ого себя),  сразу
же рушится  вся  формальная  теория  определений  и  вся  формальная  теория
дедукции.
   Парадоксальным (невозможным  для  эмпирического  бытия)  оказывается  сам
предмет определения, взятый как определение  предмета  (самого  себя).  Ведь
такой предмет должен в то же время  и  в  том  же  самом  отношении  быть  и
особенным (конечным) предметом, и бесконечным всеобщим множеством!
   Впрочем, математическая логика давно признала, что суть парадоксов теории
множеств не в понятии  "множество",  но  в  понятии  "понятие".  Собственно,
математико-логическая переформулировка теоретико-множественных парадоксов  и
говорит о парадоксе "самоприменимости" "несамоприменимых"  понятий.  Правда,
математическая логика продолжает  рассматривать  этот  парадокс  только  как
формально логический (понятие применимо к себе тогда, и только тогда,  когда
оно к себе  неприменимо)  и  не  видит,  что  здесь  речь  идет  о  переходе
формально-логического      определения      понятий      в       определение
содержательно-логическое,  диалектическое.  В  этой   ситуации   определение
понятия (в процессе его самоотнесения) приходится рассматривать  как  особый
предмет определения. В исходном  парадоксе  -  как  особое  множество,  а  в
собственно логической идеализации - как парадоксальную  (бесконечную)  форму
бытия особенного (конечного) предмета (к примеру, как движение по бесконечно
большой   окружности,   выступающее   определением    каждого    конкретного
инерционного движения).
   Нас (автора и читателя) интересует сейчас лишь  всеобще-логический  смысл
"парадоксов  теории  множеств"  (проблема  самообоснования).  Что   касается
разрешения этих парадоксов, то это не наше дело, а дело самих математиков  и
математических  логиков.  Но  все  же  выскажу  несколько  соображений  и  о
разрешении парадоксов, но, конечно, только в содержательно-логическом плане.
Это будут все те же размышления о проблеме самообоснования логики.
   Вспомним еще раз расселовского брадобрея. Когда  он  бреет  самого  себя,
то... жителя деревни бреет брадобрей. В качестве того, кого бреют, брадобрей
принадлежит к  множеству  жителей  поселка  (которые  не  бреются  сами),  в
качестве того, кто бреет, брадобрей относится к  совсем  иному  множеству  -
брадобреев.  При  тайком  повороте  выясняется,   что   речь   идет   не   о
парадоксальности определения одного логического субъекта двумя атрибутами, а
о том, что, брея себя, брадобрей выступает (расщепляется) в двойном бытии  -
брадобрея и жителя,  в  форме  двух  логических  субъектов.  Это  во-первых.
Во-вторых, брея себя, брадобрей  превращает  себя  (жителя)  в  брадобрея  и
превращает себя, брадобрея, - в жителя  поселка,  который  не  бреется  сам.
Брадобрей здесь не только "относится" к двум множествам  одновременно;  брея
себя, он  порождает  оба  множества,  определяет  их.  В  момент  бритья  он
возникает как элемент множества "не бреющих себя" и  как  элемент  множества
"брадобреев". Конечно, в плане наивной  теории  множеств  он  "бреется  сам"
(относится к  множеству  "самобреющихся"),  но  в  строго  логическом  плане
существенно его становление (его бытие - в возможности) как брадобреем,  так
и жителем, которого бреет брадобрей. Брея самого себя (наличное бытие), "он"
делает себя небреющим (его бреет брадобрей)  и  делает  себя  (осуществляет,
реализует себя) в качестве брадобрея.  И  здесь  не  просто  игра  слов  или
спекуляция на неряшливости исходных определений, как решит формальный логик.
Безусловно,  я  могу  сказать,  что  неопределенное  понятие  "брадобрей"  в
парадоксе Рассела скрывает два понятия, два множества (брадобреев и  жителей
деревни), и если не путать два эти качества нашего Х, то никакого  парадокса
не будет. Сказать так возможно, и  это  будет  правильно.  Но  тогда  мы  не
поймем, что за внешней неряшливостью скрывается  существеннейший  логический
момент. Именно по отношению к самому себе понятие брадобрея  оказывается  не
элементом  множества,  а  учредителем,  основателем  радикально  (логически)
нового множества.
