Она
отвернулась и долго смотрела в окно. Там убегали березы - белые  на  белом
снегу. На их голые ветки нанизывались клочья желтого дыма.
   Быстро сгущались ранние  зимние  сумерки.  Возникли  и  пролетели  мимо
небольшой поселок, замерзшая речушка и три темные фигуры  с  удочками  над
прорубями.
   Николай проговорил негромко:
   - Рита, ты хотела о чем-то мне рассказать.
   - Да.
   Мерно постукивали колеса на стыках рельс.
   Николай ждал, рассеянно глядя в окно.
   - Не знаю, с чего начать, -  сказала  наконец  Рита.  -  Сложно  все  у
меня... Я ни с кем еще не делилась... -  Она  тихонько  вздохнула.  -  Ну,
слушай. Ты вспомнил, как тогда, в детстве, у  папы  на  столе  лежали  два
металлических брусочка. Так вот. Расскажу все, что знаю о них...
   Да будет позволено авторам взять на себя этот рассказ.  Ибо  они  имеют
основания полагать, что знают историю с ящичками лучше, чем Рита.


   РАССКАЗ О ТРЕХ ЯЩИЧКАХ

   Слухи о матвеевских чудачествах давно ходили по  Петербургу.  Говорили,
будто еще в  царствование  Петра  Алексеевича  один  из  Матвеевых,  флота
поручик, вывез из Индии девицу с колдовскими черными  глазами  и  от  оной
девицы пошла в матвеевском роду  порча.  Сыновья  и  внуки  в  государевой
службе до больших чинов не доходили - сами обрывали карьеру прошениями  об
отставке и уезжали в тверское имение. Там  жили  анахоретами,  к  себе  на
порог мало кого пускали. От сих немногих, однако, было известно, что будто
далеко за полночь из запретной горницы слышатся шорохи, скрежет  и  разные
трески, сыплются адские искры и по дому простирается свежий  дух,  каковой
бывает после грозы.
   И еще ходили шепоты,  будто  хранят  Матвеевы  волшебный  нож,  от  той
индийской девицы в приданое полученный. Что  за  нож,  в  чем  волшебство,
никто толком не знал, пока не  настал  черед  Арсению  Матвееву,  правнуку
флота поручика, выпускаться из Морского кадетского корпуса. Было  это  еще
перед Бонапартовым нашествием. Молодые мичманы сняли у Демута,  на  Мойке,
номер для холостяцкой пирушки по случаю производства в офицеры. За  пуншем
произносили горячие речи. Вспоминали морские походы -  всем  уже  довелось
поплавать  в  бытность  гардемаринами.  Мечтали  о  дальних   кругосветных
плаваниях, подобных тому, что свершили Крузенштерн и Лисянский.  Не  знали
еще, что многим из них судьба приуготовила сухопутные баталии...
   Раскраснелись  от  хмеля  будущие  мореходы,  порасстегивали  новенькие
мундиры. В разгар пирушки Арсений Матвеев положил  на  стол  смуглую  руку
ладонью книзу и по самую рукоять всадил в  нее  выхваченный  из-за  пазухи
нож. Затем быстро спрятал нож обратно, и... диво дивное - ни  кровинки  на
пораженной руке, ни царапинки! Да полно, не почудился ли сей нож с  пьяных
глаз молодым вертопрахам?
   Весть о чуде в Демутовых номерах разошлась по  петербургским  гостиным.
Говаривали, верно, что в старину и не такое еще бывало. Старики вспоминали
отцовы и дедовы рассказы о дивном несгораемом на огне платке,  каковой  за
тысячу рублей поднесли государыне Екатерине Первой заезжие грецкие монахи.
   Впрочем, про Матвеева скоро забыли: не до него было. Войско Бонапартово
переправлялось через Неман, началась война. Пороховым дымом заволокло  эти
грозные и славные годы.
