тьянских дворов, что это батюшкины  крестьяне.  Хотя  боярский
дом Матвеевых не слишком отличался от крестьянских изб, а пища  отличалась
от крестьянской, пожалуй,  только  количеством,  все  же  боярские  хоромы
освещались  не  лучиной,  а  сальными  свечами,  к  расходованию  которых,
впрочем, матушка относилась зело бережно.
   В крошечной церквушке боярское семейство становилось на почетном месте,
и отец Пафнутий не упускал случая в молитвах упомянуть болярина Арсения со
чады.
   Но не в сальных свечах и не в молитвах было дело. Привычным, незыблемым
был сам порядок: батюшка владел мужиками, а мужики  пахали,  сеяли,  жали,
молотили и свозили зерно на боярский двор. Так велось  от  века,  иного  и
быть не могло.
   Федор знал, что по соседству есть бояре,  до  которых  им  далеко,  что
владеют они многими вотчинами, живут в каменных  хоромах,  пьют  заморские
вина.
   Тем не менее Федор был твердо убежден, что принадлежит к какой-то более
достойной породе, чем крестьяне.
   Потом, на государевой службе, он имел подчиненных,  тех  же  мужиков  в
солдатских и матросских кафтанах, и тоже твердо знал, что стоит  выше  их.
Будучи от природы незлобным, он всегда старался, чтобы им жилось полегче и
посытнее,  ругался  с  сослуживцами,  особенно   с   иноземными,   которые
презрительно относились к солдатам и считали их скотом.
   Но Федор  полагал,  что  хорошего  отношения  к  солдатам,  матросам  и
мастеровым вполне достаточно для того, чтобы  все  было  по-справедливому.
Всегда ведь были господа, и всегда были рабы.
   Встречались, правда, ему  на  службе  "рабы",  которые  заставляли  его
призадуматься. Это были крепостные умельцы-розмыслы, самородные  инженеры,
корабельные мастера, кузнецы, строители. С такими людьми считался и  часто
советовался сам Петр Алексеевич. Общаясь с ними, Федор чувствовал, что они
по своему развитию стоят выше, чем он. Однако внушенное с детства  понятие
высоты боярского, хотя и захудалого рода всегда брало верх.
   Теперь же, на чужой земле, Федор сам был рабом. Верно,  не  таким,  как
слуги Лал Чандра, но все же человеком подневольным. И, когда Рам Дас прямо
предложил ему стать на сторону сикхов, Федор пришел в сильное смущение.
   Он хорошо помнил рассказы своего деда о страшном для бояр бунте Стеньки
Разина. Теперь здешние, индийские, мужики тоже замышляли бунт против своих
бояр  и  какого-никакого,  а  все-таки  бога.  Неужто  же  ему,   человеку
дворянского рода, пристало с бунтовщиками дружбу водить?
   Да и Рам Дас хорош: покорным рабом прикидывается, а сам,  как  уразумел
Федор, чуть ли не за главного у этих сикхов.
   Оказали доверие: поведали ему, Федору, что  готовят  восстание  к  тому
дню,  когда  брахманы  устроят  празднество   по   случаю   восстановления
разрушенного храма богини Кади. Сказали, что он, Федор, помочь им должен.
   Как же это - бунтовщикам помогать?!
   Да и не врут ли они, что как Федор кончит  работу,  так  и  конец  ему?
Может, пугают просто?
   Пойти к Лал Чандру да и выложить ему все начисто ту... Нет уж, язык  не
повернется...
   Господи, и совета не у кого спросить!
   Смутно было на душе у Федора.



        8. ФЕДОР МАТВЕЕВ ПОЛУЧАЕТ В ПОДАРОК НОЖ. - ЛИРИЧЕСКАЯ ИНТЕРМЕДИЯ.
        - ЛАЛ ЧАНДР НЕДОВОЛЕН СМЕТОЙ. - ПАХУЧИЕ СНАДОБЬЯ И МОЛНИИ РАЗНОЙ
        ДЛИНЫ. - ШНУРОК ТУГОВ. - "ТЫ ИСПУГАЛСЯ, РУССКИЙ ВОИН?"

                                     Отделкой золотой блистает мой кинжал.
                                     Клинок надежный, без порока;
                                     Булат его хранит таинственный закал -
                                     Наследье бранного Востока.
                                                       М.Лермонтов, "Поэт"

   Однажды Джогиндар Сингх позвал Федора в кузницу.
   - Картар Сарабха хочет сделать тебе подарок, - сказал он.
