верно; но организация похода затянулась надолго, и теперь, в 1717
году, Ширгазы, жестоко подавивший  восстание  в  ханстве,  был  силен  как
никогда. И теперь, когда к Хиве подступал русский отряд,  хану  захотелось
еще раз показать недругам свою силу.
   Поэтому   однажды   утром   хивинская   конница,   размахивая   кривыми
саблями-клычами и оглашая степь боевыми криками, налетела из-за приозерных
бугров на русский лагерь.
   Взять налетом не удалось: лагерь был укреплен вагенбургом - ограждением
из повозок - и часовые  были  бдительны.  Хивинцам  пришлось  спешиться  и
залечь. Перестрелка продолжалась  до  вечера,  а  за  ночь  отряд  укрепил
позиции.
   С  трех  сторон  лагерь  обвели  рвом  и  земляным  валом;  сзади  была
естественная защита - озеро, заросшее густым камышом. Камыш пригодился: из
него вязали фашины для укрытия батарей.
   Наутро двадцатитысячное войско - десять на одного - под началом  самого
Ширгазы обложило лагерь.
   Двое суток шла осада. Но русские пушки били безотказно,  ядер  и  зелья
хватало, вода под рукой - было чем охлаждать  раскаленные  стволы.  Каждый
приступ хивинцев сопровождался большими потерями. Хотя отряд Бековича  был
изнурен тяжелым походом, люди дрались отважно. Теперь,  по  крайней  мере,
все было ясно: надо воевать.
   Ширгазы понял: силой не взять, надо идти на хитрость. И,  к  недоумению
русских, хивинское войско за ночь исчезло, будто и не было его никогда.  В
степи воцарилась тишина...
   День прошел в напряженном ожидании,  а  под  вечер  к  лагерю  под®ехал
ханский посол Ишим Ходжа, в дорогом халате, в зеленой  чалме,  с  красной,
крашенной хной бородкой. Он почтительно об®яснил князю, что нападение было
ослушное, без ханского ведома, что хан уже велел за то снять кому  следует
голову, а князя зовет к себе хан на совет, на мир и любовь.
   Бекович послал  к  хану  из  своего  отряда  татарина  Усейнова,  чтобы
передал: едет-де князь царским послом от белого царя с грамотами и многими
подарками и что от того посольства будут хану превеликие выгоды.
   Ширгазы   Усейнова   принял,   велел   передать,   что   даст    ответ,
посоветовавшись со своими начальными людьми.
   И в самом деле, не обманул - советовался. Решили:  напрасно  отошли  от
Айбугира; войска у князя мало, еще рано переходить на хитрость.
   И снова у айбугирских укреплений  засверкали  кривые  клинки  хивинской
конницы, полетели тонкие стрелы  и  глиняные,  облитые  свинцом  мултучные
пули. Снова окуталась степь  черным  пороховым  дымом:  пушкари  Бековича,
прошедшие школу шведской войны, били прицельно.
   Отбив хивинцев, опять  послал  Бекович  Усейнова  к  хану  -  требовать
об®яснений в вероломстве.
   И опять Ширгазы об®явил, что нападали без его,  ханского,  ведома,  что
виновные в том нападении уже схвачены и казнены: кто просто смертью, а кто
похуже смерти.
   Для переговоров к Бековичу выслали Колумбая и Назар Ходжу,  людей  зело
сановных и приятных в обхождении. Послы на все  русские  предложения  дали
полное согласие, и на другой день Бекович сам выехал в ханскую ставку  для
переговоров.
   Хан  принял  князя  приветливо,  подтвердил  все,  что  давеча   обещал
Колумбай. Обещал срыть плотины  своими  людьми,  обещал  быть  царю  Петру
младшим братом, обещал мир и любовь и на том целовал царскую грамоту.
   День был ясный, жаркое солнце палило немилосердно,  и  вдруг  недвижный
воздух чуть всколыхнулся, подул легкий ветерок.