   Но был один человек в Петербурге, всегда одетый в  черное,  который  не
забыл о чуде с ножом. От верных людей  он  исправно  получал  сведения  об
Арсении Матвееве,  где  бы  тот  ни  был  -  на  Бородинском  ли  поле,  в
Тарутинском ли лагере, в Лейпцигском ли госпитале, откуда, оправившись  от
ранения, уехал Арсений в отцово имение под Тверью, на поправку.
   Имя человека в  черном  было  граф  Жозеф  Мария  де  Местр,  посланник
сардинского короля (лишенного своих владений) и значительное лицо в ордене
иезуитов.
   Перед войной существовал  в  Петербурге  иезуитский  пансион  -  немало
отпрысков именитых семей  за  дорогую  плату  обучалось  в  нем  латынским
молитвам, божественной истории да еще послушанию и смирению.  Воспитанники
пансиона, выйдя в  государственную  службу,  не  забывали  своих  духовных
отцов. Чаще других наведывался к де Местру молодой князь Курасов. Он-то  и
поведал сардинскому посланнику о прелюбопытном ноже:  князь  был  в  числе
немногих статских, приглашенных на мичманскую пирушку, и  сам  видел,  как
Матвеев проткнул ножом руку, не причинив ей вреда.
   Де Местр,  выслушав  молодого  князя,  призадумался.  Нож,  проникающий
безвредно сквозь руку?.. Старый иезуит верил в небесные знамения столь  же
незыблемо, сколь в славное предначертание  общества  Иисуса  -  неусыпного
стража веры и престолов. Поразмыслив, граф острым своим  умом  постиг:  то
было  знамение   свыше.   Подобно   ножу,   проницающему   тело,   иезуиты
беспрепятственно пройдут в  покои  монархов,  в  палаты  сановников,  дабы
склонить их к истреблению вольнодумства. Довольно расплодилось богомерзких
наук,  от  коих  проистекло  диавольское  якобинство,  разрушающее  троны!
Настала пора  подвигнуть  людские  сердца  к  смирению  пред  божественным
промыслом. Настало время возвысить орден вопреки гонениям, вопреки слепоте
иных владык. Ему, Жозефу де Местру, выпала высокая честь - представить сие
знамение ордену.
   Граф решил не упускать молодого мичмана из  виду.  От  бывших  питомцев
пансиона знал обо всех превратностях его военной судьбы. Знал граф  и  то,
что Матвеев после ранения и  отсидки  в  тверском  имении  был  отозван  в
Балтийский флот, произведен в лейтенанты и пребывал ныне в Кронштадте.
   В мартовский день 1815 года (тот самый день "страстной  недели",  когда
на другом конце Европы русское войско  начало  штурм  Парижа)  возле  дома
сардинского посланника остановилась карета. Из нее вышел высокий узколицый
человек и, аккуратно обойдя порядочную  лужу  талого  снега,  поднялся  по
ступеням в дом. Он сбросил шубу  на  руки  старому  слуге-французу,  взбил
прическу  у  висков,  оправил  серый  сюртук  и  велел  доложить  о   себе
посланнику. Граф принял его  немедля.  Войдя  в  залу,  узколицый  человек
почтительно поклонился.
   Де Местр  сидел  в  глубоком  кресле  у  камина.  Обратив  к  вошедшему
пергаментно-желтое, в крупных морщинах лицо, он  жестом  указал  на  стул,
сказал тусклым голосом:
   - Какие новости, mon prince?
   Молодой князь Курасов сел на кончик стула,  поджал  длинные,  обтянутые
панталонами ноги.
   - Изрядные новости, ваше сиятельство, -  ответил  он  тихо.  -  Удалось
дознаться, что нож Матвеев с собой не  возит,  оставил  его  в  Захарьине,
отцовском имении. Засим,  в  Кронштадте  снаряжается  бриг  "Аскольд"  для
дальнего плавания и обретения  новых  земель  в  Великом  океане.  Матвеев
назначен на бриг старшим офицером...
