о двенадцать-четырнадцать часов, и потеют  там все
непрерывно:  подследственные  от страха  и боли,  а  допрашивающие просто от
духоты, тесных суконных гимнастерок, ну и от злого азарта тоже. Ладно, бог с
ними. Шестаков усмехнулся неуместному полету фантазии. Ну а  что еще делать,
когда  второй уже  час  болтаешься вдоль квартала  - вниз  до зоомагазина по
одной стороне, потом до угла улицы  Дзержинского по  другой, ожидая  старого
друга. Когда же, наконец,  он закончит там свои  дипломатические дела? Время
подходит  к  часу ночи. Очередь  стоит,  шевелящаяся и  одновременно странно
тихая  и неподвижная. В ней самые любящие, заботливые и терпеливые. Заняли с
полуночи, чтобы успеть к восьми утра оказаться в числе тех сорока-пятидесяти
человек, у которых  примут передачу.  Которые успеют  до шестнадцати,  когда
узкое окошко захлопнется до следующего утра.
     Шестаков позвонил Витюше  Овчарову полчаса назад  из уличного автомата.
Тот  еще  был  на  рабочем  месте.  Отозвался утомленным  голосом.  Григорий
послушал   троекратное  "Алло,   алло,   говорите"   и  повесил   трубку  на
никелированный  крючок черного  аппарата  в тесной  деревянной  будке. Тоже,
бедняга,  сидит на службе в дело и не в дело.  Как будто без них вся мировая
политика  вразнос пойдет, несмотря на то  что  и  иностранные  посольства  в
Москве, и соответствующие министерства за границей закрылись в урочный час.
     Только война или острые форс-мажорные обстоятельства могут выдернуть из
квартир и  дач степенных джентльменов  в серых визитках. В Париже и Лондоне,
Берлине и Токио. А наши бдят. Ждут, трепеща  в  душе, звонка из-за кирпичной
Кремлевской стены или  где  там сегодня проводит время Хозяин. Наверное, и в
древней  Ассирии,  и в Египте  чиновники  меньше  боялись  своих  Рамзесов и
Ашшурбанипалов, чем эти -  вождя прогрессивного человечества. Шестаков вроде
бы  и забыл, что  две недели назад был точно  таким же.  А сейчас  вот гордо
ходит,  загребая носками  сапог  сухой растоптанный снег  пополам с  песком,
сжимая в кармане теплую рукоятку "нагана", и плюет на все, и презирает всех.
Кроме, конечно, Витюши. Его он  любит  по-прежнему, сочувствует  и жалеет. И
готовится сделать другу большущую подлость, если это так можно назвать.
     Овчаров  появился  из  под®езда,  что  открывается  прямо  на  памятник
Воровскому, замершему в нелепой позе. Говорят, он очень  точно передавал его
манеру  гримасничать  и  кривляться  перед  оппонентами   во   время  острых
дискуссий.  Но  вообще-то  выглядел карикатурой,  неизвестно с  какой  целью
водруженной на площади между двумя важнейшими в стране ведомствами. Несмотря
на  мороз и ветер, Виктор  держался франтом. Бежевое пальто-реглан, длинное,
стянутое  на талии  поясом, на голове  не шапка, а широкополая  шляпа. Прямо
тебе парижанин, хотя в Париже, кажется, так никогда и не был. Последние  два
года  работал советником в  Хельсинки, с  началом  испанской  войны  выезжал
несколько раз в Стокгольм и  Амстердам, где они  и встречались  по  вопросам
секретных  поставок,  не  так давно  вернулся  домой  и,  как намекал  после
хорошего  застолья,  вновь  собирался   за   границу,  теперь  уже  в  более
цивилизованные края. Чем  черт не шутит,  вдруг и действительно повезет  ему
повидать "белль Франс".
     Пока Овчаров стоял, несколько растерянно оглядываясь, ища глазами такси
или служебную машину, если ему таковая  полагалась, Шестаков успел  добежать
до  своего "ЗИСа". Регулярно  прогревавшийся мотор завелся сразу.  Он  резко
развернулся поперек улицы и стал точно рядом с Овчаровым.
     - Эй, товарищ,  садитесь, довезу, как наркома!  - крикнул он вроде бы в
шутку,  намекая  на  то,   что  такие  автомобили   положены  только  членам
правительства.
     Но  и  на  то  одновременно,  что  считает  хорошо  одетого  гражданина
достойным подобной  чести.  Как при  царе лихачи окликали возможных седоков:
"Садись, прокачу, вашсиясь!" Виктор  удивился такой удаче и, неизвестно кому
кивнув, дернул заднюю ручку. Сел, аккуратно расправив полы пальто.
