пришло  в  голову   обновить  посуду:   наши
эмалированные  кружки, выглядевшие такими  белыми и чистыми, когда их только
что  купили,  через несколько недель облупились и  заржавели,  и  от  одного
взгляда на  них  у  меня  начиналась  депрессия.  И вот, ободренная  успехом
овсянки, я, перед тем как опять  настало  мое дежурство по кухне, купила для
каждого стаканы. Они  были куда красивее и пить  из  них было куда приятнее,
хотя  надо  признаться,  что  за  неделю  почти  все  они  были перебиты,  и
киббуцникам пришлось пить чай по очереди из трех оставшихся стаканов.
   Проблемой  стала  и  селедка,  которую   теперь  с  утреннего  завтрака
передвинули на середину дня. Не  у  каждого были вилка, нож и  ложка; у кого
была  только  вилка, у  кого  только  ложка или  нож. Девушки, работавшие на
кухне, мыли  селедку и нарезали ее на маленькие кусочки, но не снимали с нее
кожу, так что за столом каждый делал это сам. И поскольку руки вытирать было
нечем, каждые вытирал  их о рабочую одежду.  Я  стала  снимать кожу. Девушки
возопили: "Вот, теперь она их еще  и к  этому приучит". Но у меня на это был
ответ: "А что бы вы делали у себя дома? Как бы вы подали селедку к  столу? А
это ваш дом, ваша семья!"
   По  утрам в субботу мы  варили кофе. Ввиду того,  что по субботам мы не
могли  отправить  в  Хайфу   молоко,  наше  субботнее   меню  на   молоке  и
основывалось. Из этого молока мы делали  "лебен" - простоквашу и "лебениа" -
та же простокваша, но пожирнее. Девушка, которая  пекла печенье, входившее в
субботнее расписание, стерегла его  как зеницу ока,  потому что весь завтрак
состоял из кофе и печенья. В пятницу вечером  кое-кто из молодых людей после
ужина  начинал рыскать в поисках этого печенья и, случалось, находил его - и
тогда за завтраком разыгрывались трагедии. Когда пришла моя очередь готовить
на субботу,  я рассудила так: ни масла,  ни сахару, ни  яиц  (хозяйство наше
начиналось с  нескольких тощих  кур, иногда откладывавших сиротливые  яички)
добавить неоткуда; зато можно прибавить воды и муки и  таким образом  напечь
столько печенья, чтобы хватило и на вечер пятницы, и на утро субботы. Сперва
это сочли "контрреволюцией", но потом всем  понравилось,  что печенье, за те
же деньги, будет два раза в неделю.
   Но самое "буржуазное"  мое нововведение, о  котором  весь Эмек  говорил
месяцами, -  была "скатерть", сделанная из простыни, которую  по пятницам  я
стала  стелить на столы для ужина - да  еще  и  цветы поставила  посередине.
Мерхавийцы  вздыхали,   ворчали,  предупреждали,   что  наш   киббуц   будут
"дразнить", - но позволили мне делать по-своему.
   Такие же  споры  возникали у нас  и  по другим  поводам  -  об  одежде,
например.  Тогда  все  наши девушки  носили одинаковые  платья: в  сотканной
арабами  мешковине прорезались три дырки  - одна для головы и две  для рук -
получалось платье,  которое оставалось только подвязать веревкой. В  пятницу
вечером киббуцники переодевались: мужчины надевали чистые рубашки, а женщины
-  юбки  и блузки вместо брюк  и рабочих  платьев. Но я  не понимала, почему
аккуратность допускалась только раз  в неделю.  Мне неважно было, что носить
по  будням, но  это должно было быть проглажено. И каждый  вечер я тщательно
гладила свой "мешок" тяжелым утюгом на углях, зная, что киббуцники не только
считают  меня  сумасшедшей,  но  и  в  глубине души  подозревают, что  я  не
настоящий пионер.  Так  же  не  одобрялся  и цветочный узор,  которым Моррис
расписал стены нашей комнаты, чтобы они выглядели  красивее, не говоря уже о
ящиках,  которые  он  расписал  и  превратил  в  шкафы  для  нас.  В  общем,
киббуцникам  понадобилось  немало   времени,  чтобы  принять  наши  странные
"американские" обычаи,  да и нас самих. Очень возможно,  что помог этому наш
знаменитый патефон. Я оставила его в Тель-Авиве у Шейны, но через  несколько
месяцев  решила, что киббуцу он нужнее, чем ей, и перетащила его в Эмек, где
он  и  стал  притягивать  в  киббуц  почти  столько  же  народу,  сколько  в
Тель-Авиве. Я даже иногда думаю - а  не  приятнее ли было  киббуцу  получить
приданое без невесты?