   - Это все? - Граф прикрыл глаза веками.
   - Нет. Теперь,  ваше  сиятельство,  главная  новость.  Третьего  дни  в
компании офицеров, таких  же  умствователей  и  афеистов,  каков  он  сам,
Матвеев  произносил  крамольные  речи:   надобно-де   в   России   созвать
генеральные штаты...
   Де Местр выпрямился в кресле, ударил сухонькой рукой  по  подлокотнику.
Неожиданно молодо и зло сверкнули глаза на желтом лике.
   - Полагаю, ваше сиятельство, - осторожно  заметил  Курасов,  -  полагаю
полезным дать ход делу о недозволенных речах...
   Де Местр остановил его жестом. И погрузился в раздумье.
   - Нет, князь, - сказал он после долгой паузы, - мы сделаем иначе. Когда
отплывает лейтенант на бриге?
   - В июне.
   - Превосходно! Мы долго ждали, подождем и еще - до  июня.  Дело  должно
быть сделано без лишнего шума. Не трогайте Матвеева...
   Бриг "Аскольд" вышел из Кронштадта  в  середине  июня.  Попутные  ветры
понесли его по синему простору Атлантики к мысу Доброй  Надежды.  Плавание
было долгим и трудным. "Ревущие сороковые" едва не погубили бриг.  Рвались
снасти, стонали доски обшивки под ударами волн, и уж  не  чаяли  служители
увидеть когда-либо берег милого отечества.
   Много чужих земель и  портов  повидали  российские  мореходы  и  многие
острова в Великом океане положили на карту.
   На третьем году плавания обогнули мыс Горн, поворотили к северу.
   В  жаркий  февральский  день  "Аскольд",  изрядно   потрепанный   злыми
штормами, вошел в "Реку января" - Рио-де-Жанейро (так назвал широкую бухту
некий португальский мореход, приняв ее по ошибке за устье реки).
   Лейтенант Матвеев, исхудавший, опаленный солнцем и  ветрами,  стоял  на
шканцах и смотрел, как медленно проплывает по  левому  борту  знакомая  по
описанию  гора  Сахарная  Голова  (и  впрямь  похожа!),  а  по  правому  -
мрачноватая старая крепость Санта-Круц, стерегущая вход в залив.
   На крепостной стене появился человек с большим рупором, крикнул  что-то
по-португальски. Видя,  что  на  бриге  его  не  поняли,  повторил  вопрос
по-английски: кто, мол, и откуда и долго ли были в море. Арсений прокричал
ответ, тоже по-английски.
   В глубине  огромной  бухты  -  островки,  еще  крепостца,  тьма-тьмущая
купеческих судов. На западном берегу, при  подошве  гор,  поросших  лесом,
белеет средь пышной зелени город  Сант-Себастьян.  Темной  глыбой  высится
гора Корковадо, проткнув вершиною пухлые недвижные облака. По-над городом,
на холмах, - белые стены католицких монастырей. Зелено, солнечно,  сине  -
райская страна, чистая Аркадия...
   Пушечно отсалютовали королевскому флагу  над  крепостью.  Ответствовано
было - выстрел за выстрел.
   Свистнула боцманская дудка, затопали по нагретым  доскам  палубы  босые
матросские ноги. Понаторевшие в долгом океанском плавании  служители  вмиг
убрали паруса. Грохоча, пошла разматываться со шпиля якорная цепь.
   Спустили баркас. Командир брига с Арсением и судовым врачом с®ехали  на
берег  -  представляться  португальским  властям,  а  заодно  и   русскому
генеральному консулу - Лангсдорфу Григорию Ивановичу.
   Вблизи город не столь красив. Набережная,  верно,  хороша,  дома  стоят
добрые, иные в три и четыре этажа. А дальше - узкие  улочки,  с  грязью  и
вонью. Пестрая, шумная толпа, монахи, одноколки, запряженные мулами...