   "Пропущенные  через  игольное   ушко"   парадокса,   исходные   множества
преобразовались; они теперь иные множества, становящиеся самими собой в  тот
момент, когда брадобрей священнодействует, брея самого себя. Брадобрей здесь
не "исходный" парикмахер, учрежденный по приказу то ли мэрии, то ли Бертрана
Рассела. Тот должен  брить,  и  все.  Основная  работа  нашего  брадобрея  -
порождать (обосновывать) особое множество лиц, не бреющих себя именно в  тот
момент и именно потому, что и когда они себя бреют, это  не  множество,  это
субъект, порождающий множество. Или еще так: множество,  порождающее  самого
себя.
   Исходные множества расселовского парадокса (множество не бреющих  себя  и
множество совершающих сей обряд) - это множества обычные, поэлементные,  они
объединяются воедино только потому, что одинаково ("поодиночке") не  бреются
или бреются. Их определение нейтрально к своему предмету. Но  множество  (из
одного человека), порождаемое брадобреем (коль скоро он себя  бреет,  то  не
бреется сам), - это совсем иное  множество,  больше  того,  переход  к  иной
теории множеств (шире - к иной логике).
   Множество всех  множеств,  не  являющихся  своими  элементами,  не  может
наличествовать в качестве своего элемента и не может не наличествовать.  Оно
порождает себя в качестве своего элемента  и  тем  самым  порождает  себя  в
качестве множества, не могущего быть своим  элементом.  Оно  не  собственный
элемент и не "не собственный элемент", оно - потенция того и  другого,  или,
точнее, субъект, формирующий то и другое множества.
   Такое множество порождает себя как предмет определения и одновременно как
определение предмета. Порождает себя как понятие!
   В теории множеств (не только в ней, но сейчас мы продумываем  именно  эту
горячую  точку  развития  математики)  произошло  исторически   определенное
самоотнесение коренных логических идеализаций всего теоретического  мышления
Нового  времени,  тех  особенных  предметных  идеализаций,  которые  сделали
некогда возможным (необходимым) расщепленное развитие одной  логики  в  двух
формах - логики определения и логики доказательства.
   Речь идет  прежде  всего  о  самоисчерпании  (в  теории  множеств)  такой
исходной  идеализации   математического   мышления   Нового   времени,   как
отождествление  (слабое,  оппортунистическое)  потенциальной  бесконечности,
бесконечности вывода и определяемой  величины  (скажем,  скорости  в  данной
точке в нулевой промежуток времени).
   "Актуальная  бесконечность"  канторовской  теории  множеств   потребовала
непосредственного отождествления бесконечности и конечности, континуальности
и дискретности  в  определении  всеобщего  "предмета"  математической  мысли
(множества).  Это  требование  означало,  далее,   необходимость   коренного
изменения методов дедукции (логики  в  узком  смысле  слова),  необходимость
привести  дедукцию   в   соответствие   с   радикально   "самозамыкающимся",
самообосновывающим себя идеализованным предметом.
   Чтобы последнее утверждение было ясным, немного о логических предпосылках
такой постановки вопроса.
   Исходные идеализации каждой особенной логической культуры - всегда  формы
введения бесконечности в определение конечного, особенного предмета.  Логика
Нового  времени  вводит  в  определение  конечного  предмета   бесконечность
(потенциальную)  таким  образом,  что  между  предметом  и  его  бесконечным
"приближенным"  измерением  всегда  остается  щель,  совпадение  оказывается
неполным;  вычисление  (измерение)  никогда   не   может   быть   до   конца
тождественным определению. Именно  поэтому  логика  "определения"  и  логика
"вывода" могли существовать  раздельно,  квазисамостоятельно,  и  логический
вывод никогда не замыкался на содержательное определение,  а  содержательная
теория ничего не подозревала о своем логическом формализме. В таких условиях
исходная идеализация (определение)  оставалась  по  ту  сторону  логического
движения; этой идеализации не могло  коснуться  лезвие  логического  анализа
(между  определением  идеализованного  предмета  и  логикой  дедукции  вечно
сохранялся  зазор).  Опасности  самообоснования  не  могли  стать  реальными
логическими  проблемами.  Исходные  "аксиомы",   не   замыкаясь   на   себя,
великолепно  работали  "от  себя",  в  расчете  тех  или  иных   "физических
процессов".
