для  спасения немецких
евреев после прихода Гитлера к власти, был убит, когда  гулял по  набережной
Тель-Авива  со  своей женой. В убийстве был обвинен  Абрахам Ставский,  член
ревизионистской партии - ее правого крыла; он был осужден, но потом оправдан
кассационным судом за отсутствием улик. Вероятно, личность убийцы никогда не
будет  установлена,  но   в  то  время  все   руководство,  ошеломленное   и
осиротевшее, было убеждено в  виновности  Ставского, как и я сама. Арлозоров
воплощал  умеренность,  осторожность,   сбалансированный  подход  к  мировым
проблемам  и, конечно, к нашим собственным тоже,  и его  трагическая  гибель
представлялась  неизбежным последствием того антисоциалистического правового
милитаризма  и яростного  шовинизма,  который защищали  ревизионисты.  Я  не
успела хорошо познакомиться с Арлозоровым;  но  я, как  и все  знавшие  его,
находилась под большим впечатлением его интеллектуальной силы и политической
прозорливости и была глубоко потрясена,  когда в Нью-Йорк пришла весть о его
убийстве.
   Но больше всего ужаснуло меня то,  что в Палестине один еврей мог убить
другого,  что   политический   экстремизм   внутри  ишува  мог   привести  к
кровопролитию.  Как  бы  то ни было, трения,  много лет существовавшие между
левым и  правым  крылом  сионистского  движения,  после убийства  Арлозорова
превратились  в такую широкую брешь, что она  не закрылась вполне и поныне -
и, может быть, никогда окончательно не закроется.
   В конце 1933 - начале  1934 года  в ишуве, особенно в рабочем движении,
наметились как бы две враждующие  группы.  Ревизионисты обвиняли Гистадрут в
"кровавом навете"  и  в том, что  он  держит ишув за  горло, не давая работы
несоциалистам  и стараясь  буквально уморить  с  голоду  своих  политических
оппонентов;  по  всей  стране   происходили  постоянные  столкновения  между
рабочими, иногда  кровавые.  Бен-Гурион считал, что любой ценой должно  быть
сохранено  единство еврейской общины  в  Палестине; многие  из нас (я в  том
числе)  с  ним  соглашались.  Он  предложил  "перемирие"  в  форме  рабочего
соглашения  между  левыми и  правыми,  которое, по его  мысли,  должно  было
положить конец  распрям. Неделю за неделей мы с жаром, иногда и с истерикой,
обсуждали  "договор", - но над всеми спорами тяготело убийство Арлозорова, и
предложение Бен-Гуриона было, к моему большому сожалению, отвергнуто.
   Но   наши  проблемы  не   исчерпывались   безработицей  и   внутренними
конфликтами. На  очереди стояли вопросы еще более серьезные. Тучи собирались
над Палестиной,  тучи  нависли и над  другими странами.  В 1933 году  Гитлер
пришел  к власти, и  хотя его  открыто провозглашенная  программа господства
арийской   расы  над  миром   сперва  всем  показалась  абсурдной,  яростный
антисемитизм, который  он с  самого начала проповедовал, явно был  не только
риторическим  ухищрением. Одним  из  первых действий Гитлера  было  введение
дикого  антиеврейского  законодательства,  лишавшего  немецких  евреев  всех
гражданских и политических прав. Разумеется, тогда  еще никто  и подумать не
мог,  что  гитлеровский обет  истребить евреев  будет выполняться буквально.
По-моему,  это говорит  в пользу нормальных,  приличных  людей: мы не  могли
поверить, что такое  чудовищное злодеяние может быть совершено или - что мир
позволит  ему  свершиться.  Нет,  мы  не  легковерны.  Просто  мы  не  могли
вообразить  то,  что  тогда было  невообразимо.  Зато  теперь  для  меня  не
существует невообразимых ужасов.
   Но  и задолго  до гитлеровского  "окончательного решения" самые  первые
результаты нацистских преследований - легально оформленных - были достаточно
ужасны, и опять я почувствовала, что существует  только одно место на земном
шаре,  куда евреи могут приехать по праву, какие бы  ограничения не налагали
британцы  на  их  иммиграцию в  Палестину.  К 1934  году  тысячи  бездомных,
исторгнутых из  привычной почвы  беженцев от нацизма  двинулись в Палестину.
