польшей и Венгрией, в таком случае он получит достаточную 
квалификацию для работы с Советским Союзом. Во всяком случае, задачей 
Международного финансового агентства будет стабилизация рубля. Создание 
настоящей валюты, даже если она не совсем стабильна, является, вероятно, 
единственным способом для прекращения процесса дезинтеграции; это создаст 
жизненное пространство для того, чтобы начать медленный процесс перестройки....»
Глава VI.  Америка на перепутье
Стр.178. «А как отразится распад советской империи на Соединенных Штатах? Он 
приведет их к глубочайшему кризису национального самосознания. Мы привыкли 
воспринимать мир как противостояние двух сверхдержав, и нам было удобно 
представлять себя в роли хорошего парня, противостоящего империи зла. Этот 
способ взгляда на мир не мешал нам, правда, поступать ничуть не лучше, чем наш 
противник, в местах типа Центральной и Южной Америки, но по крайней мере 
существовала "империя зла", угрожающая нам, что могло быть использовано в 
качестве оправдания действий, которые по-другому оправдать было нельзя. В 
настоящий момент мы теряем самый надежный ориентир нашей внешней политики — 
врага, через которого мы могли определить самих себя... 
            Экономическая интеграция Европы также дезориентирует. Быстрое 
развитие Японии заставило нас понять, что Соединенные Штаты, может быть, не 
самая экономически сильная держава в мире, но мы оставались твердо уверены, что 
у нас по крайней мере самая большая территория. Теперь и это не так. Европейское 
сообщество фактически больше, чем Соединенные Штаты, а теперь, когда добавится 
Восточная Германия, не говоря уже о других восточноевропейских странах, оно 
станет еще больше.
Основными чертами американского представления о себе являются самая мощная 
экономика и военная сверхдержава. Будет исключительно тяжело избавляться от 
этого представления[210]. Нам нравится быть защитниками свободного мира; мы 
привыкли, что за нами остается последнее слово в наших отношениях с союзниками; 
мы имеем право вето в международных финансовых организациях, и мы склонны 
приуменьшать роль ООН именно потому, что эту организацию мы не контролируем.
Кризис нашего национального самосознания гораздо менее острый, чем кризис, 
переживаемый Советским Союзом. Но в то время как Горбачев активно пытался 
вводить новое мышление, особенно в области международных отношений, у нас 
никакого нового мышления не наблюдалось. Наш подход к международным отношениям 
твердо стоит на принципах геополитики, в соответствии с которой национальные 
интересы определяются объективными факторами, такими, как географическое 
положение, и которые в конечном счете якобы будут всегда господствовать над 
субъективными взглядами политиков. Вряд ли нужно обращать внимание читателя на 
то, что геополитика противоречит теории рефлексивности, в соответствии с которой 
взгляды участников, именно потому, что они субъективные, предубежденные, могут 
влиять на основополагающие принципы. Нынешняя ситуация — прекрасный пример. 
Горбачев пересмотрел политические цели Советского Союза — и заметно изменились 
основополагающие принципы[211].
            Геополитическая теория получила признание как реакция на благодушный 
идеалистический подход к международным отношениям, который продемонстрировал 
свою негодность в отношениях со сталинским Советским Союзом. Ирония судьбы —  
подход Горбачева сейчас демонстрирует негодность геополитики....»
Стр.186. «Также существует противоречие между военной сверхдержавой, требующей 
больших затрат на оборону, и демократией, которая удовлетворяла бы избирателей. 
Противоречие разрешалось по линии наименьшего сопротивления, путем "дефицитного 
финансирования". "Дефицитное финансирование", в свою очередь, было одной из 
главных причин того, что мы потеряли экономическую гегемонию. Появился мощный 
военно-промышленный комплекс, пронизывающий нашу экономическую и политическую 
жизнь. Его основной движущей силой является самосохранение, и он весьма преуспел 
в этом. Президент Эйзенхауэр в своей прощальной речи предупреждал нас об этой 
опасности, но с тех пор влияние ВПК неизмеримо возросло. Это - основная база 
нашей технологии и важная черта нашего представления о себе. Он имеет 
собственную идеологию: социальный дарвинизм и геополитика. К сожалению, нет 
никакой противостоящей ему силы, потому что из-за дефицитного финансирования 
неясно, насколько действительно велики расходы. Как показали последние и 
предпоследние президентские выборы, избиратели просто[212] не понимают, чем так  
опасен бюджетный дефицит... 