   Кузнец Картар Сарабха широко улыбнулся в черную бороду и сказал:
   - Ты научил меня многим полезным вещам, которых я не  знал.  За  это  я
подарю тебе нож, ибо мужчина не должен быть безоружным.  Я  буду  работать
при тебе.
   Федор понял, что это большое доверие: от него, чужеземца,  не  скрывают
тайны ремесла.
   Кузнец взял пучок коротких, с фут, проволочек и начал перебирать их  по
одной. Каждую из них он пробовал, сгибая и разгибая.
   Федор заметил, что некоторые проволочки были из очень мягкого железа, а
другие - из твердой стали, они сгибались с трудом. Кроме того,  проволочки
были разными по толщине.
   Составив нужный набор и плотно обвязав  по  концам,  Сарабха  нагрел  в
горне середину пучка и ловко, двумя клещами, скрутил его винтом. Затем  он
снова нагрел пучок  и  начал  осторожно,  но  быстро  проковывать  его  на
наковальне. Под ударами проволочки  сваривались  вместе,  и  вскоре  пучок
превратился в брусок.
   Еще несколько нагревов - и кузнец, ударяя в полную силу, быстро отковал
заготовку ножа. Федор заметил, что  все  удары  наносились  с  оттяжкой  в
разные стороны.
   - Завтра перед обедом приходи, будем заканчивать,  -  сказал  кузнец  и
бросил клещи в колоду с водой.
   На другой день Федор увидел в руках у Сарабхи клинок, уже  окончательно
принявший форму.
   - Теперь мы закалим его. - Кузнец бросил кинжал в горн.
   Рядом раздалось блеяние. Федор обернулся:  Джогиндар  Сингх  держал  за
рога крупного барана.
   - Это наш сегодняшний обед, - сказал плотник. - Пусть брахманы  воротят
нос, но сикхи сегодня отведают мяса.
   Картар Сарабха короткими клещами вытащил клинок  из  горна,  перехватил
поудобнее и всадил раскаленное лезвие в горло барана.
   - Смерть дает силу оружию, - торжественно сказал он.
   Еще через день Федор получил нож, отшлифованный и вделанный в  красивую
ручку  из  слоновой  кости.  Он  посмотрел   на   лезвие   и   ахнул.   По
седовато-голубой стали шли дымчатые, переплетающиеся узоры.
   Это был индийский булат "вуц" - сталь, сочетающая высокую  твердость  с
прекрасной вязкостью.


   Закалка в  теле  живого  барана  вовсе  не  вызывалась  технологической
необходимостью, но в те времена, когда сущность термической обработки была
неизвестна, процесс закалки  связывался  с  мистическими  представлениями.
Считали, что закалка холодного оружия должна сопровождаться смертью живого
существа.
   Во  времена  крестовых  походов  особо   надежным   считалось   оружие,
закаленное в теле вражеского воина.
   Все чаще влекло Федора к палаткам сикхов. Ему нравились эти  простые  и
суровые люди - с ними можно было говорить не таясь, они не морочили голову
туманными словами. Вроде не  похожи  эти  самые  сикхи  на  разбойников  и
воровских людей, думал он. Уж скорее, по правде, Лал  Чандр  на  истинного
душегубца смахивает...
   Но больше всего Федора тянуло к Бхарати, дочери седобородого  плотника.
Девушка смеялась,  когда  Федор  пытался  разговаривать  с  ней  на  диком
смешении языков. Она была как-то не по-здешнему весела и жизнерадостна.
   Душными вечерами они сидели рядом на краю бассейна, опустив босые  ноги
в прохладную воду. Федор, забываясь, подолгу говорил ей что-то  по-русски,
а девушка слушала, склонив черноволосую голову  и  широко  раскрыв  глаза.
Звуки чужого языка, казалось, зачаровывали ее, как чаруют змею  монотонные
звуки пунги [пунга - род дудки].
   Он говорил ей о своей далекой родине, о ее лесах  и  снегах,  о  реках,
которые делаются зимой белыми и твердыми как камень. Рассказывал о больших
кораблях с высокими мачтами и тугими от ветра  белыми  парусами,  о  громе
пушек у Гангута. И о весенних зеленых лугах говорил он  ей,  и  о  звонких
жаворонках в голубом поднебесье...
   Понимала ли его Бхарати?
   Наверное, понимала. Разве в словах дело?
   Искоса  поглядывала  она  на  Федора.  При  свете  звезд  его  лицо  со
вздернутым носом, с закинутыми назад светлыми волосами и  русой  бородкой,
чуть кудрявой и мягкой, казалось ей лицом неведомого северного  бога.  Она
знала, что при свете дня его глаза синие, как вода в океане.