   Завыли собаки, беспокойно ржали кони,  а  хивинские  бараны,  взятые  с
собой ханским войском для еды, жалобно мекая, жались друг к другу.
   На краю солнечного диска появилась черная ущербина, она  быстро  росла,
наползала на солнце... Стемнело. В небе проявились звезды...
   Хивинцы забили в бубны и накры, стучали чем можно, чтобы отогнать  злых
джиннов, покушавшихся сожрать солнце.
   Ширгазы встревожился: к добру ли такое знамение небес в час  подписания
договора с белым царем?
   Старый мулла в зеленой чалме, поднявшись на цыпочки, дотянулся козлиной
бородкой до заросшего волосами уха огромного Ширгазы,  показал  скрюченным
пальцем на затменное светило, шепнул:
   - Видишь ли знамение, великий победитель?
   - Вижу, - недовольно буркнул хан.
   - А видишь, что знамение имеет вид двурогой луны?  То  значит  -  слава
ислама затмит славу неверных!
   Хан успокоился. Когда  затмение  кончилось,  с  легким  сердцем  принял
подарки белого царя.
   Осмотр подарков продолжался до вечера.
   Федор, как и все сопровождавшие  князя  офицеры,  успел  смыть  с  себя
пороховую копоть  и  переодеться  в  изрядно  помятый  парадный  форменный
кафтан.  С  улыбкой  смотрел  он,  как  с  большой   телеги,   запряженной
верблюдами, сняли бесформенный куль,  обвернутый  многими  кошмами.  Долго
разматывали  веревки,  скреплявшие  войлоки,  -  было  веревок   сажен   с
пятьдесят.
   Разбросали кошмы, и глазам хивинцев предстала белая с золотом карета  -
изящное изделие славного мастера Жанто. В стеклах кареты, как  в  зеркале,
отразились синее небо, желтый песок и ярко-полосатые хивинские халаты.
   Хан, изменив своей степенности, обошел вокруг  кареты.  Бекович  сделал
знак, и  Федор  открыл  дверцы,  опустил  откидные  ступеньки.  Ширгазы  с
любопытством заглянул внутрь и  несмело  погладил  часто  стеганные  белые
шелковые подушки, расшитые золотыми лилиями.
   Четыре драгуна подвели  четырех  серых  фрисландских  коней  в  богатой
упряжке и запрягли в карету. Хоть кони и исхудали за дорогу от непривычной
жары и малого корму, но на хивинцев - страстных лошадников  -  про  извели
сильное впечатление. Стройные  хивинские  и  текинские  красавцы  казались
жеребятами рядом с огромными фрисландцами.
   - Економов, переведи,  -  приказал  князь  и,  обратившись  к  Ширгазы,
сказал, указав на Федора: - Сей офицер был государем нарочно во Францию  к
королю Людовику спосылан,  дабы  сей  дар  ханскому  величеству  поднести.
Судите сами, ваше ханское величество, о наших мирных намерениях: стали  бы
мы, на вас войной идучи, класть такие труды,  дабы  за  тысячи  верст  сие
нежное строение бережно довезть?
   Хан выслушал перевод и, подумав, ответил:
   - Сомнения в дружбе старшего брата нашего Петра были нам  чужды.  Прошу
предать  забвению  бывшие  огорчения.  А   молодого   юзбаши   [буквально:
стоголовый, то есть командир сотни], ездившего за столь  богатым  даром  в
далекий Франгистан, мы наградим особо!
   Начали смотреть другие подарки - дело пошло хуже. Хан все осматривал  с
великим вниманием. Щупал и прикидывал на руку штуки тонких цветных сукон.
   - Сукна царь посылал цельные, а за дорогу,  видно,  поменьше  стали,  -
сказал он вполголоса Колумбаю.
   Его подозрительность увеличивалась.