Кое-кто  из  них  вез  с  собой  то  немногое,  что  сумел спасти  из своего
имущества,  у  большинства же  не было ничего.  Это были высокообразованные,
трудолюбивые, энергичные  люди, и вклад  их  в  ишув  был  огромен.  Но  это
означало, что население, не  достигавшее и 400000 человек, еле-еле  сводящее
концы с концами, должно  немедленно  абсорбировать  60000  мужчин,  женщин и
детей, и все вместе  они должны противостоять не только растущему  арабскому
террору,  но и  равнодушию  -  чтобы  не сказать враждебности  -  британских
властей.
   Одно дело - приветливо принять иммигрантов, особенно беженцев, и совсем
другое  -  абсорбировать  их.  Надо  было расселить тысячи мужчин, женщин  и
детей, приехавших  к нам  из Германии и  Австрии, надо  было дать им работу,
обучить их ивриту, помочь акклиматизироваться.  Адвокат из Берлина, музыкант
из Франкфурта, химик-исследователь из Вены должны были тут же превратиться в
птицевода, официанта, каменщика - иначе никакой работы для них не  будет. Им
надо  было приспособиться  -  и тоже немедленно - к  новому,  более трудному
образу жизни, к новым опасностям и  лишениям. Нелегко это было  и для них, и
для нас,  и  я по сей день считаю из  ряда вон выходящим событием, что  ишув
перенес трудные годы  и вышел из них сильнее, чем когда-либо. Но,  по-моему,
существует   только  два  разумных  -  или  возможных  -  способа  встречать
национальные  невзгоды. Один  - рухнуть, сдаться и  сказать: "тут  ничего не
поделаешь". Другой  -  стиснуть  зубы и бороться, бороться на  всех  фронтах
столько, сколько понадобится - что мы и сделали тогда, что делаем и теперь.
   Я теперь часто вспоминаю Палестину  30-х и  40-х годов  и черпаю запасы
бодрости  из этих воспоминаний, хотя далеко  не все они  приятны. Но когда в
1975 году мне  говорили: "Как может Израиль со  всем  этим справиться? Арабы
решили  уничтожить  еврейское государство,  у  них  огромное преимущество  в
деньгах,   людях,  вооружении,  из  России   прибывают  тысячи  иммигрантов,
большинство  стран  мира  относятся  к   вашим  проблемам  в  лучшем  случае
равнодушно  экономическая ситуация  такова, что,  по-видимому, ей  ничем  не
поможешь!" - я могла ответить только одно, и вполне честно: "Сорок лет назад
все было гораздо  труднее, и  мы все-таки справились  - хотя  как и  всегда,
дорогой ценою". Порой мне  в самом деле кажется, что  только те  из нас, кто
действовал сорок лет назад, могут понять, как много с тех пор сделано и  как
велики наши  победы; может быть, потому-то в Израиле самые большие оптимисты
- старики вроде меня, которые знают, что такое великое дело, как возрождение
нации, не может совершиться быстро, безболезненно и без усилий.
   Мы  старались  решать  главные  задачи.  Но какой  бы  острой  ни  была
сиюминутная проблема, надо было выполнять  и будничную работу.  Для меня это
была  работа в качестве председателя  совета  директоров рабочей  больничной
кассы,   проверка   условий   труда   членов  Гистадрута,  используемых   на
строительстве  британских  военных лагерей в  разных  частях страны, ведение
различных деловых переговоров - а также и вся работа по  дому, да и Менахему
и Сарре надо было помогать готовить уроки. Такова была рутина.
   Но  в то же  время  нам надо  было  принять  и сформулировать целый ряд
важнейших  решений  по  вопросам  общего  положения в ишуве. И первейшим был
вопрос  -  что мы  можем предпринять  в  связи  с  постоянно  повторяющимися
взрывами арабского террора. За один 1936  год  были зверски уничтожены сотни
тысяч деревьев, которые евреи сажали с  такой  любовью,  заботой и надеждой;
сожжены сотни полей; подстроены бесчисленные крушения поездов и автобусов; и
-  самое ужасное - было  совершено  2000 вооруженных нападений  на евреев, в
результате которых 80 человек были убиты и многие серьезно ранены.
