мешку
возьмем. До ночи все равно никто не спохватится. Идет?
     - Чего ж не идет? А снасть?
     -  И снасть есть, и прочее.  Если чуток обождете,  я домой сбегаю и все
принесу.
     Шестакову мгновенно пришла в голову новая идея. Куда более верная, хоть
на первый взгляд и  рискованная. Отчего,  в  самом деле, он  решил встречать
"воронок"  на  Ставровской дороге?  Вполне возможно,  что  местный  водитель
предпочтет ехать через Юрьев-Подольский... Сейчас же случай подсказывает ему
великолепный  вариант. Он постоял, прячась  за углом, подождал, не скажут ли
еще чего-нибудь полезного охранники. Однако они, докурив, скрылись в боковой
двери флигеля.  Светящиеся  немецкие часы  показывали ровно три. Как  быстро
пролетело время. Шестаков, слегка прихрамывая, пересек улицу, посмотрел, как
утихает суматоха вокруг гостиницы.
     Интересно, что скажет  дежурная,  когда обнаружится пропажа паспортов и
денег? Ограбление местные следователи легко могут повесить на Власьева же, и
тогда самой дежурной ничего не грозит. Свои ведь все,  с детства знают  друг
друга, чего уж тут мудрить? Кто Рыбина убил,  тот и гостиницу ограбил,  кому
же  еще?  Судьба Любови Михайловны,  несмотря на куда  более  грандиозные  и
трагические события, происходящие  вокруг, Шестакова тем не менее волновала.
Может,  оттого,  что  женщина  все  же  никаким  краем  в  мужские  игры  не
замешанная.  Он  разыскал  в сугробе  свои вещи  и окрестной дорогой,  через
дворы,  вернулся  обратно   к  милиции.   Проявляя   крайнюю   осторожность,
вскарабкался на крышу  уборной, устроился там и затаился. Еще раз попадаться
на глаза представителям местной  власти ему совсем  не  хотелось. Как  долго
тянутся предутренние часы, когда крепчает мороз, полная луна светит с неба в
окружении янтарных облаков, и  даже покурить нельзя, поскольку окна флигеля,
в котором  помещается КПЗ, прямо  напротив. Одет он был неплохо,  но  не для
неподвижного  лежания  на ледяной  крыше.  Ноги в сапогах начали  неметь,  в
пальцах  ощущалась  острая боль, да и щеки тоже...  Градусов,  наверное,  до
двадцати пяти упала температура к утру.
     Но  вот наконец-то  во дворе милиции снова началось  шевеление. Сначала
появился шофер, который  откинул боковую дверцу капота и стал  там возиться,
позвякивая металлом  о  металл и безадресно матерясь. Еще бы - голыми руками
возиться в прокаленных морозом железках. Потом появился еще человек, несущий
два  исходящих  паром ведра воды.  Шофер  залил кипяток в радиатор,  воткнул
спереди заводную рукоятку  и начал  ее, хекая, вертеть. Удивительно, сколько
трудов требует  запуск  мотора обычной полуторки.  Стоящие  рядом  охранники
подавали нецензурные советы хриплыми голосами. На десятом примерно лязгающем
обороте ручки мотор чихнул, потом рявкнул, выбросив из выхлопной трубы пучок
искр,  дернулся,  застучал  неровно,  сопровождаемый  поощрительными криками
болельщиков, но тут же  смолк. Начало тем не менее вселяло  надежду, и после
еще   двух-трех  оборотов   "кривого  стартера"   движок   наконец   завелся
по-настоящему.  В  заснеженном,  глухом и  темном дворе  рычащая и плюющаяся
вонючим  дымом машина  казалась  отчего-то Шестакову самым здесь симпатичным
существом. Можно было  рассчитывать, что  она-то и  поможет в  очередной раз
спастись  из  почти  безвыходного  положения.   Люди  же   были  врагами  по
определению, пусть и безличными. Он ничего не имел  против  каждого из  них,
как и  они против него, однако на пощаду при  столкновении рассчитывать было
нечего.
     Еще  минут  через десять появился  и старший  конвоя, тот, что выдвинул
идею  рыбалки.  На плече он  нес два деревянных  ящика со снастями,  в руках
пешню, коловорот, еще что-то...
     - Эй, Рыжков, открывай будку, сунь там под лавку, - позвал он водителя.
     - Куда под лавку, в "собачник"?
     - А куда ж еще?
     -  Так нельзя ж по инструкции  в  помещение для заключенных посторонние
предметы...