   В теории множества такого зазора уже не  может  быть,  идея  бесконечного
приближения к дискретной величине уже  не  "срабатывает".  "Быка",  то  бишь
дискретное, конечное, особенное, надо сразу же "брать за рога", то  бишь  за
его  бесконечное   континуальное,   всеобщее   определение.   В   конкретной
(относительно  конкретной)  математической  теории  обнаруживается   симптом
всеобщего логического кризиса. Идея предмета  (линии,  числа,  "точки")  как
актуальной бесконечности требует постоянного  целенаправленного  внимания  к
проблеме самообоснования логических начал; ведь бесконечность анализа должна
теперь изнутри войти в определение конечного предмета.
   Характерное  для  "конструктивизма"  понимание  "бесконечности"  не   как
наличного "предмета", а как метода (формы) построения (определения) конечных
особенных предметов изменяет ситуацию еще радикальнее и  требует  еще  более
органичного и осознанного слияния - в  единой,  небывалой  логике  -  теории
вывода и теории определения. Между  тем  все  наличные  методы  дедуктивного
"вывода из..." или "приближения к..." органически не приспособлены к задачам
самообоснования понятий.
   В парадоксах теории множеств вылез  наружу  не  математический  (в  узком
смысле слова) кризис, а кризис оснований всей логики Нового времени, логики,
чье содержание неявно всегда развивалось в русле математических идеализаций.
Перед нами - снова - категорический императив логики.
   И     может     быть,     наибольшая      трудность      (неразрешимость)
теоретико-множественных парадоксов  в  том  и  состоит,  что  парадоксы  эти
пытаются решать как узкоматематические  или  (и)  как  формально-логические.
Между тем эвристическая,  творческая  сила  этих  парадоксов  обнаруживается
только    в    процессе    "сдирания"    с    них    узкоматематической    и
математико-логической формы и переформулировки их  как  коренных  парадоксов
всей логической культуры Нового времени.
   Это утверждение следует точно понять. Дело не в том, что  "математическая
форма" есть какая-то превращенная, неадекватная  форма  логической  культуры
мышления Нового времени. Ничего подобного. Форма математического размышления
(движение и превращение математических идей) есть наиболее адекватная  форма
логического движения мысли в XVII - начале XX века. (Другой  вопрос:  всегда
ли для мышления наиболее продуктивна его наиболее адекватная форма?) Но в XX
веке возникает необходимость новой логической формы  -  формы  возникновения
новой логической культуры. Весь смысл парадоксов теории множеств  состоит  в
этой потенции смены логической формы (и  коренного  логического  содержания)
творческого движения мысли.
   Парадоксы сигнализируют, что  необходим  переход  от  расщепленной  формы
логического движения (логика определения - логика доказательства)  к  логике
самообоснования.
   В логике самообоснования логики (понятия) математика действительно уже не
может  быть  адекватной  (всеобщей)  формой   движения   мысли.   В   логике
самообоснования наиболее адекватной является философская  форма  размышления
(критика  собственной  логики).  Вот  в  чем  смысл  сформулированного  выше
утверждения, что творческая сила парадоксов теории множеств обнаруживается в
процессе "сдирания" с них узкоматематической формы.  Такое  "сдирание"  есть
внутренний замысел этих парадоксов, есть пароксизм превращения  философии  в
адекватную (и осознанную) форму логической культуры (XX века)8.