   Из раскрытых дверей какой-то лавки несутся топот ног и заунывное пение.
   - Невольничий торг, - поясняет Лангсдорф.
   Арсений заглядывает внутрь. Десятка два  полуголых,  покрытых  коростой
негров приплясывают средь низеньких скамеек.  Бородатый  белый  человек  в
широкополой шляпе наблюдает за ними. Кто не довольно резво пляшет  -  вмиг
взбадривает того палкой. Тут же двое белых  покупателей:  щупают  мускулы,
заглядывают невольникам в рот - целы ли зубы...
   В темных глазах Арсения - ярость и гнев. И  здесь  рабство.  Мерзостное
торжище... Доколе же будет простираться позорнейший из позоров на  совести
человечества!..
   Уже пали  сумерки,  когда  Лангсдорф  повел  офицеров  к  своему  дому.
Приключилась неприятность: с верхнего  этажа  кто-то  выплеснул  на  улицу
нечистоты  -  чуть-чуть  не  на   голову.   Арсений,   отскочив,   оглядел
забрызганные сапоги, возмущенно повернулся к Лангсдорфу.
   Григорий Иванович качает головой, смеется:
   - От пакостного сего  обычая  местные  жители  никак  не  отстанут.  По
вечерам с великою оглядкою надобно ходить...
   Григорий  Иванович  Лангсдорф  -  хозяин  рачительный.  Сладким  вином,
дивными фруктами потчует он гостей, да и послушать генерального консула  -
удовольствие. Консул он по должности, а по духу, по страсти -  натуралист,
путешественник, с самим Иваном Федоровичем Крузенштерном по морям хаживал.
   Только не слушает Арсений добродушного консула. Хмурясь, читает  письмо
от отца - оно почти два года, оказывается, ожидало его здесь.
   Вот что писал старик:
   "По праву отеческому должен бы в первых строках  преподать  тебе  некую
нотацию, сиречь поучение: пошто своим вольномыслием на дом отеческий  злое
навлек. Однако ж не возмогу на тебя иметь сердца, ибо ведаю, каков  ты,  и
мыслям твоим не супротивник. К тому ж хвораю я и об одном молю  господа  -
твоего возвращения из дальних морей дождаться.
   Изложу кратко о  напастях,  посетивших  дом  наш  не  волею  божиею,  а
единственно от злого умыслу иных людишек.
   Из  приятелей  твоих  бывших  ведом   тебе   конешно   князь   Курасов.
Благонравием и почтительностью оный Курасов ныне до  чинов  дошел  и,  как
слышно, к тайной канцелярии некое причастие имеет. По злобе ли на  тебя  -
может, какое амурное ривалите меж вами было или еще по  какому  резону,  -
только донес он на тебя, Арсюша, все, что ты по отроческой  горячности  не
таясь сказывал и какие  книги  читывал.  А  по  тому  доносу  нагрянули  в
Захарьино служивцы и, обыск  учинив,  весь  дом  кверху  дном  поворотили,
разыскивая якобы крамольные бумаги.
   Только сдается мне, что иное им потребно было.  Ибо  таковых  бумаг  не
нашед, оные псы в особливой нашей горнице с превеликим  тщанием  рылись  и
електрические машины кругом  обсматривали,  а  известную  тебе  рукописную
повесть  о  индийском  вояже  моего  деда,  а   твоего   прадеда,   Федора
Арсентьевича, с собою унесли, такоже и прехитрый нож его..."
   Дочитав  до  сего  места,  Арсений  дернулся  в  кресле.  Сквозь  загар
проступила бледность.
   - Неужто печальная весть? - участливо спросил Григорий Иванович.
   - Батюшка хворает,  -  сказал  Арсений.  И,  достав  красный  фуляр  из
кармана, вытер взмокший лоб...