   Беспорядки начались в апреле 1936 года. К лету евреям небезопасно  было
ездить из одного города в  другой. Когда мне надо было поехать из Тель-Авива
на митинг в Иерусалим - что случалось часто, - я целовала детей на прощанье,
зная, что могу и вовсе не вернуться, что мой автобус может быть взорван, что
арабский снайпер может застрелить меня при въезде в Иерусалим, что на выезде
из  Яффо  меня  может  забросать камнями арабская толпа.  Хагана (подпольная
еврейская организация самообороны) была теперь больше и лучше вооружена, чем
во времена беспорядков  1929  года, но,  во-первых, мы  не хотели ее  делать
инструментом  контртеррора,  направленного  против  арабов, потому  что  они
арабы,  а  во-вторых  не  желали  дать   англичанам  повод  для  дальнейшего
сокращения иммиграции и поселений,  к чему они  прибегали  всякий раз, когда
наша самооборона становилась слишком активной. Хоть  сдерживаться и труднее,
чем  наносить  ответные  удары,  но  мы  руководствовались  одним принципом:
несмотря  на опасность и страдания  наши,  нельзя  делать ничего такого, что
побудит  англичан  срезать  квоту  на  въезд  евреев в  Палестину.  Политика
сдержанности  ("хавлага"  на  иврите)  проводилась строжайшим образом. Где и
когда было  возможно, евреи оборонялись от нападающих,  но за  все три года,
которые   англичане   с   блистательной  недоговоренностью  решили  называть
"беспокойными", Хагана не наносила ответных ударов.
   Однако  не  весь  ишув  приветствовал наше решение  обороняться,  но не
наносить  ответных  ударов. Меньшинство требовало контртеррора  и изобличало
политику сдержанности  как трусливую. Я всегда находилась среди большинства,
где все были убеждены, что "хавлага" - одно-единственное этически приемлемое
решение,   которому  можно  следовать.  Мне   по   моральным  причинам  была
отвратительна самая мысль, что можно нападать на арабов, независимо от того,
виновны ли они в антиеврейских действиях. Конкретное  нападение должно  быть
отражено, конкретный  преступник наказан.  Это  правильно.  Но  мы  не будем
убивать   арабов  только  потому,  что  они  арабы,  и  не  будем  совершать
хулиганских действий, характерных для их методов борьбы.
   И  здесь  я  очень коротко отвечу  на очень  смешное обвинение, которое
слышу  много  лет, - будто мы  игнорировали  палестинских арабов и развивали
страну,  словно  арабского  населения не  существует вовсе.  Когда зачинщики
беспорядков конца тридцатых годов заявили, что арабы нападают на нас потому,
что их  "вытесняют",  мне не  надо  было  справляться с  цифрами  британской
переписи населения, чтобы знать, что за это время, как  евреи стали селиться
в  Палестине, арабское население  ее удвоилось. Я  сама  наблюдала, с самого
своего  приезда, этот  прирост арабского населения.  И дело было не только в
том,  что  уровень жизни палестинских арабов  был гораздо выше  уровня жизни
других  арабов  ближнего  Востока, но  и  в  том,  что  целые  толпы  арабов
переселялись сюда из Сирии и других пограничных стран  в течение всего этого
времени.   Когда   какой-нибудь   добродушный   представитель    британского
правительства  собирался прекратить  еврейскую иммиграцию  на том основании,
что в Палестине недостаточно места, я,  помнится, произносила речи о широких
абсорбиционных возможностях Палестины,  опираясь на  статистические  данные,
почерпнутые, как должно, из британских источников,  но фактически основанные
на том, что я видела собственными глазами.
   Добавлю, что в течение тридцатых годов я не  переставала надеяться, что
наступит время, когда палестинские арабы будут жить в мире с нами как равные
граждане еврейского национального очага - так  же точно,  как не переставала
надеяться,  что  евреям, живущим  в  арабских  странах, позволят жить там  в
условиях мира и равенства.  Это  было  второй причиной, почему наша политика
сдержанности  перед  лицом арабских  нападений казалась  мне  такой жизненно
важной. Я чувствовала, что  ничто не должно усложнять  и отравлять  будущее.
Получилось не  так, но всем  нам  понадобилось много времени, чтобы признать
факты в понять, что примирение, которого мы ожидали, не состоится.
