Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
200 программ развития, которые Израиль
осуществлял в восьми десятках стран Африки, Азии, Латинской Америки, а потом
и Средиземноморского бассейна, на чистом энтузиазме, упорстве и талантах
пяти тысяч израильских советников, я не могу претендовать на то, что идея
принадлежит мне. Первым израильтянином, изучившим такую форму международного
сотрудничества, был мой добрый друг Реувен Баркатт; будучи главой
Политического отдела Гистадрута, он привез в Израиль несколько африканцев и
азиатов, чтобы они своими глазами увидели, как у нас разрешаются некоторые
проблемы. Когда я стала министром иностранных дел - это было накануне того,
как Гана получила независимость, - молодой израильский дипломат, назначенный
Шаретом, Ханан Явор, уже укладывался, собираясь ехать туда, чтобы
представлять Израиль. Когда в 1957 году Гана получила независимость, послом
Израиля в Гане и в Либерии был назначен Эхуд Авриэль; он предложил мне
приехать на первую годовщину независимости Ганы в 1958 году, а также
посетить Либерию, Сенегал, Берег Слоновой Кости и Нигерию. Я стала
планировать путешествие, в котором, как мы решили, меня, кроме Эхуда, будет
сопровождать Яаков Цур, тогдашний посол во Франции.
Конечно, я и раньше встречалась с африканцами, большей частью на
всякого рода заседаниях социалистов - но в самой Африке я не бывала никогда
и даже представить ее себе не могла по-настоящему. Укладывая вещи для
поездки (мой недостаток как путешественника - что я всегда беру больше, чем
нужно), я начинала грезить об Африке и о роли, которую мы можем сыграть в
пробуждении этого великого континента. У меня не было никаких иллюзий - я
понимала, что роль эта будет маленькой, но я загоралась при мысли, что мне
предстояло увидеть часть света, для которой мы такая же новинка, как и она
для нас. От предвкушения этого я волновалась, как ребенок.
Первой остановкой была Монровия - столица Либерии; я была гостьей
президента Уильяма Табмена. Социальная и экономическая элита Либерии жила в
невероятной, почти фантастической роскоши; остальное население - в нищете.
Но я ехала в Африку не за тем, чтобы проповедовать, вмешиваться или обращать
в свою веру. Я приехала, чтобы встретиться с африканцами. Я знала, что
президент Табмен - преданный друг евреев, и потому еще, что, насколько
помню, во весь долгий период его сложных отношений с США к нему дружески
отнесся конгрессмен-еврей, прелестный человек Эммануэль Селлер, единственный
из всех знакомых Табмена в Вашингтоне понявший одиночество черного лидера,
хотя считаться с чувствами черного в те времена не было ни модно, ни
необходимо. Либерия была первым черным государством мира; импульс,
определивший его появление, был сродни импульсу, определившему рождение
Израиля; любовь Табмена к Израилю была очевидна, убеждение, что у наших
стран много общего, - тоже; я не могла не отвечать на такие чувства. Но
по-настоящему меня заинтересовала и очаровала не Монровия и не Либерия, а
Африка, которую я там увидела.
Мы путешествовали по Либерии. Я разговаривала с сотнями людей, отвечала
на тысячи вопросов об Израиле (и чаще всего - об Израиле, стране Библии).
Меня сопровождала очень милая молодая женщина из либерийского министерства
иностранных дел. Когда наступил мой последний день в Либерии, она смущенно
сказала: "У меня есть старушка-мать, я ей объяснила, что всю неделю буду
занята с гостями из Иерусалима. Моя мать сделала большие глаза. "Ты что же,
не знаешь, что нет такого места - Иерусалим? Иерусалим - это на небе. Не
можете ли вы, г-жа Меир, встретиться с ней на минутку и рассказать ей об
Иерусалиме?"
Конечно же, я встретилась с ее матерью в тот же день, и взяла с собой
на эту встречу бутылочку с водой из Иордана. Старушка только ходила вокруг
меня, но не отважилась ко мне прикоснуться.
- Вы - из Иерусалима? - повторяла она. - Вы хотите сказать, что это
реальный город, с домами и улицами, где живут реальные люди?
- Да, я там живу, - отвечала я. Думаю, она мне не поверила.
Вопрос, который она мне задала, я потом слышала в каждом городе Африки
и отвечала на него одинаково: "Небесного в Иерусалиме только то, что он до
сих пор существует".