   В  ту зиму я была назначена работать на киббуцном птичьем  дворе и меня
послали  на  несколько недель  в  сельскохозяйственную школу,  чтобы изучить
всякие тонкости в деле выращивания  домашней птицы. Когда, много лет спустя,
я рассказала родным об этом  периоде моей жизни, они очень веселились, что я
стала таким  специалистом по  курам, ибо до  работы в Мерхавии я славилась и
семье полным отсутствием любви к  животным - и к птицам в том числе. Не могу
сказать,  что я  полюбила обитателей  птичьего двора,  но я  очень увлеклась
своим делом  и  была страшно горда, когда птичники со  всего Эмека  приехали
смотреть наши курятники и перенимать наш опыт. В то время я с утра до вечера
говорила о том, как ее выращивать и кормить, а после того, как однажды возле
курятников показался шакал, я много ночей подряд видела во сне убийство моих
кур.  Энергия и время, затраченные мною  на птичьем дворе, дали немаловажный
побочный результат. Бог свидетель,  мы не могли быть особенно щедры с нашими
питомцами,  но  все-таки  через  некоторое  время на  нашем  обеденном столе
появились яйца и даже куры и гуси. Иногда, когда к нам в Мерхавию  приезжала
Шейна  с  Хаимом и Юдит,  мы  приготовляли  мерхавийское "фирменное  блюдо":
жареный  лук  с  мелко нарубленными крутыми яйцами. Запивали  мы  это теплым
чаем. Теперь  это  звучит не  так  уж прекрасно, но тогда  нам  это казалось
чудесным.
   Месяцы шли  быстро.  Нам по-прежнему не  хватало рабочих рук;  казалось
порой, что все, кто не болен малярией, страдает дизентерией или "палатачи" -
очень неприятной  формой лихорадки. Всю зиму киббуц утопал в грязи, по грязи
мы тащились в  столовую, в  амбары  и на работу. Лето было  не легче:  очень
длинное и страшно жаркое.  С  весны  до осени  нас  мучили  полчища  оводов,
песочных мух и москитов. В четыре утра  обычно мы уже были на месте  работы,
потому что с поля надо было возвращаться до того, как поднимется беспощадное
солнце. Единственным  средством от  насекомых был  вазелин (когда его  можно
было достать); им мы обмазывали все незакрытые части тела, к которым оводы и
мухи прилипали немедленно; поднятые воротники, длинные юбки и рукава, платки
- вот  в таком виде мы  ходили  все лето, несмотря на  жару. Я тоже раза два
болела, и до сих пор помню, как  благодарна я была парню, принесшему мне  из
соседней  деревни  кусочек льда  и  лимон, чтобы  я  могла приготовить  себе
лимонад. Может,  если бы могли вскипятить себе чашку чая, когда холодно, или
приготовить  холодное питье,  когда нас  изнуряла  летняя жара, нам  было бы
физически  легче.  Но  киббуцная  дисциплина  не разрешала  брать что-нибудь
одному, не делясь со всеми.
   Я понимала и одобряла причины, на которых основывались такие крайности,
но Моррис, которому  киббуцная жизнь нравилась  все меньше и меньше, считал,
что такое поведение - абсурд, и что нельзя из-за преданности доктрине делать
трудную жизнь еще труднее. Он очень  страдал от  отсутствия уединения  и  от
того, что называл интеллектуальной ограниченностью нашего образа жизни. В то
время никто  в Мерхавии  не  интересовался  тем,  что интересовало Морриса -
книгами, музыкой, живописью, никто не стал бы об  этом разговаривать. Не то,
чтобы киббуцники были необразованны, - напротив. Но их  больше  интересовало
другое.  Вопрос  -  может  ли  киббуц  позволить  себе  купить  "гигантский"
инкубатор на 500 яиц, или  попытка извлечь идеологический смысл из того, что
кто-то сказал на очередном собрании,  - занимал их нисколько  не меньше, чем
книги, музыка и картины. Но все равно, по мнению Морриса, мерхавийцы мыслили
очень односторонне - и даже эта "одна  сторона" была слишком  узка. Еще,  по
его  словам,  они  были чересчур  серьезны и полагали, что  чувство юмора  в
киббуце неуместно.