     -  Учить меня будешь? Куда ж тогда, в кабину? Там и без того в тулупе и
валенках не развернешься. Я это добро три часа на коленях держать буду? Зеки
все равно  в  наручниках  поедут  и под  замком, а главное,  два  долбо... с
винтовками рядом.  - Он  засмеялся.  -  Хрена ль бояться? Грузи.  А то сам в
охапке держи до самого городу.
     Знаток инструкций  на  такой вариант  не согласился,  полез  в  фургон,
принял  у  начкара  снасть. "Вот  оно,  сейчас  только  и  можно",-  подумал
Шестаков, соскальзывая с крыши на землю.
     Водитель, разместив груз, снова занялся мотором, пристраивая понадежнее
стеганый чехол на капот и решетку  радиатора, а командир скрылся в  доме для
выполнения связанных с отправкой заключенных формальностей. Или просто чтобы
провести последние  перед  дальней  дорогой  минуты  возле жарко натопленной
печи. Если кто не знает, езда зимой в полуторке - не слишком  приятное дело.
Кабина  не  отапливается, жестяные стенки  промерзают  вмиг, да  еще  сквозь
прорези  для  педалей и  рычагов  хлещет  ледяной ветер. Даже  и в  подшитых
валенках  с  двумя  теплыми  портянками  через  пару  часов   ноги  начинают
деревенеть, хоть останавливайся  и  скачи по дороге,  как самый  затрапезный
ямщик времен проклятого царизма, а не облеченный властью "член органов".
     Выбрав момент,  Шестаков стремительно пересек отделявшее  его от машины
расстояние, замер,  осмотревшись напоследок,  и  скользнул  внутрь  фургона,
стараясь ничем не  загреметь и не  качнуть  легкую машину, чтобы не привлечь
внимания  водителя. Отсек  размером  примерно два на три метра, без  окон, с
трех  сторон довольно  широкие лавки, позади -  деревянная,  обитая  железом
дверца,  отделяющая  конвоирский тамбур с  квадратным зарешеченным  окошком,
через которое можно  наблюдать  за  арестованными. Шестаков осторожно заполз
под переднюю лавку, улегся там, загородившись  спереди  рыбацкими  ящиками и
замер. Оставалось только ждать.


        ГЛАВА 26

     Задремавший было от пережитого  стресса Власьев проснулся,  лишь только
звякнул  вставленный в замок ключ. Тут  же стало до тошноты  тоскливо. Сразу
подумалось, что  Шестаков его, конечно, бросил, пробирается небось в сторону
Москвы  самостоятельно... Да  нет,  не может  этого  быть!  Не таков  бывший
нарком.  За минувшие дни Власьев успел в этом убедиться, да ведь и горячо им
любимая семья оказалась как бы в заложниках. Стоит ему начать признаваться -
и их  мгновенно арестуют. Хорошо  ли будет Шестакову в таком случае на воле?
Однако чем друг сможет реально помочь, Власьев пока не  представлял.  Ладно.
Время  пока еще есть. И надежда остается. В  кронштадтском подвале  не лучше
было, а выручил его тогда бывший юнкер.  Не забыл командира, не струсил. Вот
когда за ним  захлопнется  дверь Владимирского централа, тогда все. Уж там и
обыщут как  следует, и допрашивать начнут  по-настоящему.  До тех  пор  "Дум
спиро-сперо"[18].
     Начкар  привычным  жестом  еще  раз охлопал  Власьеву  карманы, нацепил
наручники, толкнул  в  плечо: "Выходи".  Расписался в ведомости. Пока вывели
наконец  из  камеры  всех  арестованных, пересчитали,  сверили  со  списком,
проинструктировали о  правилах поведения на этапе, каждому сковали  руки,  и
только  после этого повели к машине, Шестаков окончательно замерз. Оступаясь
на  узкой  железной  лестничке,   отругиваясь  от   конвоиров,  хрипло  дыша
утомленными камерной духотой  легкими, арестованные лезли в будку.  Водитель
из кабины включил  крошечную  лампочку  под потолком,  которая едва освещала
тесный  "собачий  ящик".  Четверым  здесь  было  бы  нормально,  шестерым  -
тесновато,  но  терпимо,  а  седьмой втиснулся  уже  через  силу  и  кое-как
умостился  на полу,  между ног спутников. Шестаков по унтам узнал  Власьева,
тот оказался ближним к  нему пассажиром левого  по  ходу  сиденья.  Воняющие
распаренной  в  камере собачьей шерстью голенища  оказались прямо против его
носа,  и  он,  как  мог,  вдавился  в передний  борт,  отгораживаясь ящиком.