Самым эффектным моментом моей поездки в Либерию была церемония моего
посвящения в верховные вожди племени Гола. Женщинам редко оказывается такая
честь. В Израиле же, когда я рассказала эту историю, все обратили внимание
на знаменательное совпадение: "Гола значит на иврите "диаспора". Пожалуй,
это было самое удивительное, что когда-либо со мной происходило. Признаться,
когда я стояла под палящим солнцем, а вокруг плясали и пели все мужчины
племени, я не могла поверить - неужели это мне, Голде Меир из Пинска,
Милуоки, из Тель-Авива, оказывают такие высокие почести? У меня было еще две
мысли: "Надо вести себя так, словно церемония посвящения в вожди в самом
центре Африки для меня вещь совершенно привычная" и "Если б только меня
видели мои внуки!" После того, как танец закончился, двести женщин племени
отвели меня в крошечную, душную соломенную хижину, где меня облачили в яркие
одежды верховного вождя и произвели надо мной обряд тайного посвящения, о
котором я распространяться не буду. Но в жизни не забуду ужаса в глазах
своих израильских телохранителей (включая Эхуда), когда я, под дробь
африканских барабанов и монотонное пение женщин, исчезла в темной хижине, и
выражение великого облегчения, когда я вышла оттуда невредимая и очень
довольная собой. По поводу церемонии я могу сказать, что была поражена и
обрадована ее яркостью, естественностью и искренностью. Вообще, людям в
Африке присуще быть радостными и сердечными, и в Африке я всегда чувствовала
себя дома - чего не испытывала в такой степени нигде больше, и всего меньше
в Азии.
Из Либерии мы отправились в Гану, первое африканское деколонизованное
независимое государство, где я познакомилась с Кваме Нкрума - прекрасным
полубогом африканского национализма в те дни. Не восхищаться Нкрумой было
просто невозможно, но после долгого разговора с ним в Аккре, я не получила
уверенности в его надежности и искренности. В его риторике, его стремлении
остаться единственным символом африканского освобождения было что-то
нереалистичное и даже несимпатичное. Судя по тому, что он говорил,
единственное, что было для него важно, - это формальная независимость;
развитие природных ресурсов, даже повышение жизненного уровня населения
интересовали его гораздо меньше. Мы с ним говорили о разных вещах. Он
говорил о свободе и славе, я - об образовании, здравоохранении и
необходимости для Африки создавать собственных учителей, врачей и техников.
Мы разговаривали часами - но ни один из нас не убедил другого.
Я вела себя как чистый прагматик и все говорила о технике и
квалификации, а Нкрума не мог перестать ораторствовать. Он так объяснял,
например, почему он велел воздвигнуть себе огромный памятник перед зданием
парламента в Аккре и почему новые ганские деньги украшены его портретом:
"Для людей в джунглях слово "независимость" ничего не значит, они его не
понимают. Но когда им даешь монету, и они видят на ней портрет Нкрумы вместо
портрета английской королевы - тогда они понимают, что такое независимость".
Эта точка зрения была прямо противоположна моей, но тем не менее между
Израилем и Ганой сложились очень близкие отношения; десятки образовательных
программ были осуществлены в обеих странах, многое в Гане было
спроектировано и выстроено израильтянами, при нашей помощи была создана и
введена в действие судоходная компания "Черная звезда".
Потом я встретилась с другими африканскими лидерами - например, с
президентом Берега Слоновой Кости Уфуэ-Буаньи, по своим взглядам он был ко
мне ближе. Кстати, он происходил из того же племени, что и Нкрума, и
разговаривать они могли только на языке этого племени, потому что Нкрума не
знал французского, а Уфуэ-Буаньи - английского. Уфуэ-Буаньи в 1958 году
считал, что развитие не менее важно, чем независимость. Он гораздо яснее,
чем Нкрума, видел сложности, ожидавшие африканцев, если они будут напирать
на независимость без соответствующей подготовки - мусульманский экстремизм;
зловещее сочетание ислама с коммунизмом - русским или китайским; возвращение
в Африку прежних хозяев под слегка изменившейся личиной; ослабление
умеренно-прогрессивных сил на всем континенте. Он много лет держался и сумел
устоять против лести и угроз Насера. Правда, в ноябре 1973 года даже
Уфуэ-Буаньи сдался и порвал отношения с нами, грустно поясняя, что ему
пришлось выбирать между арабскими "братьями" и израильскими "друзьями". Но
тогда, в 1958 году, все это еще таилось в будущем.
Хотя первая встреча с Нкрумой и омрачила мое настроение, посещение Ганы
оказалось не только поразительно интересным, но и чрезвычайно важным для
всего нашего африканского предприятия. По случаю празднования годовщины,
Гана еще и принимала у себя первую всеафриканскую конференцию, где были
представлены все африканские освободительные движения.
