йся жизни, а
когда ситуация  становилась  по-настоящему острой -  на первый план выходила
натура совсем другая,  жесткая,  агрессивная, умеющая. И ему все чаще и чаще
хотелось, чтобы она эта новая личность, взяла на себя полную ответственность
за его поведение.
     - Так  вот,  гардемарин. Пока вы  не доказали  мне,  что стали  наконец
офицером, извольте  слушать старшего  по  возрасту,  званию и производству в
чин. Когда докажете - готов подчиняться беспрекословно.
     - А разве я не доказал еще?  - с обидой спросил Шестаков. -  Хотя бы  и
там, в машине?
     - Доказали. Но не совсем. Впрочем, не  о том  мы сейчас. Я что говорил?
Стыдно  вам советские деньги на себя тратить - ради  бога. Можем их положить
на  специальный счет в  банке,  с условием снять  после  свержения Советской
власти в  России.  А  сами  будем жить только  на проценты,  как  будто  это
командировочные нам будут.
     А  сам  Власьев при  этом, хитро  улыбаясь,  уже посчитал, что  даже  и
проценты составят по  триста с лишним тысяч  на человека в год, если считать
его, Шестакова,  и жену  наркома. Вполне прилично.  Хватит  и на квартирку в
Париже,  и на  виллу  где-нибудь  в Нормандии  или  Бретани.  Ницца  его  не
привлекала  своим  вечно  синим  небом   и   толпами  курортников.  Хотелось
пустынности, штормового моря и дождливого неба.
     - Оставьте свои  планы, Николай  Александрович,  -  сочувственно сказал
Шестаков,  будто догадавшись о  мыслях товарища, - до поры до времени. У нас
еще столько препятствий и опасностей впереди.
     - А это  не так уж существенно. Главное, цель наметить и убедить себя в
непреложной   обязательности   ее   осуществления.   Остальное   приложится.
Проверено. Вот я еще  что придумал. Только что, услышав от вас  о  возможных
суммах добычи. - Старший лейтенант вновь усмехнулся, то ли  своим мыслям, то
ли чересчур  серьезному лицу  товарища.  - Флот наш  Черноморский,  как  вам
должно быть известно, по-прежнему догнивает в Бизерте. Французы, лягушатники
поганые, ни  себе,  ни людям.  -  Он  длинно, с чувством выругался  в лучших
балтийских традициях. - Так я решил  - если доживем и деньги будут - выкуплю
у них крейсер "Алмаз". Хорошая из него яхта получится.
     - Да какая там яхта, -  возразил неизвестно зачем Шестаков.  - Соржавел
он давно.
     - О  чем  вы  говорите?  Тридцать  лет  для  корабля  не  возраст!  Ну,
капитальный ремонт сделаем, вместо паровых машин турбины поставим. А так, он
и  строился как яхта  для  наместника Дальнего  Востока  адмирала Алексеева.
Цусиму  невредимым  прошел. От души скажу: не корабль -  игрушечка. Бывал на
нем, приходилось, еще в девятом году. Как раз перед производством. - Власьев
загрустил.  - Уж так мне на вторую  эскадру попасть хотелось, с  желтокожими
макаками сразиться. Да возрастом не  вышел. В "Новом  времени" с возмущением
откровения капитана Кладо почитывал, про наш бардак и неизбежность разгрома.
Только когда подрос  и поумнел, понял, как  мне повезло. А теперь обзаведусь
крейсером-яхтой,  по морям стану плавать куда заблагорассудится, так и помру
на мостике. Поверите ли, сколько лет прошло, а море снится и снится.
     Видно  было,  что  Власьева  начало   развозить.  По-офицерски,  вполне
прилично, без намека  на возможные безобразия  и  неправильное поведение, но
все  же.   Шестаков  помнил,  что  в  таких  случаях  достаточно  бы  сифона
зельтерской, двух часов сна и чашки крепкого кофе, чтобы человек вновь обрел
здравомыслие и бодрость духа.
     - Ну, дай бог,  чтобы  так и  вышло.  Тогда слушай план.  Или  назавтра
перенесем, по причине общей утомленности организмов?
     -  Вы что же, думаете, пьян я? Ошибаетесь. Не знаю,  как вы нынешние, а
мы в свое время из ресторации в шесть утра вываливались, а в восемь на вахту
заступали. И правили  оную со всем  тщанием. От начальства  за восемь лет ни
разу нареканий не имел. Потому, Гриша, говорите сейчас подробно, что думали,
а я  до  утра с боку  на бок поваляюсь, сна-то наверняка  не будет, глядишь,
уточню диспозицию.