   Затем мы приняли решение заполнить  экономический  вакуум, создавшийся,
когда  Верховный  арабский  комитет, под  председательством  муфтия, объявил
всеобщую забастовку с расчетом полностью парализовать ишув.  Ни один араб во
всей Палестине  -  приказал муфтий -  не выйдет на  работу,  пока  не  будет
прекращена полностью еврейская иммиграция и  покупка евреями земли. На это у
нас нашелся простой ответ. Если не будет работать  Хайфский порт, мы откроем
наш  собственный  порт  в  Тель-Авиве.  Если  арабские  крестьяне  не  будут
продавать урожай, еврейские фермеры удвоят и утроят  усилия. Если на дорогах
Палестины  исчезнет   арабский  транспорт,  шоферы  еврейских  грузовиков  и
автобусов будут работать сверхурочно  и покроют свои машины броней. Все, что
арабы откажутся делать, так или иначе будем делать мы.
   Конечно,  было немало  людей, чьи суждения,  мнения  и личность оказали
влияние  на принятие этих  решений, -  в их  число в какой-то небольшой мере
входила  и  я,  но  тут в  первую  очередь  надо  говорить о  человеке, чьим
выдающимся  качествам лидера и чьей  поразительной политической интуиции  мы
все доверяли и  тогда, и  в последующие годы. Этим человеком был Бен-Гурион,
единственный из нас, чье  имя -  я в  это глубоко верю  -  будет известно  и
евреям  и неевреям даже  через сто лет. Я побывала недавно на его  могиле  в
киббуце Сде-Бокер  в Негеве, где он провел свои последние годы и где пожелал
быть  похороненным.  Когда  я стояла одна  у его  могилы, я вспоминала  свой
разговор  с  ним в 1963 году, после того, как он (во второй и последний раз)
ушел в отставку  с поста  премьер-министра Израиля. Многие из нас упрашивали
его изменить свое решение.
   "Конечно,  -  сказала  я,  -  нет  на  свете  человека,   без  которого
действительно никак нельзя было бы обойтись. Ты это  знаешь, и мы это знаем.
Но я скажу  тебе одну вещь, Бен-Гурион. Если бы сегодня вышли на Таймс Сквер
и  стали бы  спрашивать прохожих, как зовут президентов и  министров  всяких
больших  стран, они  не  сумели  бы  ответить.  Но  если  спросить  их,  кто
премьер-министр  Израиля? -  все они  будут  знать".  Это  не  произвело  на
Бен-Гуриона  особенного впечатления; но,  по-моему, я сказала правду;  более
того, я  уверена, что в памяти людей имя Бен-Гуриона будет связано со словом
"Израиль"  очень  долго, может  быть  - всегда.  Никто,  конечно,  не  может
предсказать,  что или кого  явит  будущее, но  не думаю, что еврейский народ
выдвинет   когда-нибудь   лидера   более   крупного   масштаба   или   более
проницательного и отважного государственного деятеля.
   Что он представлял собой  как  человек?  Мне  трудно  ответить на  этот
вопрос,  потому что трудно описать  того, чьим восторженным последователем я
была так  долго  и  кому я так  упорно противостояла,  как  в  свое  время я
противостояла Бен-Гуриону. Но  я попытаюсь - не претендуя ни на то, что  мой
взгляд  на  него  единственно  правильный,  ни  на   то,  что   он  особенно
проницательный.
   Первое, что приходит мне  в голову сейчас,  когда  я  о нем  пишу,  - с
Бен-Гурионом невозможна тесная  близость. Не только для меня - для  всех это
было невозможно, за исключением, может быть, его  жены Поли и, возможно, его
дочери  Ренаны.  Все  мы  -  Берл,  Шазар,  Ремез,  Эшкол -  были не  только
товарищами  по оружию, но и любили общество  друг друга: мы  заходили друг к
другу просто поговорить  - не только о важных политических  и  экономических
делах, но о людях, о себе, о своих семьях. Но только не Бен-Гурион.
   Мне и  в голову  не могло  прийти, например,  позвонить  Бен-Гуриону  и
сказать: "Слушай,  а  если  я  вечером  забегу?"  Или у  тебя  было  к  нему
какое-нибудь дело, которое ты хотел  обговорить, или  же не было, и тогда ты
оставался дома. Он  не нуждался в людях так,  как все остальные. Ему хватало
себя самого - не то что нам. И потому он знал  о людях немного, хотя страшно
сердился на меня, когда я ему это говорила.