     - Вот  спасибо.  Повезло,  можно сказать. А  я стою и  не  знаю, что  и
делать. Метро закрылось, дежурка в разгоне. Хоть пешком иди.
     - Куда поедем? - немного вниз, глуховато, чтобы друг сразу не узнал его
по голосу, спросил Шестаков.
     - К Киевскому вокзалу, а там рядом.
     -  По  Арбату не  поедем, лучше  через  Садовое  до  Смоленки, - сказал
Григорий,  включая  скорость.  На  правительственной трассе  и  ночью  могут
запросто документы проверить,  а им  это совершенно  ни  к  чему. По  кольцу
вернее. И поговорить время будет.
     - Я закурю? - спросил вежливый Виктор.
     - Да ради бога. И я с тобой, Витюша, если не против. Как поживаешь, как
Татьяна? - полуобернулся в салон Шестаков.
     - Ты, Гришка? Откуда?  Что за маскарад? - Овчаров  натуральным  образом
обалдел, но, приученный в  любых ситуациях не  терять выдержки и реагировать
быстро  и  четко  (иначе  советскому  дипломату  долго  головы  не  сносить,
прецеденты  известны), сразу же взял себя в  руки. - А  ну давай разоб®ясни.
Что решил в свободное время подработать на непредвиденные расходы, все равно
не поверю.  Может, шофер  твой  приболел  и  надумал  сам  от нечего  делать
покататься?  Или меня  разыгрываешь?  В  кабачок  пригласишь  или  на  дачу?
Согласен,  поскольку  Татьяна третьего дня отбыла в  отпуск, к  родителям  в
Ленинград. Одним словом - я  свободен и готов к любому применению. А ты что,
уже успел узнать?
     -  Увы, настолько  моя информированность не простирается. А что Татьяна
уехала, это хорошо. Можно и у тебя посидеть с тем же успехом. Не против?
     -  Какие  вопросы?!  -  Перспектива  предстоящего  дружеского  застолья
Овчарова вдохновила.
     - А ты, в свою очередь, про меня никаких новостей не слышал?
     - Никаких. Да и откуда бы? Что, еще один орденок получил?
     Такой  вариант  вполне  об®яснял   и  цирк  с  машиной  к  под®езду,  и
предложение  посидеть  за  рюмкой. "Значит,  все пока держится в  тайне, - с
некоторым облегчением  подумал Шестаков.  - Хорошо,  кое-какие  проблемы  на
время снимаются". Обычно слухи об  арестах людей его уровня распространяются
мгновенно, особенно среди знакомых. Как в том анекдоте, привязанном к идущей
сейчас воине в Испании: "Вы  слышали, вчера  Теруэль  взяли?" -  "Неужели? А
жену тоже?"
     Но на праздную, пусть и приятную болтовню с другом времени  не было,  и
он сразу, коротко, емко, избегая  лишь  некоторых, не  совсем уместных пока,
деталей, рассказал почти все, что случилось за последние дни. Овчаров молчал
долго. Не  задавал никаких вопросов,  не  ахал сочувственно и  не возмущался
столь  непартийным и недостойным советского  человека  поведением  Григория.
Скорее  всего лихорадочно соображал, как  ему теперь быть. Тайна,  в которую
его  посвятили, по  существующему  кодексу  поведения  ответработников, да и
просто  по статье  Уголовного  кодекса должна быть немедленно доложена "куда
следует". Иначе -  все вытекающие  последствия, вплоть до десяти лет тюрьмы.
Впрочем, за  себя Шестаков не боялся. В любом случае, даже  немедленно после
прощания  кинувшись  звонить в ГУГБ, Виктор  навредить ему  не может. Ну,  в
худшем  случае чекисты  убедятся, что  беглый нарком  жив  и находится  (или
несколько часов назад  находился) в Москве. И только. Он куда  больше боялся
за  друга. Что  тот поведет себя недостойно,  "потеряет лицо".  Это  было бы
печально. Ну и, конечно, серьезно бы осложнило исполнение дальнейших планов.
Да что там осложнило, считай, сорвало бы их стопроцентно.
     - Понятно, - сказал наконец Виктор совсем другим, как бы помрачневшим и
несколько севшим голосом. Да и то. Любой на его месте, если и не  струсил до
дрожи  в  руках,  так  все равно  напрягся бы.  - И  что от меня  требуется?
Убежище?