     Старший лейтенант откинулся  на стуле,  слегка у  масляными  от хмеля и
удовольствия  глазами обвел стены, оклеенные редкостным кремовым линкрустом,
стол накрытый согласно новому их образу жизни, и снова с замирающим сердцем,
не веря сам себе, подумал: а ведь что, чем черт не шутит, может еще начаться
новая, человеческая жизнь!  Какие наши годы, сорок восемь всего! Здесь бы, в
Москве, еще двое суток продержаться, а потом доберемся до кордона, пересидим
месячишко,  все успокоится -  и в Петрозаводск. Далее же  - лесом на Суоярви
или Ладогой до Сортавалы. Дорога известная.
     - Что же, коли так, Николай Александрович, слушайте, - сказал Шестаков.
- Я, кажется, все уже в деталях обдумал, но если свежие мысли у вас появятся
- выслушаю со всей признательностью.
     Изумительное чувство  испытывает  человек,  внезапно и,  что  важно, на
короткое  время  избавленный  от смертельной опасности.  Любому  фронтовику,
отведенному с передовой в ближний тыл, это чувство  известно.  Вот  и сейчас
Шестаков, устроив на ночлег  товарища в  своем кабинете (сам он там спать не
захотел,  по  известной  причине),  постелил  себе  на  широкой  оттоманке в
гостиной, отдернул шторы, чтобы видеть уголок неба, где летящие облака время
от времени приоткрывали полную луну, поставил на стул стакан с остывшим чаем
-  если  вдруг  ночью  захочется пить,  рядом положил взведенный пистолет  и
позволил себе медленно  погрузиться в сон. Только мысли  на грани яви и  сна
пришли к нему совсем не те, которые  он ожидал.  Он  рассчитывал  подумать о
предстоящей  спокойной жизни,  о  том,  как они с Зоей  и детьми  окажутся в
Париже,  в котором он никогда не был,  или  в Берлине и Лондоне, где  бывать
приходилось,  как начнет  делать  только  то, что хочется, не обременяя себя
понятиями "Долга" и "исторической  необходимости",  то  есть  станет наконец
просто  богатым  и  ни  от  кого не зависящим  обывателем.  А  вместо  этого
представилось ему совсем другое.
     Какой-то  морской  берег,  ресторанчик  на  веранде  обрывом,  красивая
светловолосая  девушка  в  непривычной  одежде,  запомнилось  даже  ощущение
нарастающего влечения к ней - причем в обстановке удивительного спокойствия,
курортного благополучия. В  котором чашка  кофе стоит восемнадцать копеек, а
стакан  легкого  вина  - двадцать.  Потом наступило  пробуждение,  более чем
неприятное оттого,  что  вернулся он  в  чужую  жизнь.  В  какой-то  краткий
пограничный миг между сном  явью Шестаков  успел  почувствовать или  запомни
мысль что  привидевшееся  ему - не совсем иллюзия, что это часть реальности,
которая станет  возможной лишь  после того, как  он пройдет некое испытание.
Может, так, а может, и нет. Очень трудно не только истолковать, но и  просто
воспроизвести в памяти давний совершенно отчетливый и логичный сон. Наверное
-  даже вообще  невозможно,  поскольку  требуется совместить  две  абсолютно
неконгруэнтные системы координат.
     Всплыл в памяти неизвестно откуда взявшийся очередной парадокс:  "Сон -
это та же реальность, только увиденные в ней события нигде не происходят". И
только  потом Шестаков осознал себя окончательно в той  реальности,  где все
происходит  на самом  деле.  А овладевшая  им тоска имела совершенно  четкое
основание: наступил день, когда определится все. Или долгая, в меру приятная
жизнь, или - смерть. Хорошо, если быстрая и окончательная. Но выбирать не из
чего. Делай что должен, свершится, чему суждено.  Власьев тоже не спал почти
до утра, но  размышлял не столько о планах на завтрашний  день,  а об общем,
когда  все уже будет позади  и  снова он окажется в нормальной, человеческой
жизни.  Купит  себе  квартиру в Париже, или нет, все-таки  лучше  в Лондоне.
Англичане ему  ближе  и  как лучшая  в  мире  морская  нация, и  просто так,
психологически. Немаловажно и  то, что  уж на острова  Альбиона коммунизм не
придет никогда,  ни  под каким  видом, ни мирным  способом,  ни  военным. Не
квартиру, а дом он приобретет, на тихой, близкой к аристократическому центру
улочке, с камином, с узкими лестницами-трапами на  второй этаж и в мансарду.