   Бывало, Федор спохватывался, умолкал смущенно и  переходил  на  обычную
тарабарщину. Тогда она смеялась и болтала смуглыми ногами в воде бассейна.
Потом вдруг, присмирев, долго сидела молча. Или  принималась  рассказывать
Федору  на  западнопенджабском  наречии  о  своей  коротенькой  жизни,   о
странствиях с отцом,  о  зимних  муссонах,  дующих  с  суши,  и  о  летних
океанских,  несущих  дожди,  о  жарких  пустынях  и  ядовитых   болотистых
джунглях.
   А Федор, вслушиваясь в полузнакомую речь,  в  звенящий,  высокий  голос
девушки, глядел на ее удлиненные темные глаза и черные  косы,  перекинутые
за плечи, на ее тонкие и сильные руки...


   Лал Чандр почти все время проводил теперь в обновленном  храме,  по  ту
сторону пустыни Гхал. Иногда он приезжал домой, и  тогда  Федор  показывал
ему все сделанное в его отсутствие.
   По привычке, крепко вдолбленной великим государем в удалые головы своих
сподвижников, Федор на все работы  имел  календарное  счисление  -  "какая
работа противу которой приуготовлена быть  долженствует  и  в  какой  день
завершение оной иметь надлежит".
   Чертежи Федора, выполненные с  большим  тщанием,  резко  отличались  от
грубых эскизов Лал Чандра. Федор строго выдерживал масштаб, потому  что  в
те времена не проставляли размеры. На свободном месте вычерчивалась точная
масштабная линейка, как теперь - в нижней части географических  карт.  При
работе размер узнавали, взяв его ножками циркуля и перенеся на  масштабную
линейку.
   К каждому чертежу Федор прилагал подробное "исчисление, сколько чего  к
строению надлежит", - лесу, меди, железа, канатов...
   На этот раз Лал Чандр  очень  внимательно  просматривал  представленную
Федором смету: сколько леса нужно на постройку желоба для отвода  воды  от
верховья водопада до храма Кали, у которого будет  установлено  гигантское
колесо.
   По расчетам Федора желоб должен был пропускать водяной поток шириной  в
две с половиной сажени и глубиной в сажень.
   Предполагалось во время засухи, когда  речка  пересохнет,  перегородить
русло немного выше водопада  плотиной,  пробить  правый,  скалистый  берег
тоннелем и через примыкавшую к берегу ложбину желобом на  высоких  свайных
опорах довести-воду до храма на расстояние около  ста  сажен.  Здесь  вода
должна была обрушиваться на  огромное  колесо  и,  отдав  ему  свою  силу,
стекать затем в речку по канаве, которую рыли уже теперь.
   Желоб и свайные опоры Федор запроектировал бревенчатыми  -  не  потому,
что он был русским инженером и привык пользоваться  этим  материалом  "для
завоцкого и плотинного строения", а потому, что желоб из  каменной  кладки
на двенадцатисаженной высоте было бы гораздо труднее закрепить. К тому  же
он весил бы много больше деревянного и потребовал бы мощных и частых опор.
   Да и деревянный желоб таких размеров, наполненный водой,  получался  не
легкий; поэтому опорные сваи надо было ставить не реже  чем  через  каждые
две сажени.
   На все это требовалось около тысячи  трехсаженных  бревен  толщиной  не
меньше фута.
   Для безлесного Пенджаба это была огромная цифра.
   - Правильно ли ты исчислил, юноша? - хмуро спросил Лал Чандр.
   - Я цифири и циркульному действию обучался у самого  Леонтия  Филиппыча
Магницкого, - обиженно ответил Федор.
   - Не знаю, о ком ты говоришь. - Лал Чандр задумался. - Хорошо, - сказал
он, помолчав. - Придется мне поехать к радже Мохинджи. В его владениях,  в
верховьях реки Рави, есть леса, а где лес - там слоны. Сплавим лес по Рави
до наших мест, а потом слоны перевезут его к храму Кали.
   - Слоны? - с интересом спросил Федор. - Слоны перевезут лес?
   - Заканчивай здесь колесо и приступай к машине молний, -  приказал  Лал
Чандр. - Когда лес будет на месте, переедешь с плотниками к храму,  будешь
строить желоб.


   И Федор приступил к проектированию  большой  машины  молний  для  храма
Кали.
   До сих пор он не имел представления о той страшной силе,  удар  которой
однажды ощутил.
   На своем веку изведал Федор  и  сабельного  удара  и  пулевого  пробоя.