   Дары малые и вдобавок драные. "Обманывают, - решил он.  -  А  карета  и
кони хороши, да не в насмешку ли присланы? Где  я  буду  по  нашим  пескам
ездить в ней?.."
   Хан не оказал перед Бековичем подозрений и вместе с ним, конь  о  конь,
двинулся к Хиве. За ними ехала ханская  свита,  а  дальше  с  песнями  шел
приободрившийся отряд.
   Чуть  не  доезжая  Хивы,  у  речки  Порсугань,  хан  со  своим  войском
расположился лагерем на отдых; неподалеку раскинулись русские палатки. Сам
Бекович с князем Самоновым был гостем в ханском шатре.
   За ужином хан об®яснил Бековичу, что разместить  в  Хиве  весь  русский
отряд невозможно: не хватит еды, а пока подвезут, пройдет  много  времени.
Конечно, если у князя большие запасы провианта, дело другое...
   А с провиантом у Бековича было худо. И хан  предложил  князю  разделить
отряд на пять частей и разместить по пяти городам. Обещал хороший  корм  и
жилье. Князю и ближним его предложил гостеприимство в самой Хиве.
   Трудно понять, почему Бекович принял  это  опасное  предложение.  Может
быть, уверился князь в том, что Ширгазы  напугался  русской  артиллерии  в
схватках у Айбугира. А может быть, был  князь  в  состоянии  обреченности,
когда не думают...
   Решение Бековича офицеры приняли с сомнением. Хотя смутьяна Кожина и не
было, многие вспомнили его возбужденные речи.
   Федор Матвеев горячился:
   - Эх, друг Саша, как в воду смотрел! Не верю я, чтоб  у  хана  припасов
кормежных не было. И как князь, сего не проверив, согласился?


   В пять сторон от речки  Порсугань  разошлись  с  проводниками-хивинцами
солдаты, драгуны и пушкари. Долго в горячем,  неподвижном  воздухе  стояла
густая пыль, поднятая уходящими отрядами, и медленно затихали вдали  звуки
походных песен.
   Долго стоял Бекович у ханского шатра, глядя вслед уходящим и не обращая
внимания на столпившихся вокруг хивинцев.
   Скрылись из глаз отряды, улеглась дорожная пыль.
   Хан Ширгазы положил руку на плечо Бековича. Князь обернулся.
   - Ты, собака, изменивший исламу, продавшийся неверным,  -  тихо  сказал
Ширгазы, - ты хотел обмануть меня своими рваными дарами?
   Бекович с трудом понимал узбекскую речь. Но эти слова он  понял  легко:
достаточно было взглянуть на лицо Ширгазы.
   Хан вытащил из-за пазухи грамоту Петра. Медленно, торжественно разорвал
ее пополам, бросил на песок, плюнул, притоптал желтым, с  загнутым  острым
носком сапогом.
   Князь сделал шаг назад, схватился за шпагу,  но,  не  вынув  из  ножен,
опустил руку.
   Быть может, в этот момент,  в  предсмертной  тоске  окидывая  мысленным
взглядом прошлое,  вспомнил  он  умные,  горящие  злостью  глаза  поручика
Кожина...
   Улыбаясь, переговариваясь между собой, подошли ханские телохранители  с
обнаженными клычами.
   Ширгазы отвернулся и пошел от князя.
   - Лицо не портить, - буркнул он, проходя мимо телохранителей...


   Отрубленные головы Самонова,  Званского,  Економова  и  других  старших
офицеров были выставлены в Хиве для всеобщего обозрения.
   Головы Бековича среди них не было.
   По слухам, Ширгазы послал ее в подарок бухарскому хану, но осторожный и
дальновидный Абул-Фаиз не принял жуткого подарка, отослал его обратно.
   Как в старой сказке о развязанной метле, пять отрядов были  уничтожены,
изрублены поодиночке. Часть людей была убита, часть взята в плен и  пущена
по невольничьим рынкам.