   Конечно, в математике (или физике) основной императив логики пока еще  не
сформулирован в адекватной - для логических  потенций  XX  века  -  всеобщей
форме, но он уже предстал в форме такой  особенной  теоретической  проблемы,
"решение" которой и состоит в обнаружении  ее  всеобщности.  Непосредственно
разговор шел о том  виде,  который  эта  проблема  приобрела  в  математике,
жаждущей стать философией. Тот же процесс происходит и в физике, но на  этих
страничках я не буду обсуждать еще и эту проблему.
   Надеюсь,  что  теперь  первоначальное  наивное  недоумение  -  "да  разве
позитивные науки так уж остро нуждаются в разрешении трудностей  логического
обоснования исходных начал теоретического движения,  то  есть  в  разрешении
трудностей введения в науку логики  процессов  изобретения  новых  идей?"  -
сменилось более серьезными и продуктивными размышлениями. И коренное из  них
- над проблемой самообоснования логики, самообоснования понятия.
   Однако все сказанное выше только начало, только введение в нашу проблему.
Теперь мы и подходим к сюжетам нашей настройки.
   Понять (и развить) язык теоретического текста  как  язык  самообоснования
(самоотнесение понятий) означает понять (и развить) этот один язык как некое
двуязычие, как речь внутреннего (внутри единой теории) диалога.
   Думаю,  что  необходимость  такого  вывода  ясна.  Необходим  один  язык,
поскольку обращение к метаязыку запрещено во  избежание  регресса  в  дурную
бесконечность. И одновременно такой язык должен быть для самого  себя  иным,
вторым языком, способным служить формой самообоснования  ("самоотстранения")
исходного теоретического текста.
   И наконец, это должен быть язык (речь)  внутреннего  диалога,  в  котором
осуществляется   непрерывное   взаимообращение   текстов,   их    полифония,
контрапункт, а не просто сосуществование.
   Ничего себе, "условия задачи"... Да стоит ли при  таких  условиях  вообще
браться за нее? Не проще ли вернуться к старому доброму  регрессу  в  дурную
бесконечность превращения  аксиом  данной  теории  в  теоремы  теории  более
фундаментальной? К тому же, если вспомнить, что "регресс" этот  был  основой
всего научного прогресса в XVIII - начале XX века...
   Но... что же все-таки  делать  с  парадоксами  обоснования  математики  и
вообще с теми  логическими  трудностями,  о  которых  речь  шла  выше?  Нет,
очевидно,  без  парадоксальных  "условий"  не  обойтись,  а   что   касается
"двуязычия" одной теории, то воспроизведем для бодрости  уже  приведенные  в
нашей настройке слова В.Гейзенберга ("в порядке общего  предположения  можно
сказать, что в  истории  человеческого  мышления  наиболее  плодотворными...
оказывались  те  направления,  где  сталкивались   два   различных   способа
мышления")  и  будем  развивать  свою  проблему  дальше.  Логический   смысл
сформулированного  только  что  парадокса  раскрывается  в  той   предельной
ситуации, когда речь идет о собственно логической теории (о науке логики), а
не о какой-то позитивной, пусть самой общей, математической  или  физической
теории.
   Логическое обоснование логики (ее  исходных  положений,  начал)  требует,
чтобы логик взглянул на свое мышление  со  стороны  (а  что  тут  "сторона"?
Какое-то другое мышление, что ли, не мое?). Очевидно, здесь может быть  лишь
один рациональный выход: моя логика должна быть (но может ли?) освоена  мной
как диалогическое столкновение двух (минимум) радикально  различных  культур
мышления, сопряженных в единой логике - логике спора (диалога) логик.  Логик
должен быть нетождественным своей логике, должен быть  "над"  ней,  "больше"
нее, вне ее. Утверждение, что в "логику" (в непосредственную логику мышления
и в науку логики) необходимо включить критерий ее  истинности,  критерий  ее
(логики) самообоснования, неизбежно ведет к предположению, к предопределению
какой-то "диалогики", какого-то радикального спора, когда каждое из моих "Я"
(внутренних собеседников) обладает своей собственной логикой - не  "худшей",
не "лучшей", не более "истинной", чем логика "другого Я". Но  вместе  с  тем
здесь не требуется никакой "металогики" (которая стояла бы где-то  над  моим
спором с самим собой). Не требуется, поскольку само бытие моей  логики  -  в
качестве диалогики - определяет ее постоянное развитие: в ответ  на  реплику
внутреннего собеседника  "Я"  развиваю  и  коренным  образом  трансформирую,
совершенствую "свою" аргументацию, но то же самое происходит с логикой моего
"другого Я" (alter ego). Это постоянное развитие  "постоянно"  лишь  до  той
точки, где происходит коренное преобразование всей "диалогики" в целом,  где
формируется новый диалог, новые "действующие лица" внутреннего спора.