   Я думаю, что немалую роль в  том, что  ему никто не был нужен,  сыграло
то,  что  ему было  очень  трудно  беседовать. Он совершенно не  умел просто
разговаривать,  болтать.  Как-то он  сказал мне,  что в 1906  году, когда он
только приехал в Палестину, он  почти всю ночь проходил по улицам Иерусалима
с Рахел Янаит и не сказал ей ни  единого слова. Я могу сравнить это только с
историей,  которую  мне  рассказал  о  себе Марк Шагал.  Отец  Шагала был  в
Витебске водоносом.  Он  целый  день таскал ведра  и  приходил  домой поздно
вечером. "Он  приходил,  садился, и  мать  давала  ему поесть, - рассказывал
Шагал. -  Не  помню ни  разу, чтобы  он ко  мне  обратился,  чтобы у нас был
какой-нибудь  разговор.  Отец  весь вечер сидел  молча и барабанил  по столу
пальцами.  Вот я  и  вырос  не  умея разговаривать  с людьми".  Потом  Шагал
влюбился  в  девушку, они  встречались  несколько лет, но он  не  мог с  ней
разговаривать.  Он уехал  из Витебска, она  ждала его, он хотел написать  ей
письмо и попросить его стать его женой  - но он,  как не умел разговаривать,
так не сумел и написать  письмо.  Девушка перестала ждать и  вышла  замуж за
другого. Бен-Гурион  был в этом же роде; он,  правда, умел  писать,  но я не
могу представить, чтобы он с кем-нибудь разговаривал о своей женитьбе, или о
детях, или о чем-нибудь подобном. Для него это была бы пустая трата времени.
   С другой стороны, то, что его  интересовало или  представлялось важным,
он делал с полной самоотдачей -  и это не все и не всегда  могли  оценить  и
понять. Однажды  - по-моему,  в 1946 году  -  он попросил освободить  его на
несколько месяцев от обязанностей по Еврейскому  Агентству, которое он тогда
возглавлял,  чтобы изучить вопрос о Хагане: чем  она располагает  и  что  ей
понадобится  для  борьбы,  которая,  как  он  был  уверен,   ей   несомненно
предстояла.  Все  смеялись:  Бен-Гурион  уходит на  учебу.  Кто  в  эти  дни
непрекращавшегося кризиса  брал отпуск  "для учебы"?  Только  Бен-Гурион.  И
когда он вернулся на работу, он знал о реальных силах Хаганы больше, чем все
мы, вместе взятые.  Через несколько дней после того, как он вышел на работу,
он меня вызвал. "Голда, - сказал он, - зайди. Я хочу с тобой поговорить". Он
ходил взад и вперед по своему большому кабинету на верхнем этаже. "Слушай, -
сказал он, - мне кажется, что я схожу с ума. Что с нами будет? Я уверен, что
арабы нападут, а мы к этому не готовы. У нас ничего нет.  Что с нами будет?"
Он был вне себя от волнения. Мы сели и начали разговаривать, и я рассказала,
как боится будущего  один  из наших партийных  коллег,  который  был  всегда
против бен-гурионовского "активизма", а теперь, в темные годы нашей открытой
борьбы  против англичан,  - и подавно. Бен-Гурион  слушал очень внимательно.
"Знаешь,  нужна  большая  храбрость, чтобы бояться,  - и еще  большая, чтобы
признаться  в  этом.  Но даже  И.  не  знает самого страшного".  К  счастью,
Бен-Гурион  знал.  Он  присоединил  к  своей  фантастической   интуиции  всю
полученную информацию и  начал действовать.  Почти  за три года до того, как
началась Война за Независимость (1948), он  отправился к американским евреям
за помощью  на случай, как он выразился, "вероятной" войны с арабами. Он  не
всегда был прав, но ошибался нечасто; в данном случае он был прав абсолютно.
   Бен-Гурион вовсе не был грубым или бессердечным человеком, но он  знал,
что иногда необходимо принимать решения, которые  стоят человеческих жизней.
В те  времена, когда многие в ишуве думали, что  мы  не в  состоянии создать
государство Израиль  и наладить его эффективную оборону, Бен-Гурион не видел
другого  решения, - и я была с ним согласна.  Даже у таких людей, как Ремез,
были серьезные сомнения. Однажды ночью в 1948 году мы сидели с ним у меня на
балконе,  смотрели  на море и беседовали о  будущем. Ремез отчеканил: "Вы  с
Бен-Гурионом разобьете последнюю  надежду