   Немногие спаслись бегством: кто - во  время  разгрома  отрядов,  кто  -
позже, сумев вырваться  из  плена.  И  лишь  немногие  из  этих  немногих,
преодолев неописуемые лишения и опасности,  разными  путями  добрались  до
русских рубежей.
   Гарнизоны построенных Бековичем крепостей вскоре  узнали  от  окрестных
туркменов о гибели основного отряда в Хиве.
   В  октябре  1717  года  гарнизон  Красноводской  крепости,   измученный
безводьем и налетами кочевников, отплыл в Астрахань. Их участь  напоминает
судьбу спутников Одиссея, возвращавшихся на родину из-под стен Илиона.
   Суда красноводцев были застигнуты жестокой бурей. Часть судов  погибла,
а часть занесло к устью Куры, на  противоположный  берег  моря.  Спасшиеся
перезимовали там и только весной 1718 года добрались до Астрахани.
   Почти одновременно с  ними,  бросив  крепость,  вернулись  в  Астрахань
остатки Тюб-Караганского гарнизона.
   Казалось, проклятие тяготело над  всеми  участниками  экспедиции  князя
Бековича...



        5. БЕСПАМЯТСТВО. - ДОБРЫЙ САДРЕДДИН ВЫХАЖИВАЕТ ФЕДОРА МАТВЕЕВА,
        А ПОТОМ ПРОДАЕТ ЕГО КАШГАРСКОМУ КУПЦУ. - "ТЕБЕ БУДЕТ ХОРОШО". -
        ВОТ ОНА, ИНДИЯ... - НОВЫЙ ХОЗЯИН. - В ДОМЕ ЛАЛ ЧАНДРА. -
        НЕВИДАННАЯ МАХИНА

                      Они редко попадают в нашу  благословенную  страну  и
                   ценятся за выносливость, ум и силу... Постой, он жив, о
                   хвала Амману!
                                             И.Ефремов, "На краю Ойкумены"

   Федор Матвеев открыл  глаза.  Он  лежал  у  пыльной  дороги,  в  степи,
поросшей верблюжьей колючкой. Застонал, вспомнив события  этого  страшного
дня. Этого или вчерашнего?..
   Жгучее солнце стояло прямо над головой, опаляло глаза. В горле тошнота,
во всем теле слабость и острая непрекращающаяся боль в правом плече...
   Когда Федор снова очнулся, песок, пропитавшийся  его  кровью,  был  уже
прохладным. Низко над головой  нависло  черное  небо  с  крупными,  яркими
звездами. Хотелось пить.
   Где-то  поблизости  возник  скрип  колес.  Скрип  колес  и  монотонная,
тягучая, похожая на стон, на жалобу нерусская песня.
   "Увидят - добьют... Замучают, -  подумал  Федор.  -  В  сторонку  бы...
уползти..."
   Резким движением он перекинулся на живот и, вскрикнув от боли, снова  -
в который раз - потерял сознание.
   Несколько раз за ночь он приходил в себя. Видел  те  же  яркие  звезды,
слышал скрип колес и ту же песню-стон.
   Только чувствовал - к прежним ощущениям добавились несильная  тряска  и
острые запахи бараньей шерсти и лошадиного пота.
   Узбек-крестьянин подобрал Федора на дороге, уложил на арбу и  привез  в
свой кишлак. Он и его семья  заботливо  ухаживали  за  Федором,  нехитрыми
древними способами залечивали глубокую рану. Была перерублена ключица,  но
молодая кость срастается  быстро.  Сначала  рану  растравляли,  не  давали
затянуться, чтобы легче вышли с гноем мелкие осколки кости.
   Потом лихорадка спала, и Федору стало легче. Его начали подкармливать.
   Желтый от бараньего жира и красный от мелко  накрошенной  моркови  рис,
перемешанный с  кусочками  жареной  баранины,  он  запивал  бледно-зеленым
настоем терпкого кок-чая, изумительно утолявшим жажду.