Мне уже приходилось встречаться с д-ром Джорджем Падмором, блестящим
экс-коммунистом из Вест-Индии, важнейшим идеологом "прогрессивного"
панафриканизма, автором идеи развития Африки при финансовой поддержке
негритянской общины США - как он выражался, "по образу и подобию Еврейского
Призыва". Он чрезвычайно интересовался Израилем и настоял, чтобы я
встретилась с другими африканскими лидерами, собравшимися в Аккре. "Сам Бог
послал и вам, и им такой случай" - сказал он. Конференция должна была
начаться в одном из новейших отелей Ганы - в отеле "Амбассадор", в 4 часа
дня, но на три часа было созвано специальное заседание, и когда я вместе с
Падмором вошла в залу заседания, шестьдесят человек уже сидели за огромным
столом, ожидая меня.
Это было интересно и не лишено драматизма. Мы встретились здесь, в
первой африканской стране, добившейся независимости (не считая Либерии и
Эфиопии), я, министр иностранных дел еврейского государства, которому всего
десять лет от роду, и шестьдесят человек, чьи страны получат свободу через
два-три года. Мы все столько пережили, столько боролись за свою свободу - и
они, представляющие еще несосчитанные миллионы африканцев на обширных
равнинах этого континента, и мы, в нашей крошечной стране, которую столько
веков осаждали и брали штурмом. Мне казалось, что это та историческая
встреча, которую представлял себе Герцль. Я не всех тут знала по имени, но
Падмор объяснил мне, кто они: лидеры борющегося Алжира и других французских
колоний, Танганьики, Северной и Южной Родезии. Атмосфера в комнате была
очень наэлектризована. Я это почувствовала, и слова, которыми Падмор открыл
собрание, не слишком помогли делу. "Я устроил эту встречу для того, - сказал
он, - чтобы вы все увидели министра иностранных дел молодого государства,
которое только что добилось независимости и уже сделало огромный шаг по пути
прогресса во всех областях человеческой деятельности".
Наступило неловкое молчание. Встал представитель Алжира. Ледяным
голосом он задал самый провокационный - и самый важный - из всех вопросов.
"Миссис Меир, - сказал он, - вашу страну вооружила Франция, злейший враг
тех, кто сидит за этим столом, государство, ведущее жестокую и беспощадную
войну против моего народа, терроризирующее моих черных братьев. Как вы
можете оправдать свою близость с государством, которое является главным
врагом самоопределения африканских народов?" Он сел. Меня удивил не вопрос -
меня удивило то, что с него началось заседание. Я ожидала больше фраз и
большего времени. Но я была рада, что мы не пустились во взаимные любезности
и схватки с мнимыми врагами - а времени на подготовку мне не нужно было.
Я закурила, оглядела стол. Потом ответила. "Наши соседи, - сказала я
всем шестидесяти африканским лидерам, смотревшим на меня с холодной
враждебностью, - готовятся уничтожить нас с помощью оружия, которое они
получают бесплатно от Советского Союза и по очень низким ценам из других
источников. Единственная страна в мире, которая готова - за немалые деньги,
притом - продавать нам оружие, необходимое для самозащиты, - это Франция. Я
не разделяю вашей ненависти к де Голлю, но скажу вам чистую правду: если бы
де Голль был сам дьявол во плоти, я все равно покупала бы у него оружие и
считала бы это долгом своего правительства. А теперь я хочу задать вопрос
вам: "Что бы вы делали на моем месте?"
Я почти расслышала вздох облегчения. Напряжение прошло. Африканцы
поняли, что я говорю правду, не стараюсь пустить пыль в глаза, и
успокоились. Посыпались вопросы об Израиле. Они жаждали информации о
киббуцах, о Гистадруте, об армии; вопросам не было конца. Они тоже повели
себя откровенно. Молодой человек из Северной Нигерии (почти целиком
мусульманской) встал и заявил: "У нас в Северной Нигерии евреев нет, но мы
знаем, что должны их ненавидеть".
Диалог с африканскими революционерами продолжался все время, пока я
оставалась в Гане, и заложил основы нашей программы международного
сотрудничества. Я завоевала уважение и дружбу африканских лидеров, и теперь
они стремились встретиться и поработать с другими израильтянами. Они не
привыкли, чтобы белые люди работали своими руками, чтобы специалисты
выходили из кабинетов и работали на строительном участке, и то, что мы, как
они это называли, "не различали цветов", было необычайно важно. То, что для
меня было вполне естественно, совершенно изумляло африканцев - будь то мои
не слишком грациозные, но чистосердечные попытки научиться африканским
танцам, или увлечение, с которым я учила чопорных молодых сотрудников
ганского министерства иностранных дел танцевать израильскую хору. А главное,
они не могли не чувствовать, как они все мне нравятся. Помню, я сидела
однажды утром под огромным манговым деревом и расчесывала волосы, как вдруг,
откуда ни возьмись, появились маленькие девочки - не меньше десяти: они,
кажется, никогда не видели длинных волос. Одна из них, похрабрее, подошла ко
мне. Я поняла, что ей хочется потрогать мои волосы: следующие полчаса все
они причесывали меня по очереди. Я даже не заметила, что позади меня
собралась толпа потрясенных африканцев.