Открытое общество как идеал низведено до положения всех прочих идеалов. Оно 
стало подходящим прикрытием для действий, которые были бы слишком неприятны 
общественности в своей неприкрытой форме. Антикоммунизм[213] и защита свободы — 
пустые фразы, годные лишь для президентских речей. Политика требует холодного 
расчета. Так как различные интересы -- национальные, корпоративные и личные — 
находятся в противоречии, их примирение и является  искусством политики. Те, кто 
этим занимается, — профессионалы, те же, кто, руководствуясь идеалами, подавляют 
корыстные интересы, — дилетанты. 
            Любой намек на возможность проявить щедрость или продемонстрировать 
широту взглядов встречает презрительное отношение: даже План Маршалла стал 
ругательным словом.
Есть что-то в корне неправильное в подобном отношении. Преследования собственных 
корыстных интересов просто недостаточно для того, чтобы обеспечить выживание 
системы. Должны быть какие-то обязательства по отношению к системе как целому, 
которые превалировали бы над другими интересами; в противном случае отсутствие 
цели приведет к саморазрушению[214] открытого общества. Легко быть щедрым и 
приносить жертвы ради системы, когда эта система работает на вас: гораздо менее 
привлекательно подчинять свои интересы какому-то высшему благу, когда вся выгода 
достается кому-то другому: и прямо-таки непереносимо так поступать, когда вы 
потеряли свое ведущее положение... 
            Наше нежелание расстаться со статусом сверхдержавы вполне понятно, 
но от этого оно не менее грустно, потому что препятствует разрешению 
назревающего кризиса. Прежде чем кризис вызовет какой-то радикальный пересмотр 
взглядов и позиций, он должен очень сильно обостриться. Тем временем 
исторический шанс будет упущен.
            И в то же время решение наших проблем совсем рядом. Нам больше не 
надо стоять на страже мира. Мы можем сбросить нашу ношу при условии, что готовы 
придерживаться договоренностей по коллективной безопасности. При новой 
расстановке сил Соединенные Штаты уже не будут занимать то исключительное 
положение, которое они занимали после второй мировой войны, но они сохранят свое 
положение мирового лидера. И — что важнее — Соединенные Штаты подтвердят[215] 
свою верность принципу открытого общества как желаемой формы общественной 
организации, и таким образом они вновь обретут ту цель, которая объединяла их в 
начале их истории. 
Нелепо, что руководство Советского Союза демонстрирует большую приверженность 
идеалу открытого общества, чем наша собственная администрация, но это не очень 
удивительно. Свобода имеет большую ценность для тех, кто ее лишен[216]. Более 
того, люди в Советском Союзе были отрезаны от западного мира со времен Сталина, 
и у них сохранились западные ценности такими, какими они были раньше, в то время 
как на Западе ценности поменялись. Таким образом, защитники "гласности" могут 
вернуть Западу тот дух, который он утерял. Тот факт, что сталинская система 
внесла свой вклад в деградацию[217] западных ценностей, делает ситуацию еще 
более нелепой...         
Таким образом, существуют два пути интерпретации современного положения. Оба они 
внутренне последовательные, самоусиливающиеся и самоценные и, разумеется, 
противоречат друг другу. Один из них делает упор на выживание сильнейшего, 
другой пропагандирует преимущества открытого общества». 
Философские основы
Я должен начать с самого начала, с древней философской проблемы, которая, 
похоже, лежит в основе многих других проблем. Как соотносятся мышление и 
реальность? Казалось бы, какое отношение имеет эта проблема к тому, что сегодня 
происходит в социалистическом лагере? Но попытки ответа могут прояснить не 
только мои взгляды и действия, но и пролить некоторый свет на ход событий, а 
также на то, как они интерпретируются. Самое главное, эта проблема высвечивает 
выбор, перед которым стоит мир...
            Тот факт, что философские вопросы не имеют окончательных решений, не 
умаляет их важности. Напротив, те точки зрения, которые мы принимаем, пусть 
неадекватные, оказывают глубокое формирующее воздействие на тип общества, в 
котором мы живем, и на то, как мы живем. Например, стремление современного 
западного общества не обращать внимания на философские вопросы и искать 
непосредственной реальной выгоды само по себе является философской позицией, 
хотя, поскольку мы не интересуемся философией, мы можем и не осознавать этого. 