   Молодая сила восстанавливалась с каждым днем.
   Но что будет дальше?
   Днем и ночью грызла Федора тревога...
   Добродушный  хозяин  жалел  молодого   русского   воина.   Но,   жалея,
прикидывал, какую выгоду можно извлечь из неверного. Оставить его у  себя?
Он помогал бы ему, Садреддину, в поле; наверное, и ремесло знает  какое...
Но долго скрывать в доме здоровенного русского парня невозможно: рано  или
поздно  узнают  ханские  стражники.  И  тогда  пропал  Садреддин.  Отнимут
последнее. И без того от налогов дышать нечем... Можно, конечно, отпустить
русского - пусть идет куда хочет. А куда он пойдет?.. Сам на себя сердился
Садреддин: не годится правоверному жалеть неверную собаку...
   Нет, не для того он выхаживал и кормил русского, чтобы отпустить на все
четыре стороны.
   И Садреддин сделал по-другому.
   В конце лета, запасшись на дорогу  едой,  он  ночью  посадил  Федора  в
крытую арбу. Боязливо оглядываясь на спящий кишлак, тронулся в путь.
   Садреддин не скрывал своих планов: Федор знал, что добрый  узбек  везет
его на продажу подальше от Хивы.
   - Ты пушкарь? - спрашивал по дороге Садреддин чуть ли не в сотый раз.
   Федор, уже научившийся немного понимать узбекскую  речь,  утвердительно
кивал.
   - А кузнечное дело знаешь?
   Опять кивал Федор.
   - А грамоту знаешь?
   - Вашу не знаю. Знаю свою да иноземную кой-какую.
   - Франгыз?
   - Это французскую? Знаю.
   - А еще?
   - Голландскую.
   - Галански - кто такие?
   - Да не поймешь, раз не знаешь.
   И  Федор  погружался  в  размышления.   Справиться   с   неповоротливым
Садреддином было бы нетрудно. Лошадь, арба, еда - все есть. А что  дальше?
Куда податься? До Гурьева -  верст  девятьсот.  За  месяц  на  арбе  можно
добраться, но по дороге ехать опасно, а  без  дороги,  не  зная  колодцев,
пропадешь в песках...
   Садреддин отлично понимал это и ехал не торопясь, без опаски.
   Был Федор одет в узбекский халат. На голове, обритой Садреддином, русые
волосы начинали отрастать, но скрывались под белой чалмой. Лицо  загорело.
Только синие глаза отличали его  от  здешних  жителей.  При  остановках  в
деревнях Садреддин выдавал Федора за глухонемого батрака. Ничего, сходило.
   - Ты человек ученый, - втолковывал Федору Садреддин, -  всякое  ремесло
знаешь.  Такие  люди  не  пропадают.  Попадешь  к  богатому  купцу  или  к
владетелю, тебя кормить хорошо будут. В Индии, говорят, заморские неверные
купцы  бывают,  через  них  дома  узнают,  что  ты  живой.  Хозяин   выкуп
назначит...
   Федор горько усмехался.
   Через две недели приехали в Бухару.  Садреддин  выгодно  продал  Федора
заезжему  кашгарскому  купцу.  На  полученные  деньги  накупил   бухарских
товаров, жалостно попрощался с Федором.
   - Ты в мой дом счастье принес, Педыр! Мне  за  тебя  хорошо  заплатили.
Если с бухарским товаром я живой, не  ограбленный  вернусь,  семья  хорошо
будет жить. За это тебе, хоть ты неверный, аллах тоже поможет.
   Смуглый хитрый кашгарец, уже  знавший  историю  Федора,  ухмыльнулся  в
густую черную бороду.  Бедный  Садреддин,  считавший  себя  теперь,  после
продажи пленника, богатым человеком, не представлял  себе,  сколько  стоит
сильный молодой человек, знающий военное дело и понимающий в металлах...