Сошьет себе три костюма, смокинг, фрачную пару, атласный  халат,  фланелевую
вечернюю  куртку, станет  бриться два  раза в день, ужинать в клубе, а там и
яхту купит, как наметил.
     И незаметно начал соскальзывать в уютный сон, будто и не готовился  еще
предыдущим  утром к лютой смерти в подвалах Владимирского централа. Утро  же
пришло неожиданно  и  вместе с адреналиновой тоской  от  неумеренно  выпитых
вчера  хорошего коньяка  и плохой водки (словно и вправду вообразил, что ему
по-прежнему тридцать лет), с мутно-серым светом из-под откинутого края шторы
принесло тревожные мысли. Многое предстоит сегодня сделать, и на каждом шагу
будет подстерегать совсем  нешуточная опасность. Власьев  понимал, наверное,
лучше Шестакова, что оперативное сообщение о небывало  дерзком побеге прошло
уже  по  всем  каналам   милиции  и  госбезопасности,  доведено  до  каждого
участкового   и   опера,   и  опять  ищут   их,  ищут  со   всем  азартом  и
профессиональной злобой  не  только по  всем прилегающим  областям,  но  и в
Москве  тоже.  Хотя,  по  элементарной  логике, не должны  были предположить
сыскари,  что рванут беглые преступники в столицу, где и в спокойные времена
затеряться  было  куда  труднее, чем в провинции,  только  совсем  неопытный
человек может подумать иначе.
     Но  минуточку,  ищут ведь  уже  не  беглого  наркома Шестакова,  а  тех
бандитов  из Кольчугина. А значит  расклад  совсем другой. Что же,  придется
быть поосторожнее, только и всего, и не дать повода любому из полутора тысяч
столичных постовых заинтересоваться ими и  попытаться проверить документы. А
ситуация, возможно, изменилась для них и к лучшему.  Приказ бросить все силы
на  поиск беглых  бандитов  как  бы  полуофициально снижает  степень  важное
приказа  предыдущего,  о  поиске  исчезнувшего наркома с семьей.  Кто-то  из
высшего начальства продолжает, безусловно, держать и тот приказ на контроле,
но  не  рядовые исполнители.  Для  тех  выполнение  одновременно  двух почти
взаимоисключающих заданий - дело почти непосильное.
     Поднявшись,  попили  они  с  Власьевым  чаю,  перебрали  и  просмотрели
доставшиеся им паспорта. Шестакову выбрали подходящий, с не очень отчетливой
фотографией отдаленно похожего на него человека,  некоего  Батракова Василия
Трофимовича,  1898-го  рождения,  прописанного  в  городе  Фрунзе,   столице
Киргизской  АССР. Имелась при паспорте  и командировка, удачно в писанная по
маршруту Фрунзе  - Москва -  Кольчугино.  Сроком -  до  25 января. То есть в
случае проверок никто не удивится, откуда да почему.
     Власьеву  же с документами, буде  нигде не засвечен с ними,  вообще  не
было проблем. Он по-прежнему мог  оставаться  самим собой.  Перед выходом из
дома Власьев сбрил  свою  дремучую,  двадцатилетней давности растительность,
оставив лишь усы и небольшую  интеллигентскую  бородку. Вроде как  у Чехова.
Возникли у него, впрочем, известные сомнения. Как воспримут его  новый облик
окрестные  селигерские жители, если придется вернуться,  конечно. Такой факт
непременно  вызовет долгие пересуды  у  соседей, заинтересует  при встрече и
участкового, и районного уполномоченного НКВД.
     - Не беда, - успокоил его Шестаков, перебиравший вещи в платяном шкафу,
соображая, как бы им приодеться получше. - В Кольчугино вас запомнили именно
по бороде  и  бекеше. Других  примет и зацепок  нет.  А будущее. Не понимаю,
отчего  вы  считаете,  что  любое  изменение  вашей внешности  хоть  кого-то
взволнует?  Прямо по поговорке  - пуганая ворона куста боится.  Ну, скажете,
если  спросят,  -  жениться  собрались. Учтите - окружающим на вас наплевать
гораздо больше, чем вы предполагаете.