Коммунистическая система, конечно, основывается на весьма однозначно 
определенном философском фундаменте, и зависимость краха этой системы от 
теоретических ошибок совершенно очевидна[218]. В Восточной Европе люди не бегут 
от философских вопросов, наоборот, интерес к философии там огромен. 
Философия, литература и особенно поэзия в Восточной Европе действительно имеют 
большое значение. Поскольку я сам родом из Восточной Европы, мне  очень нравится 
подобное отношение.    Я признаю, конечно, что философские дискуссии могут быть 
весьма непродуктивны. Чего проще увязнуть в бесконечном рассуждении, где одна 
абстракция порождает другую. И если уж начинать такое рассуждение, то ради 
чего-то исключительно существенного и важного. Мне кажется, что то что я 
собираюсь сказать, существенно и важно и я попытаюсь выразиться как можно проще 
и определеннее. И все равно я должен просить читателя быть снисходительным, 
потому что сам предмет исключительно сложен. Судите сами, вот суть моего 
утверждения: реальность лучше всего представлять как сложную систему, а мышление 
участников — основной источник ее сложности... 
            Что первично? Мышление определяет действительность (cogito ergo sum) 
или действительность определяет мышление — мысль верна тогда и только тогда, 
когда она соответствует действительности?
            Обсуждение отношений между действительностью и мышлением было очень 
продуктивным. В результате этого обсуждения были сформулированы такие 
основополагающие понятия, как истина и знание, а также заложены основы научного 
метода. Однако на определенном этапе разделение мышления и реальности на две 
отдельные категории стало вызывать трудности... 
Эта проблема впервые была обозначена Эпименидом Критским, который ввел парадокс 
лжеца. Он заключался в следующем: Эпименид утверждал, что жители Крита всегда 
лгут, сталкивая таким образом то, что он
сказал, и то, кем он сам является. В течение длительного времени парадокс лжеца 
рассматривался как интеллектуальный курьез, пока Бертран Рассел не выбрал его 
как основу для своей философской системы. Он утверждал, что необходимо строго 
отделять суждения от предметов суждения, чтобы установить их истинность или 
ложность. Для осуществления своей задачи он разработал логический метод, теорию 
типов. 
Школа логического позитивизма пошла несколько дальше в развитии его утверждения 
и объявила, что утверждения, которые нельзя классифицировать как истинные или 
ложные, не имеют смысла. Эта теория
возводила эмпирическое научное знание в ранг единственного источника познания и 
отрицала философию. В заключении к "Логико-философскому трактату" Витгенштейн 
писал, что те, кто понял его рассуждения, должны признать, что все, написанное в 
этой книге, не имеет никакого смысла. Казалось, что философия зашла в тупик, — 
поистине это был апогей разделения мышления и действительности.
Вскоре после этого даже естественные науки дошли до предела, за которым нельзя 
уже было больше отделять наблюдение от объекта наблюдения. Естественным наукам 
удалось преодолеть эту трудность сначала при помощи теории относительности 
Эйнштейна., а потом при помощи принципа неопределенности Гейзенберга, а недавно 
появилась и теория сложных систем, также известная под названием теории хаоса. 
Но философия так и не смогла оправиться от удара, нанесенного ей логическим 
позитивизмом. Она как бы распалась на множество частных направлений. Продолжался 
анализ высказываний, который под влиянием позднего Витгенштейна развернулся в 
анализ языка. Другие школы, которые я хуже знаю, признали обязательность связи 
между мышлением и бытием, но непохоже, чтобы они совершали какие-то великие 
новые открытия.
Тем не менее как раз то, что логические позитивисты считали тупиком, может стать 
новым началом. То, что я хотел бы здесь предложить, сводится к следующему: 
мышление и действительность всегда слишком далеко разводились в стороны. 
Мышление является частью действительности. Вместо того чтобы рассматривать их 
как отдельные категории, нам нужно посмотреть на них как на часть и целое с 
присущими им отношениями. Этот подход будет отличаться от подхода классической 
философии.
Как можем мы познать целое, то есть действительность, если имеющееся в нашем 
распоряжении средство познания, то есть мышление, является одной из частей этого 
целого? Такова новая, современная форма, которую принимает этот вечный вопрос, и 
поражение логического позитивизма дает новую возможность попытаться дать ответ.