   В начале июня 1818 года - без малого через три года! - "Аскольд"  вошел
на большой рейд Кронштадтской гавани.
   На другой день, спозаранку,  камердинер  доложил  князю  Курасову,  что
желает его видеть лейтенант Матвеев. Князь сидел в халате,  с  намыленными
щеками, отдавшись во власть брадобрею.
   - Скажи, нет дома, - велел он.
   Послышался шум, камердинеровы вопли. Распахнулась дверь,  и  на  пороге
встал Арсений,  загорелый  до  черноты,  в  мундире,  при  шпаге.  Курасов
оттолкнул руку брадобрея, медленно поднялся, стирая со щеки мыльную  пену.
Арсений устремил на него горящий взгляд:
   - Так-то, князюшка, встречаешь старых друзей?
   - Подите прочь,  сударь,  -  холодно  молвил  князь.  -  И  благодарите
всевышнего, что легко отделались в вашей крамоле...
   Арсений  положил  руку  на  эфес  шпаги,   проговорил   со   сдержанным
бешенством:
   - Извольте сей минут вернуть мне сувениры, взятые в отцовом имении!
   Узкое лицо князя стало белее кружевных манжет. Он медленно  отступил  к
задернутой пологом постели, потянулся к шнуру - позвонить... В два  прыжка
Арсений подскочил к нему с выхваченной шпагой.
   - Ну, тать ночная! - крикнул он.
   Брадобрей с визгом выбежал из комнаты.
   Князю стало не по себе. Спотыкаясь на  словах,  он  признался,  что  те
сувениры после обыска были отданы графу  де  Местру,  бывшему  сардинскому
посланнику...
   - Где проживает езуит? Сказывай живо!
   - В прошлом году граф покинул Россию, - сумрачно ответил Курасов. - Где
он сейчас, мне не ведомо...
   Недолго пробыл Арсений в Петербурге. Подав прошение об отставке,  уехал
в Захарьино.
   Прошло три месяца с лишком.
   Теплый сентябрьский день угасал. В небольшом белоснежном ломе, стоявшем
средь сада на окраине одного североитальянского города, зажигали свечи. Их
колеблющийся свет отражался в темно-красных панелях, что опоясывали  стены
кабинета. Возле изящного стола, опершись на него, стоял худощавый старик в
черном. Он рассматривал пергаментный лист, близко поднеся к глазам. Другой
человек, несколько помоложе и дороднее, ожидал, стоя в сторонке.
   Старик положил пергамент на стол и сказал:
   - Мои друзья не ошиблись, рекомендовав  мне  вас  и  вашу  ученость.  Я
доволен вашей работой, синьор.
   Ученый с достоинством поклонился. Старик достал из ящика стола кошелек:
   - Вы оказали большую услугу ордену.
   - Ad majorem Dei gloriam, -  проговорил  ученый,  принимая  кошелек.  -
Желаю графу спокойной ночи.
   Старик отпустил его. Затем кликнул слугу, велел запереть все  засовы  в
доме и затопить камин: на старости лет граф де Местр стал сильно зябнуть.
   Он сел за стол и еще раз просмотрел пергамент. Он был  доволен:  старой
загадке, вывезенной из  холодной  России,  дано  превосходное  толкование.
Настанет великий лень -  и  слава  ордена  Иисуса  воссияет,  как  никогда
прежде. Он, граф Жозеф де Местр, не зря потрудился на долгом своем веку...
   Где-то неподалеку прозвучал  и  оборвался  цокот  копыт  по  каменистой
дороге.
   Граф  открыл  резной  ларец,  извлек  оттуда  рукопись,   свернутую   и
перевязанную лентой, и нож с костяной рукояткой. Затем из ларца  же  вынул
один за другим три железных ящичка. Полюбовался  их  сверкающими  гранями.