     -  Пока - ничего особенного. Хочу прежде  всего тебя  предупредить -  я
никогда, ни в какой  ситуации, кроме как жене, не упоминал о связывающих нас
тобой  отношениях. Кроме чисто служебных,  да и то  эпизодических,  не  нами
организованных. Кому  нужно,  не знают о  двух  наших вполне  конспиративных
контактах "там". Ты сам не распространялся, получая задание, о них?
     - Да ты что? Я не понимаю, где живу и работаю? - возмутился Овчаров.
     Тут он был прав.  В те годы,  да  еще на  загранработе, признаваться  в
наличии личных отношений с  кем  бы то ни было  мог только законченный дурак
или самоубийца.
     -  Отлично. На  том  и стой. Не исключаю, что с тобой  рано или  поздно
захотят побеседовать соответствующие  товарищи,  хотя  и необязательно. Не в
связи с сегодняшней  встречей,  а если вздумают отследишь  абсолютно все мои
"контакты  и связи".  Не  знаю,  не  видел,  не слышал.  С  такого-то,  всем
известного, тем-то санкционированного и в отчетах отраженного  момента видел
только на фотографиях в газетах. Да и не тот у меня уровень, чтобы с членами
правительства запросто общаться". За пределы этого - ни на шаг. Скорее всего
и такого разговора не состоится, но все же.
     Шестаков  инструктировал  товарища,  уже  не  задумываясь,  как  у него
логично  и  связно все выходит.  Будто сам  не  один год  в  НКВД  отслужил.
Возможно, так же подумал и Овчаров.
     -  Они  там  любят всякие  фокусы,  -  продолжал Григорий,  -то  на мои
показания ссылаться вздумают, то даже и протокол допроса пред®явят. Не верь.
Ничему.  Я  живым сдаваться не собираюсь  ни  в коем разе и вообще завтра из
Москвы собираюсь исчезнуть. Надолго.
     - Ты, по-моему, не о том говоришь. Как и что на Лубянке делают, я и без
тебя  знаю. Не только  газету "Правда" читаем. Оттого нас - загранработников
под особым присмотром держат. И обойтись без нас невозможно, и невыносимо им
знать, что имеются люди, от ежедневного воздействия их пропаганды свободные.
Старик Литвииов нас защищает как может, а  все равно половину полпредов  уже
пересажали.  Вызывают  в Москву, кого для  нового назначения, кого  якобы  в
отпуск - и аллес.
     Овчаров  длинно и  тоскливо  выругался,  помянув и вождя народов, и три
основы, и три составные  части  марксизма. Хотя  на флоте и не служил, но  в
отличие от простонародья, не только тремя  известными словами владел. Что до
семнадцатого года не в последнюю очередь отличало аристократа от хама.
     -  Вот  и  я  о  том  же.  Все,  понимаешь хорошо.  Но, кроме  простого
понимания, еще и делать что-то надо.
     - А что? - с интересом спросил Виктор.
     - Как  кому.  Твои, например, коллеги, выбор делали  разный.  Кое-кто в
Москву по вызову не вернулся, еще некоторые вообще .. Фамилии напомнить?
     Машина в это время уже под®езжала к Смоленской площади.
     - Выпить у тебя найдется? - спросил Виктор.
     - Откуда? Я эту машину на время позаимствовал, скоро вернуть надо, а об
этом товаре и речи не было.
     - Ладно, сейчас, притормози вон там...
     Шестаков  остановил  машину возле  с®езда к  одному  узкому  и  темному
переулку.  Справа от  главной магистрали. "Проточный" - прочитал Шестаков на
табличке, и сразу ему вспомнились  две темы - одна из Эренбурга 20-х  годов,
вторая -  послевоенная. И тут же обычная мысль  -  какая послевоенная, после
какой войны, откуда?
     Овчаров исчез минут на пять и вернулся уже с бутылкой водки в руках, да
вдобавок имел с собой завернутый в обрывок газеты соленый огурец.
     -  Нет,  ты  меня  утомил  сегодня  до  предела,  -  сказал  он,  снова
откидываясь  на вельветовую спинку сиденья.  - Стакана тоже нет? Из горлышка
будем. - И тут  же  громко глотнул, как-то уж слишком отработанным движением
сорвав засургученный картонный колпачок. - Поддержишь?
     - Без  вопросов. - Шестаков, хотя  до последнего времени не  употреблял
водку  из   горлышка,  не  было  такой  необходимости,  лихо  отхлебнул,  не
поперхнувшись. Очевидно,  от  многодневного  напряжения голову сразу  повело
легким кружением и теплым туманом заполнился мозг.