Залязгали  запоры,  и наконец-то,  подвывая мотором  и  скрежетнув  коробкой
передач, машина тронулась. Закованный в наручники народ по обычаю умащивался
поудобнее, матерно комментируя каждое движение свое и соседа, поминал добрым
словом тех, кто их  сюда законопатил, и вообще всю Советскую власть в целом.
Понять же, кто и отчего оказался  в этом скорбном месте, пока не получалось:
эмоционально окрашенная лексика не несла осмысленной информации.
     Власьев в  этот  момент  испытал  очередной  приступ  глухого  отчаяния
одновременно со злостью. На себя, на Шестакова, на судьбу,  вообще на все. С
одной  стороны,  решение ввязаться  в  совершенно  сумасшедшее  предприятие,
нельзя было назвать иначе  как временным помрачением рассудка, с другой - он
по-прежнему  считал,  что  иначе  поступить  просто  не  мог.  Накопилась за
пятнадцать  лет  критическая  масса  ненависти  к советскому  режиму,  когда
желание рискнуть головой и весьма  честно признаться, скромным благополучием
было уже непреодолимо.  Он  представлял, чем кончится для него эта эскапада,
как только его довезут  до  места назначения,  или, наоборот, что  только  и
начнется. И все  же сохранял надежду,  что  чудесным образом  старый товарищ
придумает что-то, чтобы его вытащить. Тут же стал гадать как все  это  будет
выглядеть... Обычная для нормального человека надежда на благополучный исход
в  самой  безнадежной  ситуации.  Почти тут  же,  совершенно  в стиле  Дюма,
ожидаемое случилось.
     Шестаков  сообразил, каким  образом вступить в  контакт  с  товарищем и
договориться о дальнейших действиях. Благо оба они служили на царском флоте,
где и новобранцев-матросов, и гардемаринов в корпусе учили одинаково хорошо.
Он нащупал носок  унта Власьева и начал  пальцем выстукивать на нем  азбукой
Морзе:
     - Я здесь. Как понял, ответь.
     Власьев испытал  не просто  вспышку радости от того, что не обманулся в
своих ожиданиях и надеждах. У него, словно в  скоротечном бою, пошел перебор
вариантов - как с наибольшим успехом и эффектом использовать последний шанс.
Заключенные  теснились  в  темном ящике, возились, толкались, вскрикивали  и
спорили, будто не ждала их в ближайшее время печально известная Владимирская
тюрьма,  где  и  эта   тесная  клетка  будет  вспоминаться  с  тоской.  Ведь
какая-никая,  а  жизнь  пока  еще дорога.  Поэтому,  приняв сигнал,  Власьев
ответил  так,  чтобы и  Шестакову  понятно  было, и  в  контексте обстановки
звучало естественно. Ткнул локтем в бок соседа:
     - Ну, че ты растопырился,  понял, нет?  Сидим, бля, как кильки в банке.
Ни повернуться, ни дух перевести. Что за  толпа, ни одного вора с  понятием.
Или  есть? Счас рассветать начнет, будем разбираться или  как? - и движением
ноги ответил Шестакову, что все понял и ждет дальнейшего.
     Пока нарком составлял в  уме короткую и емкую  фразу, которой следовало
сообщить  Власьеву линию  поведения,  откликнулся  вроде бы даже мягкий,  но
ощутимо авторитетный голос из противоположного угла.
     - Еще один законник? Кликуху дай.
     - Сам  назовись,  - ответил Власьев. -  Мою кликуху, если кто и слышал,
так давно в земле лежат. И мы сейчас на смерть едем, если кто не понял  еще.
Ты из каких?  - Человек напротив вдруг смолк. Даже  Шестаков слышал,  как он
задышал неровно. Наверное, понимал в  психологии, на своем, конечно, уровне,
и тоже уловил дуновение надежды. Или чего-то другого.
     - А ну, пономарь, пересядь ко мне. Прошлепаемся.[19]
     -  За  базар  ответишь.  Хиляй  сам сюда,  - огрызнулся  Власьев  злым,
требовательным голосом.
     Короткая  суматоха  в  темноте,  человек  с серьезным  голосом  кого-то
передвинул и опустился на скамейку рядом с Власьевым.
     - Ну? Так ты кто?
     Я - Косой, Или  - Колян Витебский... Шесть ходок. По масти  -  шниф  по
фартам. А сейчас  лепят 58-10 через  первую, сто  девятнадцатую и сто вторую
сверху. (Шестаков  откуда-то  вдруг понял,  хотя и  не  знал  никогда статей
Уголовного   кодекса   1926   года,   что  человеку  этому  вменяют   грабеж
социалистической собственности,  но не просто так, а  с  умыслом  на  измену
Родине  и подрыв советской власти. То  есть вместо  законных пяти-восьми лет
светит ему как бы не расстрел.)