     На   Тишинском  рынке  друзья  всего  за  пятьдесят   рублей  приобрели
деревянный  плотницкий  ящик  с  обычным  набором инструментов  -  ножовкой,
рубанком, коловоротом,  парой  стамесок,  молотком.  Там же подыскали  моток
крученой  бельевой веревки, еще  кое-какой  скобяной  товар.  До намеченного
Шестаковым  момента было  еще  долго.  Чтобы скоротать  время, побродили  по
окрестным улицам  и переулкам, тщательно  проверяясь, нет ли слежки. Похоже,
это начинало  превращаться  уже  в  некоторую  манию.  Но  преодолеть  себя,
успокоиться, держаться как ни в чем не бывало нарком никак не мог.
     Власьев  предпочел полностью довериться Шестакову, поскольку спорить на
улице было бы себе дороже, а предосторожность,  даже и  излишняя, в принципе
повредить  не могла. Два раза они соскакивали  с трамвайной подножки в самых
неподходящих  местах, и  никто  не  повторял их маневров, потом  они еще  на
всякий случай проехались по обеим линиям метро, тоже садясь в голубые вагоны
в  самый  последний  момент и  покидая их после  громкого  выкрика  "Готов!"
дежурной по перрону.
     Убедившись,  что  слежки  нет  безусловно,  друзья  зашли  пообедать  в
полуподвальную  столовую  на  Пушкинской  улице.  Еда  была  ничуть не лучше
вчерашней, но  Шестакову  внезапно  понравилось. Вспомнились  вдруг  времена
беззаботной  студенческой   молодости.  Он  даже  улыбнулся,  глотая  сильно
сдобренный горчицей борщ. Думая, что  понимает мысли товарища,  Власов хитро
подмигнул.
     -  Ничего,  коллега. Вот  он  -  ваш социализм.  Пусть дерьмо, но  всем
поровну  и  без  карточек.  Ради  этого  стоило делать  Великую пролетарскую
революцию? А помните, чем  проклятый  царизм кормил рядовых матросов  даже в
разгар империалистической бойни?
     Шестаков  помнил.   При  Советской  власти  никого  и   никогда  (кроме
ответработников выше среднего ранга) так не кормили.
     - А вот если бы нам,  пока есть время и возможность, взять да и пойти в
приличный ресторан?  Посидели бы, как люди,  старое вспомнили, - мечтательно
сказал Шестаков, который, кстати, в ресторанах не бывал со времен нэпа,
     - О чем  вы говорите? - возмутился Власьев. -  Я, признаться, несколько
раз уже выбирался то в Питере, то в Москве. Были моменты. Так ни разу вкусно
не поел. Негде. Нечего и пробовать. Лучше уж так.
     - Ну как негде? -  не  согласился  Шестаков. - Есть же  очень приличные
рестораны. "Метрополь", "Националь", "Савой". Люди хвалят.
     - Да о чем вы,  милейший?!  Наверное, никогда  вы  толком не ели. Да  и
когда? При  царе молоды были и  не слишком состоятельны,  как я  помню, а уж
потом... Вы  не представляете,  как кормили у "Донона", у "Кюба",  в  той же
"Астории", не  говоря о  гельсингфорсских  "Фении" и  "Берсе".  В Зимнем  на
приемах  так  не угощали. Поскольку любое искусство -  а кулинария это  тоже
искусство,  -  под рукой тирании  вырождается  автоматически.  Очевидно, это
очередной, пока не познанный закон природы.  Ведь правда - в царском  дворце
повара   готовили   намного   хуже,  чем  в   небольшом  частном   ресторане
провинциального Гельсингфорса!
     -  Наверное, дело в том, - предположил Шестаков, - что частному  повару
нечего бояться, В худшем  случае  клиент обидится и  не придет  больше.  Так
другой  придет. А у царского стола? Карьеры лишишься, если  не большего. Тут
не до фантазий, тут главное - предписанную технологию "от и до" соблюсти.
     - Так, так, - согласился Власьев, - при вашем "социализме" всем  просто
на все  наплевать. Понравится  клиенту, не понравится, пустой  будет зал или
переполненный - все едино. Зарплата не изменится, и хлопот меньше.
     На   этом   и   закончили   разговор,  выходя  на   освещенную   мутным
полудневным-полувечерним  светом  улицу.   И  только  там  наконец  Шестаков
об®яснил  товарищу предстоящую  задачу.  Для  визита в  наркомат  он  выбрал
наиболее  удобный момент - время между  двумя и четырьмя часами  дня,  когда
большинство  ответработников  расходится  пообедать,  а кому  положено  -  и
поспать часика  три  после обеда  перед обычным ночным  бдением. Сообразно с
режимом дня  Сталина все правительственные учреждения  и  партийные комитеты
работали  как  минимум  до  часа  ночи,  а  то  и  позже.  Потом  сотрудники
расходились   по   домам  и   отдыхали,   являлись   на   службу   часам   к
десяти-одиннадцати утра - и все начиналось по новой.