     -  Езжай,  Гриша,  по всему Кольцу на второй круг. Мне спешить  некуда,
поговорим, покурим, еще  выпьем,  глядишь, до  чего-нибудь  додумаемся...  -
сказал повеселевший Виктор, сбросивший уже пальто на спинку сиденья и вообще
почувствовавший  некоторое,  безусловно,  навеянное алкоголем  расслабление,
короткое, чреватое грядущей депрессией, освобождение от психологических оков
режима.
     Шестакову  спешить было  куда,  но  часы на  отделанном красным деревом
приборном щитке показывали  только две  минуты второго, и кое-какое время он
Витюше  он  мог  уделить.  Он  не  имел  оснований надеяться, что  дружеские
чувства, как  бы  сильны  они  ни  были,  заставят  Овчарова  отказаться  от
коммунистических убеждений (если они у него были), от карьеры, свободы, а то
и  жизни,  наконец. Уж больно это  понятие - дружба -  неосязаемый чувствами
звук. В  старой  жизни, да,  там  понятия дружбы,  дворянской чести кое-чего
стоили. Ради  них люди выходили к барьеру, бывало - и на эшафот. А сейчас...
Но ведь и сомневаться в искренности Виктора он оснований не имел.
     - Ты сам-то свое будущее как видишь? В конторе останешься, или за рубеж
направят все же? - спросил нарком.
     -  Обещают.  Уже все документы выправил.  Если все нормально  сложится,
через пару недель  должен от®ехать. Кстати - я со вчерашнего дня по тарифной
сетке - первый секретарь.
     - Это что же у вас значит?
     -  По-армейски  взять  -  примерно  комбриг.  Или  же  применительно  к
петровской "Табели о рангах"- статский советник.
     - Поздравляю. И ты в генеральские чины вышел. А от тебя мне сейчас одно
только  требуется  - по  своим дипломатическим каналам переправить в Бельгию
письмишко. Конверт с практически пустым бланком.
     - Какого содержания?  - насторожился Виктор, будто и не пил только что,
и разговора никакого не было.
     -  Точно того  же, что уже десять раз через вас проходили.  Специальный
бланк моего  наркомата,  обычные  реквизиты,  несколько  шифрованных фраз  и
наборов  цифр.  Поскольку  ты обо  мне ничего  плохого  не  слышал,  никаких
дополнительных инструкций не получал, сделаем вид, что конверт этот поступил
к  вам, ну,  пятого,  шестого, даже  седьмого. То есть  письмо  ушло от  нас
раньше,  чем  меня навестили "товарищи". О чем ты, безусловно,  и понятия не
имеешь.
     - И что?
     - Мне непременно нужно, чтобы пакет по дипломатическим каналам поступил
по указанному адресу  определенному лицу. Как можно скорее. Теоретически это
как может выглядеть?
     Овчаров задумался на краткий миг.
     -  Если сейчас дашь мне пакет, то... Диппочта у нас пойдет в среду... В
пятницу  окажется  в  Берлине,  это  самый,  короткий  путь.  Ну,  думаю,  в
воскресенье-понедельник ее твой контрагент получит.
     - Годится.
     - Так давай...
     - А  вот увы. Давать-то нечего  пока. Я же,  не знал, встречу ли тебя и
как оно  все получится. Если ты согласен,  письмо получишь  завтра утром. По
дороге на работу. Годится?
     - Договорились же...
     Но  что-то Шестакова  мучило  и томило. То ли  он  Виктору до конца  не
верил,  толи   все  больше   опасался  окружающего   мира,  враждебного   до
невозможности. Сравнить это  можно было  только с  тем, что  он  испытывал в
военные времена,  на  том же  форте "Павел", кстати.  Горит  тротил вроде бы
спокойным дымным племенем, и не угадаешь, когда точка  плавления, перейдет в
точку взрыва. И уж что тогда..
     Овчаров  еще  выпил,  причем   чем  выпил  солидно,  заглотнув  граммов
полтораста  за  один  раз.  И  неудивительно.  Человек,  можно,  сказать,  в
одночасье  менял  всю свою  жизненную линию. Там, тебе Париж, а здесь, может
быть, за  углом - лубянские подвалы. И  что прикажете делать?  Исключительно
из-за дружеских  чувств на плаху  отправляться? Не  каждому дано, и в  любом
случае  - не без душевных терзаний. С другой же  стороны - если прямо сейчас
чекисты не схватят, так и риска почти никакого.  Сунуть письмишко в огромную
кучу таких же точно - и все. Зато потом...