     И  с  удивлением  услышал  ответ  старлейта.  Будто  бы  и  тот  хорошо
разбирался  в  уголовных  и политических  статьях,  а  кроме  того,  знал  и
собственно воровские дела.
     -  А  я,  -  шепнул  на  ухо  собеседнику  Власьев,  -  я  -  Пантелеев
Питерский...
     -  Да ты что? Охренел? Кому  туфту  заправляешь? Леньку ж убили  еще  в
двадцать третьем...
     - Ты что, мертвым меня видел?
     - Братва говорила... В газетах писали.
     -  Ну и... Пусть дальше пишут.  А я живой. Лучше меня никто из тюрем не
уходил.  Из Крестов  - два раза. С Гороховой  - тоже.  Жить  хочешь? Со мной
пойдешь?
     Долгая  пауза.  Настоящему  вору,  да  еще  в клетке  тюремной  машины,
услышать  вдруг имя отчаянного  налетчика  давних нэповских  времен, который
давно  стал  легендой,  прославился  и  дикой  жестокостью,  и  своеобразным
бандитским благородством,  многократно  уходил  из рук  угрозыска и чека,  а
потом будто застреленного при странных обстоятельствах, было так же и жутко,
и радостно, как апостолам узнать  о воскресении Христа. Но одновременно, как
Фоме неверующему, требовалось подтверждение.
     -  А  где  ж  ты  парился пятнадцать  лет?  И  вдруг  об®явился,  чтобы
попасться, как фраеру? Да где - в сраном Кольчугине? Порожняк гонишь...
     - Толковище будет, ты  мне пред®яву сделаешь.  Или  я  тебе.  А  сейчас
вопрос - на атанде поддержишь?
     Власьев говорил медленно, старательно подбирая нахватанные еще в первые
годы своей новой жизни слова и выражения. Тогда в монастыре "Нилова пустынь"
образована была  колония  малолетних преступников, вроде  макаренковской,  и
леснику-бакенщику приходилось  общаться  с ее  обитателями почти  ежедневно.
Когда по делу, а когда из любопытства просто.
     - Какая атанда, в железах?
     -  Нормальная, на рывок. Моя специальность. Тут  еще блат в доску  есть
или одна шелупонь голимая?
     - Зуб не дам - на особняк хожу... Но двое - на  брусов шпановых кочуют.
А скажешь, что делать, на сламиду. Мне терять нечего.
     - Договорились.
     Шестаков  слушал  весь   этот  разговор,  в  свою   очередь   удивляясь
неожиданным  талантам бывшего  аристократа. Или книжек он  прочитал много  в
своем лесном затворничестве, или имел контакты не только  с лесной  флорой и
фауной. Ему стало даже  интересно, что  дальше  будет,  словно  бы не он сам
выступал инициатором и главный действующим лицом предстоящего действа.
     - Мне про тебя много штрихи бармили,- продолжил разговор шепотом Косой.
- Как же ты здесь заместился?
     - Так масть легла. Как заместился, так и сплетую.
     - Сплетуешь? В ланцухах, отсюда, два болтухи с трубками за дверью?
     - Увидишь. Только не лажанись, когда момент придет.
     Очевидно,  в голосе Власьева прозвучала такая убежденность, что  вор аж
задохнулся:
     - Да я, да... сукой буду.
     Наступила пауза.  Шестаков  простучал  по ноге Власьева:  -  Попроси  у
конвоя закурить...
     -  Эй, начальники,  - тут  же откликнулся Власьев,  стукнув  кулаком  в
дверцу, - будьте людьми, окурочек суньте...
     -  Да  мы  бы  и  сунули,  -  отозвался  голос конвоира, -  а как ты  в
наручниках-то его возьмешь?
     -  А  ты  подай  через  решеточку,  мы  губы   подсунем  и   дернем  по
разу-другому.  Сам  же  знаешь,  куда  нас  везешь,  так  не   уж  пожалеешь
табачку-то?
     - Вполне  свободно  и  пожалею,  - отозвался  другой  конвоир,  голосом
помоложе и понахальнее. - Если только у вас заплатить есть чем?
     - Да  чем  же?  - проныл  Косой.  -  Шмонали вы  нас  бессчетно,  разве
останется что?
     - Знаю я вас, злоехидных. Всегда заначить  умеете, хоть пять раз подряд
шмонай...
     -  Ну, хер  с  тобой. Есть.  За трояк  две целых папиросы дашь?  По тем
временам три рубля стоила пачка "Казбека" или четвертинка водки.