Хорошо помнил, как шведский книпель - снаряд из двух  чугунных  полушарий,
соединенных короткой цепью, - перебил  на  их  корабле  бык-гордень  [узел
крепления реи к мачте] и оборвавшийся гротарей (стопудовое бревно) полетел
вниз, круша все на своем пути. Кто-то крикнул:  "Фан  ундер!"  [van  onder
(голл.) - "падает вниз!"; в наше  время  превратилось  в  предостерегающий
оклик "полундра!"] Матросы разбежались по палубе, а он,  Федор,  не  успел
отскочить - задело его малость,  но  и  от  этой  малости  рухнул  он  как
подкошенный...
   Но пуще прежних потрясений запомнился Федору холод медных бедер  богини
Кали, треск голубых молний, запах весенней грозы, и  будто  тысячи  иголок
вонзились  в  тело.  Мгновенная  боль,  а   потом   непонятная   дрожь   и
металлический привкус во рту...
   Хорошо понимал Федор: где есть валы да шестерни, никакой  бог,  хоть  и
шестирукая Кали, здесь ни при чем, Просто  брахман  знает  что-то,  другим
неведомое.
   Федор уже знал, что загадочная сила рождается от вращения диска и может
проходить куда угодно по металлу. Знал, что Лал  Чандр  умеет  копить  эту
силу в металлических сосудах, наполненных какой-то жидкостью,  что  медная
статуя Кали была внутри пустая и залитая той же жидкостью.
   Страстно хотелось Федору проникнуть в тайну  брахмана  и  увезти  ее  с
собой на родину. Еще не зная, как добраться до тайны и как бежать  отсюда,
он уже задумывался, через кого добиться, чтобы с глазу  на  глаз  доложить
государю о неведомой силе...
   Иногда во время опытов с машиной  молний  Лал  Чандр  зажигал  в  чаше,
стоявшей на медном треножнике, какие-то снадобья; от них шел пахучий  дым.
При этом Федор помогал  брахману  сдвигать  и  раздвигать  бронзовые  шары
машины. От разных снадобий и молнии получались разные: то совсем слабые, а
то проскакивали между далеко раздвинутыми шарами.
   Каждый  раз  Лал  Чандр  записывал,  при  каком  курении  какой   длины
получается молния.  Терпеливо  добивался:  что  жечь,  чтобы  молния  была
подлиннее да поярче.  И  каждый  раз  перед  тем  как  попробовать  другое
снадобье, лабораторию тщательно  проветривали  пунками  -  полотнищами  на
рамах, подвешенных к потолку. Их приводили в движение из-под пола рабы Лал
Чандра.
   Иногда запах курений напоминал Федору ладан, церковь; казалось, в  этом
есть что-то от бога. Но запах ладана сменялся иной раз  такой  вонью,  что
даже бесстрастный Лал Чандр крутил носом, тушил курильницу  и  проветривал
помещение. Вонь,  понятное  дело,  никак  не  связывалась  с  божественным
промыслом...
   Эта зависимость между курением и силой  молнии  каралась  Федору  особо
таинственной [иногда небольшие примеси некоторых газов  к  воздуху  сильно
влияют на длину пробиваемого искрой пространства].
   Все больше убеждался Федор в правоте Рам Даса: злое дело  замышлял  Лал
Чандр. Не науки ради вызывал он молнии,  не  только  во  славу  многоруких
идолов курились его адские снадобья...
   Однажды в лабораторию внесли  на  носилках  труп  индуса  средних  лет,
худого, но хорошо сложенного.
   Около машины молний поставили стол, покрытый тяжелой мраморной  плитой.
К бронзовым шарам прикрепили два  толстых  гибких  каната,  сплетенных  из
бронзовых  проволок.  Канаты  были  обмотаны  тонким  шелком,  пропитанным
какой-то смолой,  а  их  свободные  концы  -  впаяны  в  игольной  остроты
серебряные наконечники.
   По знаку Лал Чандра слуги положили обнаженный  труп  на  черный  мрамор
стола и неслышно удалились.
   Лал Чандр бросил в  дымящуюся  чашу  на  треножнике  щепотку  снадобья.
Помещение окуталось зеленоватыми клубами дыма. Остро и пряно запахло.
   Брахман взял в руки один из канатов.
   - Возьми второй, -  велел  он  Федору,  -  но  опасайся  коснуться  его
обнаженного конца.
   Диск машины молний начал вращаться - все  быстрее  и  быстрее.  Золотые
пластинки  слились  в  один  сияющий  круг.  Комната  плотно   наполнилась
однотонным воем.
   Федор обеими руками держал канат, выставив  вперед  острый  наконечник,
как багинет перед боем. Лал Чандр стал медленно придвигать к  нему  острие
своего каната.