   И, конечно, он не был  кругом  неправ.  Теперь  я  вижу, что если  бы у
тогдашних киббуцов были средства и  хватило идеологической  гибкости хотя бы
на  то, чтобы  принять,  что теперь и не  обсуждается -  отдельные уборные и
душевые  для  каждого  и возможность, для  каждого, заваривать  чай в  своей
комнате,   -  то   тысячи   таких  людей,  как  Моррис,  покинувших  киббуцы
впоследствии, остались бы там навсегда.  Но и 1920-е годы ни один  киббуц не
мог себе этого позволить, и меня это не слишком беспокоило.
   Я наслаждалась тем, что нахожусь среди своих - среди людей, разделяющих
мои общественно-политические  взгляды,  серьезно  и  горячо  их обсуждающих,
серьезно относящихся  к  социальным проблемам. Мне в киббуце нравилось  все,
все  я  делала  с  удовольствием -  работала  в  курятнике,  постигала тайны
хлебопечения,  когда  месила тесто в  подвальчике,  служившем нам  пекарней,
сидела  на  кухне,  куда  являлись  что-нибудь  перехватить  ребята,  несшие
сторожевую  службу, -  истории,  которые они  рассказывали,  я  готова  была
слушать часами. Очень  скоро я  почувствовала себя здесь  дома, словно  бы я
нигде больше никогда не  жила, и именно те аспекты жизни, которые так мешали
Моррису, особенно  мне нравились. Были, конечно,  в Мерхавии люди, к которым
мне нелегко было приспособиться, -  главным образом,  кое-кто из "ветеранш",
считавших, что  имеют право устанавливать  законы, кто как себя должен  и не
должен  в киббуце вести. Но в  самом главном  я чувствовала, -  мои  желания
исполнились.
   Конечно,  за  тяжелую работу,  за круглый год под открытым  небом  и за
примитивные  бытовые  условия  приходилось расплачиваться.  Солнце  и  ветер
обжигали  и сушили кожу, а в то время, в отличие  от теперешнего, в киббуцах
не  было  ни  кабинетов  красоты,  ни  косметичек,  отчего  женщины  киббуца
старились гораздо  быстрее,  чем  горожанки. Но  они  были ничуть  не  менее
женственны, несмотря  на  морщины. Одна моя мерхавийская подруга, приехавшая
из Нью-Йорка и вступившая в киббуц за полгода до нас, рассказывала мне,  что
она  поехала  проститься с  молодым  поэтом, служившим в Еврейском легионе в
Палестине и возвращавшимся в Штаты. Когда она протянула ему свою загрубевшую
от работы руку, он сказал: "В  Америке  держать вашу руку было удовольствие.
Теперь это  честь". Ее очень взволновала  эта любезность, а я  подумала, что
это  чепуха.  И  тогда, и теперь  мужчины в  киббуцах с удовольствием  брали
женщин за руку, как, впрочем, и везде. Тогда, как и теперь, киббуцные романы
и браки были похожи на все романы и браки - одни удаются лучше, другие хуже.
Конечно, в  то  время молодые люди  гораздо сдержаннее рассказывали о  своей
любовной жизни, но не потому, что в Мерхавии или в Дгании  не влюблялись,  а
потому что в 1921 году люди вообще относились к этому более пуритански.
   Я  была очень счастлива все эти годы, несмотря на  трудности. Я  любила
киббуц и киббуц любил меня, и выражал это свое отношение. Начать с того, что
я  была   избрана   в  правление  поселения  (правление  отвечало  за  общую
политическую линию), что было большой честью для новичка. Потом меня избрали
делегатом от Мерхавии на съезд киббуцного движения, проходивший в 1922 году,
- и это, действительно, было выражением доверия. Я и сейчас, когда это пишу,
испытываю чувство  гордости, что именно  мне киббуц поручил представлять его
на таком важном собрании, и даже разрешил говорить мне по ходу дела на идиш,
поскольку мой иврит все еще хромал.
   Съезд происходил в Дгании, которая считалась "матерью киббуцов"; именно
это поселение помогал строить Гордон, именно  там его через год  похоронили.
На  заседаниях,  которые  я  посещала,  речь  шла  в  основном о  проблемах,
непосредственно относящихся к  будущности  киббуцов как таковых. Человеку со
стороны  могло  бы,  вероятно,  показаться  странным,  даже  нереалистичным,
учитывая,  какое это было время, что  люди в течение  нескольких  дней жарко
спорят о том, каков должен быть максимальный  размер киббуца, сколько раз  в
день  матери должны навещать своих детей в  общественных  яслях,  как  лучше
отбирать среди претендентов будущих членов  киббуца. Ведь тогда в  Палестине
киббуцов было раз-два и обчелся,  киббуцников же  -  лишь  несколько  сотен.