   Кашгарец вез Федора при своем караване бережно, дал  верхового  коня  -
знал, что бежать некуда. И  тоже  успокаивал,  толковал,  что  такой,  как
Федор, простым рабом не будет.
   Не отказал, дал Федору желтой бумаги, медную чернильницу с  цепочкой  -
вешать к поясу. И по вечерам, на стоянках, Федор, держа в отвыкших пальцах
калам - перо  из  косо  срезанной  и  расщепленной  камышинки,  -  коротко
описывал путевые приметы. Еще недавно, в Астрахани, он мечтал, как  пойдут
они с Кожиным в далекую Индию. А теперь сбылись его мечты, да не  так.  Не
разведчиком он идет, а пленником... Да кто знает, как обернется? Может,  и
пригодятся записки...
   Решил Федор пока выжидать, присматриваться, своей  тоски  и  злости  не
выказывать.
   Недели через три начались горы. Десять дней забирались все  выше  узкой
тропой. Дохнуло морозом. После треклятой жары Федор обрадовался снегу - но
и загрустил еще пуще, вспомнив родные снежные просторы.
   Наконец, пройдя перевал, спустились в  цветущую  Кашмирскую  долину  по
речке Гильгит, до впадения ее в великую индийскую реку Инд.  Переправились
через Инд и  спустя  несколько  недель  вошли  в  большой  торговый  город
Амритсар.
   Вот  она,  значит,  Индия.  Причудливые  строения,  неведомые  деревья,
пестрый базар, меднолицые люди - кто полуголый, кто в белых  одеждах...  С
любопытством смотрел Федор на чужую жизнь.
   Кашгарец приодел Федора, дал отдохнуть. Но на постоялом  дворе  запирал
его и приказывал слугам стеречь: не так  боялся,  что  Федор  сбежит,  как
того, что могут украсть.
   Однажды кашгарец привел  высокого,  плотного  индуса,  одетого  во  все
белое. Индус внимательно оглядел Федора, улыбнулся, сел, скрестив ноги, на
ковер и сделал Федору знак: садись, мол, и ты.
   Немало пришлось потом прожить  Федору  на  Востоке,  немало  усвоил  он
обычаев, но труднее всего  было  научиться  сидеть  на  полу  по-индийски,
уложив пятки на бедра.
   - Sprek je de Nederlandse taal? - спросил индус.
   Федор, услышав голландский язык, изумился.
   - Не бойся за себя, - продолжал индус. - Если все, что про тебя говорит
купец, - правда, тебе будет хорошо.
   "А, дьявол! - подумал Федор. - Все как сговорились - будет тебе  хорошо
да будет хорошо, пес вас нюхай!"
   Индус  устроил  настоящий  экзамен.  Спрашивал  о  плотинах  и  водяных
колесах. Поговорили о европейской политике, о шведской войне. С удивлением
Федор понял, что перед ним образованный человек. Потом индус  заговорил  с
кашгарцем - уже по-своему. Ни слова не понял Федор, да и  так  было  ясно:
торгуются.
   Торговались не спеша. Иногда кашгарец,  привыкший  к  базарам,  повышал
голос в крик, а индус отвечал  тихо,  но  властно.  Потом  индус  размотал
широкий пояс, достал малый мешочек и вески с одной чашкой и  подвижным  по
костяному коромыслу  грузиком.  Из  мешочка  извлек  два  камешка,  -  они
засверкали, заиграли зелеными огоньками. Положил камни в чашечку и,  левой
рукой держа петлю, правой двинул грузик по коромыслу, уравновесил.
   Кашгарец глянул на значок, у которого остановился грузик, бережно  взял
камни, один за другим посмотрел на свет и, почтительно кланяясь, без  слов
начал разматывать пояс, прятать самоцветы.
   - Видишь, какова твоя цена? - сказал индус по-голландски.
   Не понравилась  Фед