            Ответ таков: если наше мышление является частью своего предмета, 
наше понимание неизбежно будет несовершенным. В свою очередь, несовершенное 
понимание участников становится частью ситуации, в которой они участвуют. Этот 
ответ может значительно помочь разобраться в коммунистической системе и распаде, 
который она сегодня переживает.
Логические позитивисты сделали все, чтобы исключить понятие несовершенного 
понимания участников из своих исследований. Они настаивали на совершенном 
понимании. Суждения должны были быть либо истинными, либо ложными; те суждения, 
которые не подпадали под эту классификацию, объявлялись бессмысленными. Однако 
их усилия имели и некоторые положительные результаты. Существует значительное 
количество суждений в логике, математике и естественных науках, которые 
соответствуют критерию, установленному логическим позитивизмом. Эти суждения 
могут считаться знанием, более того, они устанавливают стандарты, по которым 
можно оценивать и другие суждения.
Но, конечно, когда логические позитивисты объявили бессмысленными все те 
суждения, которые не соответствуют их стандартам, это было слишком. Бытие 
человека определяется не только знанием. Мышление рассматривает ситуации, в 
которых человек принимает участие. Они напоминают ситуацию, описанную Эпименидом 
Критским, поскольку от решения участников зависит, будет ли нечто названо 
истинным или ложным. Из этого следует, что  решения[219] участников основываются 
не на знании, и тем не менее они имеют значение, какого не имеет чистое знание: 
они способны реально влиять на ход событий, изменяя его.
            Очевидно, что логический позитивизм имеет крупный недостаток: он не 
видит роли мышления в формировании действительности. Но этот недостаток можно 
превратить в достоинство. Используя критерий, предлагаемый логическим 
позитивизмом, мы можем утверждать, что понимание участниками ситуации, в которой 
они принимают участие, изначально несовершенно. Категория знания применима к тем 
областям, где суждения могут существовать отдельно от своего предмета. Ко многим 
ситуациям это требование применимо, однако существует также множество ситуаций, 
которые ему не соответствуют, например ситуация мыслящего участника. Если 
рассматривать категорию знания в качестве критерия, то надо признать, что наше 
понимание действительности по природе своей несовершенно. Это суждение истинно 
не только для действительности как целого, но также и для тех ее аспектов, в 
которых участвуют мыслящие существа. Эти аспекты слишком важны, чтобы их можно 
было игнорировать. Мы можем обойти рассмотрение действительности как целого, но 
мы не можем избежать последствий нашею несовершенного понимания в качестве 
участников событий, о которых мы размышляем. Принимаем ли мы это, игнорируем или 
отрицаем, — несовершенное понимание присуще человеку...
К сожалению, когда мышление является частью собственного предмета, связь между 
ними становится замкнутой: разум стремится сформулировать утверждения, которые 
соответствовали бы действительности, но в то же время он изменяет 
действительность, которую хочет познать. Вот почему понимание участника ситуации 
изначально несовершенно. Принимая несовершенное понимание в качестве исходного 
пункта, мы можем отвлечься от этого бесконечного спора. Мы можем сформулировать 
представление о мире, в котором ни разум, ни действительность не имеют 
приоритета, но оба взаимосвязаны циклически. Философия сама по себе не очень 
способна помочь сформулировать подобную точку зрения, потому что, пока разум и 
действительность рассматриваются как отдельные категории, невозможно избежать 
ловушки замкнутого круга в рассуждениях. Но ситуация не безнадежна. Помощь 
приходит с совершенно неожиданной стороны — от бурно развивающейся теории 
сложных систем. 
Большую часть своей сознательной жизни я пытался описать двустороннюю связь 
между мышлением и действительностью, используя философские категории, но никак 
не мог выбраться из замкнутого круга. Я даже дал название этому круговому 
отношению, которое пытался описать: рефлексивность. Рефлексивность в 
значительной степени похожа на "самоотнесение", логический термин, полезный в 
анализе парадокса лжеца. Однако рефлексивность не может быть описана в чисто 
логических терминах, потому что это не чисто логический феномен. На одном уровне 
это мыслительный процесс, на другом это процесс, который происходит в 
действительности. Я называю мыслительный процесс когнитивной функцией, а 
процесс, который воздействует на действительность, — функцией участия. Ясно, что 
две функции соединяют мышление и действительность в противоположных 
направлениях: в когнитивной функции данным является действительность, а мышление 
как-то к ней относится; в функции участия мышление должно быть константой, а 
действительность — зависимой переменной. О