Опытный туринский мастер сработал их по его  заказу,  и  на  каждом  резец
оставил четкие буквы - начальные буквы великого девиза: "AMDG".
   А ниже - графская корона и его, Жозефа де Местра, инициалы: "JdM".
   Он положил свернутую рукопись в один из ящичков и пробормотал при этом:
   - Источник.
   Затем осторожно взял нож за рукоятку и отправил его во второй ящичек:
   - Доказательство... А это, - он аккуратно сложил пергамент, оставленный
синьором ученым, - это будет ключ тайны...
   Внезапно он оглянулся на темное окно: показалось, будто хрустнул  песок
под чьей-то ногой... Нет, все тихо.
   Граф положил "ключ тайны" в третий  ящичек.  Осталось  толь-ко  закрыть
крышки и велеть зачеканить. Но он медлил. Придвинул  к  себе  чистый  лист
бумаги и начал писать послание одному из друзей. Он любил  писать  длинные
письма и достиг в этом многотрудном жанре изрядного искусства.
   Перо на разбеге строки брызнуло чернилами. Граф  поморщился.  И  верно,
куда удобнее писать этими новомодными грифелями, заделанными в дерево.
   Снова шорох за окном. Привратник бродит там, что ли?..
   Граф подошел к окну, распахнул его - и отпрянул с коротким  криком.  Из
тени старого граба на него смотрел человек в плаще и широкополой шляпе.  В
следующий миг незнакомец перемахнул  через  подоконник.  Он  был  смугл  и
молод, темные глаза его смотрели яростно...
   - В вашем доме, граф, бдительная стража, - сказал он  по-французски.  -
Мне не оставалось ничего иного, как прыгнуть через забор.  Успокойтесь,  я
не разбойник.
   - Кто вы такой, сударь? - спросил де Местр,  несколько  оправившись  от
испуга. - Что вам нужно в моем доме?
   - Я Матвеев. И этим сказано то, что мне нужно.
   Желтое лицо де Местра перекосилось. Вдруг с неожиданной для его старого
тела прытью он метнулся к столу, к ящику с пистолетами.
   - Ни с места, граф!
   Из-под плаща незваного гостя  на  де  Местра  уставился  черный  зрачок
пистолета. Граф отступил на шаг. Поняв, что дело проиграно, старый  иезуит
заговорил ласковым тоном:
   - Сын мой, не пристало вам грозить оружием старику. Очевидно, вас ввели
в заблуждение...
   - Молчите! - прервал его Матвеев. -  Не  затем  из®ездил  я  Францию  и
Италию, разыскивая вас, чтобы слушать ваши жалкие увертки. Нож и  рукопись
на стол! Я считаю до трех...
   - Нет нужды, - тусклым голосом отозвался граф. - Они на столе...
   Арсений шагнул к столу. Радостно сверкнули его глаза при виде ножа.
   - Рукопись в том ящичке, - сказал де Местр. - Третий не  трогайте.  Это
мое.
   - Я не езуит, мне чужого не надобно, - отрезал Арсений по-русски.  -  А
за коробки железные получите.
   Он кинул на стол золотую монету. Затем захлопнул крышки и сунул  ящички
с ножом и рукописью в карманы.
   - Не вздумайте поднимать  шум,  вы,  старая  лисица,  -  сказал  он  на
прощанье, - иначе не миновать вам дырки в сюртуке.
   С этими словами Арсений выпрыгнул в окно. Зацокали, удаляясь, копыта по
каменистой дороге...
   Что было дальше?
   Вернувшись в Россию, Арсений так и  не  смог  всерьез,  как  мечталось,
заняться разгадкой  тайны,  вывезенной  прадедом  из  Индии.  Другие  дела
поглотили его. Похоронив отца, он дал вольную немногим  своим  крестьянам,
оставил имение младшему брату. Ящички надежно зачеканил. Сам же  поселился
в Петербурге. Вступил в тайное общество...
   После  14  декабря