     - А вот знаешь, Гриша, если  честно сказать?  Я уже сто раз прикидывал:
если  взять и самому в невозвращенцы податься? Ну что за  беда?  Что  теряю?
Зарплату,  паек, положение. Родину, если угодно возвышенно выразиться. А что
теперь  Родина? Мать  одна или все же  мачеха?  Почему при  царе  выехать на
год-другой за  границу  -  норма,  были  бы деньги, а  сейчас  - страшнейшее
преступление? Ты это сам понимаешь? Ах, да о чем я...  - спохватился Виктор.
-  Но ведь зато  там,  наоборот, хоть бы  и  улицы  подметать,  так свобода,
безопасность,  читай,  что хочешь, говори и думай, в Лувр  ходи каждый день,
митингуй,  если угодно,  в  ту же  компартию вступай,  коли  душа социальной
справедливости просит. Но без практических последствий! Ты меня понял?
     - А как же. Чего тут не понять?
     - Так, может, и правда - сорваться, и все?! Нет, мы с тобой, конечно, в
советском  духе воспитаны,  капитализм нам претит как  антигуманная теория и
практика. Но есть же выход? Допустим, тот же товарищ Троцкий! Он ж все равно
товарищ? Я его труды "там" читал.  Коммунист, никуда  не денешься. Ближайший
соратник Ильича, создатель Красной Армии,  теоретик. И - честный! -  Овчаров
значительно поднял указательный палец.  -  На Западе живет, ничего ему вроде
не нужно... Нет, правда, ему лично - уже ничего. А за идею болеет. Завещание
Ленина знаешь?..
     -  Знаю...- говорить Шестакову больше было  некогда. Хотя он только что
решил сказать, что если Виктор ему поможет и он  сумеет выехать за советский
рубеж, то улицы подметать уж точно не  придется.  Но  он, хоть и был увлечен
разговором,  увидел в зеркале  дальнего вида, что  проскользнувшая навстречу
черная "эмка" вдруг развернулась кварталом позади и поехала следом за ним.


        ГЛАВА 33

     Великолепная ночь стояла в  Москве. Морозец  держался  около пятнадцати
градусов,  с  неба  сыпался искрящийся в свете фонарей  медленный  и крупный
снежок.  Сейчас  бы сесть  за стол  в хорошей компании,  как тогда, тридцать
первого декабря семидесятого... На Ленинском проспекте, в  компании  молодых
актеров театра  имени... А  тут... Слишком  пустынны московские улицы в один
час двенадцать  минут пополуночи,  чтобы  счесть случайной  эту  коллизию  с
неизвестной машиной. Так просто не  бывает. А если  бывает...  Ну, проверим!
Шестаков  плавно  прижал  к  полу  длинную  рубчатую педаль газа.  "ЗИС-101"
послушно рванулся вперед. Белая стрелка  на круглой шкале спидометра пошла к
флюоресцирующей сотне. "Эмка" сзади не приближалась, но и не отставала. Фары
у нее не горели,  только  продолговатые подфарники на изгибах крыльев, и она
то исчезала в  темноте, то вновь обрисовывалась  в  пятнах  уличных фонарей.
"Сейчас,  сейчас  мы  все проверим окончательно, - думал Шестаков, вспоминая
какую-то другую, давнюю гонку с неизвестным противником на московских же, но
только летних улицах. - Вот тут сейчас будет одно хорошее место... Только не
нужно ехать к центру!"
     На  улицах этой Москвы,  в  отличие  от  той,  что  непонятным  образом
вспоминалась  Шестакову, вообще не было машин... Нельзя же  считать наличием
уличного  движения  в  столичном городе изредка появляющиеся  автомобили, по
преимуществу  грузовики  коммунального  хозяйства,  всякие  "Хлеб",  "Мясо",
"Промтовары", очень редкие такси,  и еще более редкие  машины без конкретных
признаков  принадлежности. Притом,  что  в  поле  зрения едва ли  видно было
больше одной попутной и одной встречной машины одновременно.  Поэтому не так
трудно было Шестакову  проверить свои  предположения.  Перед  самым Крымским
мостом он внезапно  и резко положил руль вправо. Длинную машину чуть занесло
на свежей, покрывшей укатанную, смешанную с  песком ледяную корку пороше, но
в поворот он вписался.
     - Вить, за нами гонятся.
     - Кто? - словно бы не понял Овчаров.
     - Пока, думаю, милиция. Продал шофер, сука! А я ему денег дал и вообще.
Ты  это,  я  сейчас  тормозну за  поворотом