Только что  по стране прокатились серьезные антиеврейские волнения, и вообще
статус  восьмидесятитрехтысячного  еврейского  населения  (в  1922  году это
составляло 11 % всего  населения страны) был еще очень неопределенный. Какой
же смысл имели все эти бесконечные дебаты по мелочам,  затягивавшиеся далеко
за полночь в продолжение целой  недели? Как сейчас  вижу: чадит  керосиновая
лампа, а мы все сидим вокруг, всецело поглощенные каким-нибудь теоретическим
аспектом киббуцной  жизни, и стараемся  разрешить сложные  проблемы, которые
еще и не возникали.
   А  с  другой  стороны,  ведь,  в  конце  концов,  вопрос  о  том,   что
реалистично,  а что нет, очень  зависит от того, кто дает определение,  факт
тот,  что никто  из участников  собрания, весь день работавших  в  условиях,
которые теперь считались бы невыносимыми, и по ночам  охранявших поселение и
разрабатывавших сложные идеологические аргументы, - никто не сомневался, что
они  закладывают  основы   для  идеального  общества   на  заре  величайшего
эксперимента в еврейской истории. И, разумеется, они были правы.
   Здесь, в Дгании,  я встретила многих выдающихся представителей рабочего
движения - не только Бен-Гуриона и Бен-Цви, с которыми я познакомилась еще в
Милуоки,  но  и  других  замечательных  людей,  впоследствии  ставших  моими
друзьями и коллегами. Тут были - назову хоть  немногих - Аврахам Хартцфельд,
Ицхак Табенкин, Леви Эшкол, Берл Кацнельсон, Залман Рубашов (Шазар)  и Давид
Ремез.  В предстоявшие нам бурные годы все  мы оказались тесно связаны общей
судьбой; но тогда,  в Дгании,  я только слушала  с упоением  их  речи  и  не
осмеливалась  с ними заговаривать.  В Мерхавию  я вернулась вдохновенная,  с
новым стимулом и  еле дождалась минуты, когда смогла рассказать Моррису  обо
всем,  что там  говорилось и делалось. В  те годы мне  удалось увидеть часть
страны.  В   Палестину   приехала   жена   выдающегося   лидера   британской
лейбористской   партии  Филиппа  Сноудена,  которая  и  сама   была   видной
политической фигурой; понадобился говорящий по-английски гид; партия вызвала
меня в  Тель-Авив  и попросила принять  поручение. Я рассвирепела:  "Тратить
время  на то, чтобы с кем-то кататься по  стране?  " Но партийная дисциплина
взяла верх, и я уступила, хоть и не слишком покорно. Потом я радовалась, что
поехала. Впервые в жизни я увидела лагерь бедуинов; вместе с миссис Сноуден,
сидя на  полу,  мы  съели огромное количество баранины  с рисом и  с  питтой
(лепешкой),  для чего  наши  хозяева-арабы  предусмотрительно  снабдили  нас
ложками:  я, наверное, нескрываемо ужаснулась  от мысли, что  придется есть,
как все, руками. Думаю, миссис Сноуден тоже осталась довольна; я должна была
показывать  ей всяких важных особ, хотя я так никогда и не приучилась делать
это в рабочие часы.
   Но жизнь как  раз,  когда кажется, что все идет хорошо,  любит  сделать
неожиданный поворот.  Моррису  не только было  не  по  себе в киббуце  -  он
заболел.  Климат,  малярия, пища, тяжелая  работа в поле - для него все  это
оказалось слишком тяжело. И как он ни старался все стерпеть ради меня, стало
ясно, что нам придется покинуть киббуц, по  крайней мере до тех пор, пока он
опять не наберется сил. Это  произошло  раньше, чем  я ожидала. Мы прожили в
Мерхавии  два  с  половиной года  - последнее время  Моррис болел  несколько
недель подряд  и однажды доктор  очень серьезно  сказал мне, что  если я  не
хочу, чтобы Моррис стал хроником, то  нам надо уезжать из Мерхавии как можно
скорее.