   Так  примерно  можно  себе  представить  возможную  жизнь  диалогического
разума... если продумать все  последствия  идеи  самообоснования  логической
теории. Принять такое предположение как-то не очень хочется. Ведь  сразу  же
возникнут два принципиальных вопроса:
   1. Что останется вообще от логики (той железной логики, которая  "требует
сделать вывод,  что..."),  если  предположить  некую  полилогичность  нашего
мышления?
   2. Зачем вообще нужна эта "диалогика", эта проверка "логики" "логикой" (и
их взаимопревращение), когда существует иная, радикальная  проверка:  логика
проверяется практикой, мышление - бытием? Не является ли это кружение  белки
мышления  в  колесе  "диалогики"  просто-напросто  бегством  от  жизни,   от
практики, от старой мудрости Гете - "теория друг мой сера, но  вечно  зелено
дерево жизни..."?
   Нет, принимать наше предложение явно не следует  (риск  большой,  а  толк
неясен)... но и не принять как будто нельзя...
   3.  Снова  к  проблеме  самообоснования.  Где   остановились   Гегель   и
Фейербах...
   Что же делать?
   Прежде чем ответить на этот вопрос (и  на  вопросы,  поставленные  выше),
обратимся снова к некоторым размышлениям и трудностям Гегеля,  что  позволит
еще более углубить и обострить проблему.
   Само собой ясно, что именно для Гегеля обсуждаемая проблема  должна  была
встать с особой остротой. В полном и окончательном  своем  развороте  логика
мышления должна была "съесть" в "Логике"  Гегеля  самое  мышление.  В  самом
деле,  если  на  всех  промежуточных  станциях   следования   (развертывания
абсолютной идеи) мысль оставалась мыслью, то  есть  была  мыслью  о  чем-то,
имела предмет (этим предметом была сама мысль как объект самопознания), то в
заключительной точке, когда мысль познала себя  полностью,  всеобщее  (идея)
уже не могло  противопоставляться  особенному  (одному  из  моментов  своего
развертывания) как своему предмету.
   Больше того, как раз  в  той  точке,  в  которой  определение  субстанции
окончательно должно было перейти в определение абсолютного субъекта  (духа),
субъекта-то уже и быть не могло: исчезал объект мышления и  деятельности,  и
"субъект" оказывался пустышкой, ему  было  нечего  познавать  и  не  на  что
действовать...
   У мысли уже не было предмета (все было понято  как  мысль),  но,  значит,
мысль теряла  свой  собственный  статут.  Отныне  всеобщее  (мысль  в  своем
абсолютном логическом развитии) могло противопоставляться, чтобы  оставаться
мыслью,  только  иному  всеобщему  -  не  мысли,  не   логике,   или,   если
переформулировать этот тезис, логика должна  была  противопоставляться  иной
логике, радикально иному пониманию того, что логично, радикально иному  типу
понятия. Но в  таком  случае  исчерпывается  сама  идея  (далеко  не  только
гегелевская) монологики. Рациональный смысл  такого  утверждения  опять-таки
может быть только один: мышление в полном своем развитии "натолкнулось" (что
это означает?) на радикально иное бытие, которое требует иной логики,  иного
способа мышления, иной формы логического движения, иного субъекта логики!
   Но тогда (пойдем еще дальше) необходимо принять такой ход мысли: в  своем
предельном  развитии  понятие  не  только  реализует  все  свои  возможн