     - Дам, если заплатишь...
     Колян привстал на сиденье. Отстранил тех двоих, что загораживали путь к
окошку.
     - Держи, начальник.  В  шапке,  за козырьком трояк спрятан. Забирай,  и
курево сюда толкни.
     Конвоир потянулся  рукой между прутьями, подсветил фонариком, нащупал в
указанном месте туго скрученную купюру, засмеялся довольно.
     - Не соврал, Я ж знаю - хитрые вы, бандюги. Держи свою папиросу...
     И когда  Косой потянулся лицом к решетке, со смехом воткнул ему горящую
папиросу  под нижнюю губу. Вор сначала  ахнул от неожиданной  боли,  а потом
разразился   страшными  ругательствами  и  угрозами.   Конвоир  от  ощущения
безопасности и полученного удовольствия искренне веселился.
     - Покурил,  да, сука? Покурил?  Ты у  меня еще  покуришь. Тут тебе не у
Проньки. Я вас всегда давил и давить буду... Жалко, в расстрельную команду у
нас не набирают. Я бы пошел.
     Косой неожиданно  быстро успокоился. Громко харкнул в  сторону  окошка,
потом сказал врастяжечку и чрезвычайно веско:
     -  Развлекся,  курвеныш? На  здоровье. Но  и  ошибся же ты! Тебе  моего
трояка ни на похороны, ни на поминки не хватит...  И  матери твоей,  блядище
старой, икаться не проикаться...
     Конвоир  дернулся было с руганью открывать  дверцу "собачника", но  его
удержал второй охранник. Он тихо  сказал, но в  наступившей вдруг тишине все
услышали, и Шестаков под лавкой тоже:
     - Зря ты это, Сеня. Смертники - они тоже люди. Молчал бы, как я молчал,
а раз пообещал... Нехорошо.
     - Да... видал я их всех. И  тебя  тоже. Нашлись тут. Посмотрим еще, как
ты в другом месте говорить будешь... Жалельщик...
     - Спасибо, мужик, -  вновь  вмешался Косой,  Тебе  тоже зачтется,  если
что...
     После очередного сигнала Шестакова Власьев шепнул новому приятелю:
     - Ну, друг, теперь шум какой-нибудь устрой. Хоть песню запойте, "Гоп со
смыком"  или  там  "Солнце  исходит  и  заходит".  Давай. И места мне  чуток
освободи.
     По  команде   Косого  двое   или   трое  оживившихся  от  происходящего
арестованных  действительно   начали  петь   разудалыми,  хотя  и  лишенными
мелодичности   голосами  нечто  подходящее,  а  Власьев  опустился  на  пол,
подставив Шестакову скованные  руки. Замок в  наручниках был примитивнейший,
рассчитанный  именно  на  то,  что никто, кроме  владеющих ключом конвоиров,
открывать его не станет. Поэтому через  минуту, поковыряв,  с  определенной,
впрочем, сноровкой,  кончиком ножа  в скважине, Шестаков разомкнул браслеты.
Сказал, не боясь, что его кто-то услышит за песенной разноголосицей:
     - Теперь Косого давай...
     С тем получилось еще быстрее. Изумленный вор сжал руку Власьева.
     - Вот теперь верю, свояк. Твой я до конца. Что дальше? Командуй.
     Власьев,  как бы  между  прочим,  потеснил  его на  лавке, и рядом  сел
выскользнувший снизу Шестаков.  Хотя на улице  уже  слегка рассвело, изнутри
клетки только окошко  двери  высветилось серым,  а  темнота  была прежняя  и
непроглядная.
     - Ты местный? - спросил Власьев у вора.
     - Не совсем, но все же. В чем дело?
     - Мы где сейчас?
     - Судя по  времени  и скорости - к  Черкутино  под®езжаем, - неожиданно
перешел на вполне человеческий язык Косой.
     - Там местность какая?
     -  Насколько помню  -  лес  глухой  с  обеих сторон.  И  спуск длинный,
крутой...
     -  Хорошо, готовься...  И сиди тихо,  что  бы ни  случилось, пока я  не
скажу...
     Дождавшись, когда стихнет бессвязная и  тоскливая, несмотря на ухарские
слова, песня, к окошку подвинулся уже Шестаков.
     - Эй,  мужик, не  к тебе, козел, обращаюсь, - осадил он снова сунувшего
голову к решетке первого конвоира, -  а к человеку.  Может, хоть ты закурить
все же дашь? Я опять заплачу... Даже больше.
     - Да  ладно,  я и  без денег, - охранник  просунул сквозь решетку  едва
раскуренную самокрутку.
     Шестаков принял ее зуб