        ГЛАВА 31

     Вопреки  распространенному  мнению,  отнюдь не  все учреждения высокого
ранга располагались в новых многоэтажных зданиях, гранитам и мрамором, вроде
тех, что возвысились недавно на Охотном Ряду, Фрунзенской площади и на улице
Горького. Наркомату Шестакова  достался длинный трижды изломанный  на  своем
протяжении  трехэтажныи  дом  отвечающем   своему   названию   Кривоколенном
переулке,  большую  часть  которого  он  и  составлял. Довольно  удобный, со
следами  былой   роскоши   внутри,   снаружи  он  не  производил   солидного
впечатления. Если  бы  не красная  с золотом  вывеска  над  парадным входом,
случайный  прохожий и не  заподозрил бы, что  за  грязно-бурыми стенами и не
слишком чистыми  оконными  стеклами  творятся  дела большой  государственной
важности.
     Шестаков,  не желая  нарваться  случайно  на  бывшего  подчиненного, да
наделенного  вдобавок чрезмерной зрительной памятью, расстался с лейтенантом
на  углу  Чистопрудного бульвара. Завечерело  в этот  день даже  раньше, чем
обычно, слишком плотный слой облаков накрыл город, и уже в начале четвертого
наступили бледные еще, серовато-голубые, вызывающие тоску и тревогу сумерки.
Независимо от реальных обстоятельств  бывают в природе  какие-то собственные
биоритмы,  определяющие настроение человека.  Все вроде  у  тебя  хорошо, ты
понимаешь это, а все  равно - сидишь, допустим, с  поднятым воротником плаща
на чугунной оградке напротив  "Националя", куришь, прикрыв  согнутой ладонью
сигарету  от мелкого  моросящего  дождика,  слушаешь музыку, доносящуюся  из
приоткрытых окон  ресторана, наблюдаешь коловращение жизни и тоскуешь просто
так. И  даже наслаждаешься  этой  сладкой тоской,  вспоминая не  встреченную
девушку  с глазами  как звездные  сапфиры. Сейчас, впрочем, обстановка  была
совсем другой, но все же...
     А  небо  вдобавок за  крышами  высоких старинных,  домов,  отгородивших
переулок  от улицы  Кирова  и  площади Дзержинского,  сумело вдруг  зажечься
закатным, томительным желто-малиновым  светом, отчего  вообще  стало  совсем
тошно.
     - Николай  Александрович, -  сказал Шестаков, -  вы  там  поаккуратнее,
пожалуйста, не забывайте, что мы с вами минеры. Сделайте все  "от и до", без
малейшей самодеятельности.
     - Как в форте "Павел"? С  нашим удовольствием. Только  не  думайте, что
некие  привходящие  обстоятельства  позволяют вам  указывать мне на  стиль и
методы моего поведения.
     Шестаков   не  понял,  что  произошло  с  товарищем,  отчего  он  вдруг
встопорщился, как испуганный лисицей на лесной тропинке  еж. Неужели оттого,
что,   перенастроившись  на  новую   реальность,  вспомнил  и  о  разнице  в
возрасте... и званиях между ними?
     - Да я  и не собираюсь. Просто имейте с виду,  что вы  в данный  момент
плотник  из  Кировского  коммунхоза,  вызвал  вас  начальник  АХО  наркомата
Владимир Иванович Комаров,  задание - подтесать  косяки  плохо закрывающихся
дверей (и это была  чистая правда,  такое поручение сам он давал,  когда  не
сумел затворить разбухшую от  осенней  сырости  форточку). На третьем  этаже
пройдете мимо  моего  кабинета, там на  двери табличка: "Приемная",  за  ней
тамбурок секретарши, справа нечто вроде глухого  шкафа, а когда его откроете
- уже настоящая дверь моего кабинета. Мельком взгляните,  что там и  как.  А
остальное  знаете. Даже  если  вохровец за вами следом ходить будет, то, что
положено, без проблем исполнить можно.
     - Договорились.
     Подумал вдруг немножко  бывший нарком и  сказал, приостановившись возле
кривого, перегнувшегося через ограду до середины переулка дерева:
     - Все будет  хорошо. Безусловно.  Но  если вы сейчас н