   Треск! Слепящая голубая молния возникла между остриями. Клубы  зеленого
дыма засветились призрачным светом. Федор стоял неподвижно. Он уже  привык
к жизни среди молний. Лал Чандр резко отвел в сторону свой  наконечник;  с
треском погасла молния. Не выпуская из рук каната, он подошел  к  столу  и
сбросил ткань, покрывавшую лицо мертвеца.
   Федор вздрогнул: лицо было страшным, синевато-белым.  Между  искаженных
судорогой губ торчал кончик  языка.  Стеклянные,  широко  раскрытые  глаза
хранили выражение предсмертного ужаса. На шее четко  вырисовывалась  синяя
бороздка - рельефный оттиск плетеного шнурка.
   Федор сразу вспомнил рассказы сикхов о страшной секте  тугов-душителей.
Скрывая  под  одеждой  священный  шнурок,  туги  бродили  по  дорогам,  по
темнеющим вечерним улицам городов, подстерегая свои жертвы.  Держа  шнурок
обеими руками за концы, душитель, подкравшись сзади, накидывал его на  шею
одинокого прохожего и быстрым движением делал вокруг шеи полный оборот,  а
потом, уперевшись ногой в спину жертвы, молниеносно затягивал концы.
   Это совершалось для того, чтобы умилостивить гневную богиню Кали.
   Но по тем же рассказам Федор знал, что в Пенджабе, где  культ  страшной
Кали не был в почете, туги никогда не показывались.
   Владение Лал Чандра было вдалеке от жилых  мест,  слуги  за  ограду  не
выходили. Значит; этот человек, бывший раб Лал Чандра - Федор  узнал  его,
несмотря на искаженное лицо, - не был случайной жертвой фанатика.  Он  был
задушен здесь, внутри высокой ограды, за какое-нибудь нарушение или просто
потому, что Лал Чандру понадобился труп...
   Федора пронзила страшная мысль: Лал Чандр от него ничего  не  скрывает,
не стесняется показать умерщвленного таким способом человека, которого он,
Федор, видел живым еще вчера!
   Лал Чандр уже считает  его,  Федора,  обреченным.  Когда  работы  будут
закончены, его задушат,  как  этого  несчастного...  На  мгновение  Федору
показалось,  что  его  горло  перехвачено  тонким  шнурком.  Он  судорожно
глотнул. Не помня себя шагнул к Лал Чандру.
   Брахман  вскинул  на  него  тревожный  взгляд.  Какой-то   миг   длился
безмолвный поединок: Потом Федор овладел собой; отвернулся, глухо спросил:
дальше что делать?
   Лал Чандр спокойно подошел к трупу, вонзил острие своего наконечника  в
его смуглое плечо. Приказал:
   - Приложи свой наконечник к его ступне.
   "Может, ткнуть тебя самого? -  пронеслось  у  Федора  в  голове.  -  Да
незнамо, будет ли толк. Верно, душители в соседних покоях караулят. Ладно,
доберусь до тебя еще!"
   Федор молча упер острие  наконечника  в  ступню  мертвеца  -  и  вдруг,
отбросив канат, с криком отскочил в сторону.
   Случилось страшное, небывалое: нога  мертвеца  дернулась,  согнулась  в
колене и резко распрямилась, будто хотела ударить Федора...
   Под сводами лаборатории раздался тихий смех Лал Чандра.
   - Ты испугался, русский воин? - насмешливо сказал брахман. - Не  бойся,
он не может причинить зла.
   Федор перевел дух. С вызовом взглянул на брахмана, сказал:
   - Я человек военный, привык с  живым  супротивником  встречаться.  -  И
прибавил по-русски: - Пес тебя нюхай, тать-душегубец!
   И еще целый час он, по указанию Лал Чандра, прикладывал наконечник то к
руке, то к ступням мертвеца. Брахман внимательно наблюдал,  как  пробегают
судороги.
   А когда Лал Чандр снова  уехал,  Федор  при  удобном  случае  рассказал
Джогиндару Сингху о страшном опыте.
   - Значит, он уже собирает у себя тугов, - сказал старый плотник.  -  Ну
что ж, туги тоже смертны. Придет час - мы узнаем, угодна  ли  богине  Кали
смерть ее жрецов.



        9. СЛОНЫ ПРИШЛИ. БЕЖАТЬ?! А КАК ЖЕ БХАРАТИ? СКОМКАННЫЙ
        ЛИСТОК. НОВЫЕ ЛЮДИ В ДОМЕ ЛАЛ ЧАНДРА. КОЛДОВСКОЙ ВЗГЛЯД.