   Потом  я часто спрашивала  себя -  а  не  приспособился ли  бы Моррис к
киббуцу и физически, и эмоционально, если  бы я была внимательнее, проводила
бы  с ним  больше времени и не позволяла  бы жизни коллектива поглотить себя
целиком.  Но  мне в  голову не приходило, что я  лишаю чего-нибудь  Морриса,
когда готовлю перекусить для ребят, возвращающихся с дежурства, или учусь на
курсах  птицеводов, или  трачу столько времени на разговоры и  пение песен с
другими. Если бы я  задумалась, побеспокоилась о нашем браке, я бы, конечно,
поняла, что  Моррис  борется в одиночку, стараясь  привыкнуть  к  невероятно
трудной для него жизни.
   Был серьезный  вопрос, по которому мы так никогда и не  смогли прийти к
согласию.  Я  очень  хотела  ребенка,  но Моррис  был  категорически  против
киббуцного метода коллективного воспитания детей. Точно так же, как он хотел
жену для себя одного, так и детей наших он хотел, чтобы мы воспитывали сами,
по своему разумению, не подвергая каждую  подробность  их жизни  проверке  и
одобрению  (или  неодобрению)  комитета  или всего  киббуца. И  он отказался
заводить  детей, пока  мы не  уедем  из Мерхавии.  Может,  он со  временем и
изменил  бы свое решение, но со  здоровьем у него  было так плохо,  что мы в
любом  случае должны были уезжать. И снова мы запаковали вещи - в третий раз
за  три года! -  и распростились  с друзьями. Оторваться от киббуца мне было
тяжело,  но, проливая слезы, я утешала себя надеждой, что мы скоро вернемся,
что Моррис  выздоровеет, у нас родится ребенок  и  наши  отношения -  совсем
разладившиеся в  Мерхавии -  опять улучшатся.  К сожалению, все произошло не
так.
   Мы  провели несколько  недель в Тель-Авиве. К этому времени в Палестину
приехал Шамай, и  семья перебралась в новый  дом (с ванной).  Шейна получила
довольно  хорошую  зарплату, Шамай  стал  через некоторое  время управляющим
обувного кооператива, у которого дела шли неблестяще. Как бы  то ни было,  у
них  был  дом  и они зарабатывали себе на жизнь.  По  сравнению с  нами,  их
положение было  завидным. Мы в Тель-Авиве  почему-то не смогли  прижиться. Я
получила   место    кассирши   в   Гистадрутовском   комитете   гражданского
строительства (то,  что  стало  потом  называться  "Солел Боне"),  а  Моррис
старался прийти в себя. Но  мы как-то не могли  наладить нашу жизнь.  Мне не
хватало киббуца даже больше, чем я себе могла представить, а Морриса бомбили
письмами  мать и сестры,  умоляя его вернуться в Штаты и предлагая  оплатить
ему  билет. Я знала, что  он  не  покинет  ни  меня,  ни страну,  но мы  оба
чувствовали себя неспокойно и угнетенно.  По сравнению с эмекскими  "Божьими
просторами", Тель-Авив казался невыносимо маленьким, шумным  и  многолюдным.
Моррис не скоро смог встать на ноги и отделаться от последствий своей долгой
болезни, а я без Мерхавии была как без руля и без ветрил, и казалось, словно
мы  обречены  оставаться  вечными  транзитниками. Мне не хватало  дружеского
тепла,  которое  я  ощущала в киббуце, и чувства удовлетворения, которое  не
давала  моя работа. Мне  приходило  в  голову,  что  постоянный  оптимизм  и
целеустремленность покинули  меня навсегда, а если  так, то  что  же будет с
нами? Хотя никто из нас не произносил этого  вслух, но, думаю, мы оба винили
друг друга в том, что с нами произошло. Во-первых, Моррис  поехал в Мерхавию
из-за  меня, а теперь, оттого что он  там  не "справился", я должна  была  с
такой болью оторваться  от киббуца.  Может, для нас было бы лучше,  если  бы
стали открыто упрекать друг друга, но мы  этого не  сделали. И потому мы все
время были какие-то неприкаянные и раздражительные.
   Понятно, что когда Давид Ремез, с  которым  я познакомилась в Дгании  и
теперь случайно встретилась на  улице, спросил, не  захотим ли мы с Моррисом
работать  в  иерусалимском отделении  "Солел  Боне",  мы оба  ухватились  за
возможность покинуть  Тель-Авив.  Быть может,  думали мы,  на крепком горном
воздухе  Иерусалима  мы  опять  оживем,  и  все  сладится.  Особенно  добрым
предзнаменованием  показалось мне  то,  что  накануне отъезда я узнала,  что
беременна.
   Осенью, 23  ноября, в  Иерусалиме  родился  наш сын  Мен