Думаю, что благодаря нашей манере себя вести - не похожей на то, как
вели себя другие иностранцы, мы создали нечто более важное, чем фермы,
заводы, гостиницы, полицейские войска и молодежные центры: мы помогли тому,
чтобы у африканцев создалась уверенность в себе. Мы доказали им, работая с
ними вместе, что они тоже могут быть хирургами, пилотами, лесничими,
садовниками и общественными работниками и что владение техникой не есть
вечная прерогатива белой расы, как их учили верить в течение многих
десятилетий.
Конечно, арабы и тогда делали все, что могли, чтобы убедить африканцев,
что мы ничем не отличаемся от других "колонизаторов", но африканцы, в
большинстве своем, не давали себя одурачить. Они прекрасно видели, что в
Замбии, где работали израильские птицеводы, куры не становятся
"империалистическими", а в Мали, где израильтяне учили население обработке
рыбы, рыба не становится "колонизаторской". Знали они и что сотни
африканцев, учившихся в Израиле сельскому хозяйству, учатся не эксплуатации.
У нас было три критерия для нашей программы, и, думаю, не будет
нескромностью сказать, что даже эти критерии были новшеством. Мы задавали
себе и африканцам три вопроса по каждому новому проекту: желателен ли он,
есть ли в нем реальная нужда, и в состоянии ли Израиль оказать в этом
помощь. И мы пускали в ход только те проекты, которые получали
утвердительный ответ на все три вопроса, из чего африканцы видели, что мы не
считали себя способными автоматически разрешить все их проблемы.
Я снова и снова возвращалась в Африку и уже привыкла, что мне каждый
раз говорят, что я себя "переутомляю". Я приучила себя к жаре, к
недостаточной чистоте, к тому, что надо чистить зубы кипяченой водой (а если
ее нет, то годится и кофе), и к тому, чтобы тратить время на такие вещи,
которые мне и не снились - например, председательствовать на избрании
королевы красоты на празднике в честь Дня независимости Камеруна, или
слушать в Абиджане (Берег Слоновой Кости), во время парадного обеда с
африканскими лидерами, как африканские музыканты играют собственную
трогательную версию "Ди идише маме" в мою честь. Чем больше я путешествовала
по Африке, тем больше ее любила, и, к счастью, африканцы платили мне
взаимностью. Я до сих пор переписываюсь кое с кем из множества
африканцев-родителей, назвавших дочерей моим именем. Совсем недавно я
получила письмо от человека из Риверс Стейт (Нигерия). "Благодарю вас за
ваше милое письмо, куда вы вложили ожерелье для маленькой Голды, - пишет он.
- Пожалуйста, примите прилагаемую здесь фотографию маленькой Голды в залог
нашей высокой оценки вашей деятельности, направленной на помощь
человечеству". Африканцы не скупились на выражения своей симпатии - и мне
это было необыкновенно приятно.
В декабре 1959 года я посетила Камерун, возвратилась в Гану, впервые
отправилась в Того (где, кроме всего прочего, мы помогли создать
национальную юношескую организацию и кооперативное хозяйство в одной
деревне), снова навестила президента Либерии Табмена и объездила Гамбию и
Сьерра-Леоне. Ездила я и по Гвинее и встретилась там с Секу Туре. Однако,
тут не было все так гладко. Он был одним из немногих африканских лидеров, с
которыми мне не удалось завязать личные отношения, хотя он и произвел на
меня большое впечатление своим интеллектом. Секу Туре, как и Нкрума, как и,
в меньшей степени, танзанийский Ньерере, больше думал о международном
положении своей страны, чем о ее благосостоянии. По-видимому, у него, хотя
он и был левый радикал, вообще не было никаких социальных концепций, и
потому мы мало что могли ему предложить - хотя мы оказывали помощь и Гвинее,
и в Конакри существует великолепная профшкола, созданию которой мы помогли.
Но Гвинея никогда не относилась к Израилю по-настоящему дружески, и, когда
после Шестидневной войны она, единственная из африканских стран, порвала
отношения с нами, я была не слишком удивлена. Я не хочу сказать, что
отношение к Израилю - пробный камень качеств государственного руководителя,
но факт тот, что чем больше африканский лидер думал о развитии страны, а не
о политических заигрываниях с могущественными блоками, тем сильнее его
государство желало нашей помощи и тем лучше у нас складывались отношения.
Я частично выразила свои чувства в речи на Генеральной Ассамблее в
конце 1960 года, когда там уже были представлены шестнадцать независимых
африканских государств. Перед глазами моими, когда я говорила, стояли все
эти мужчины, женщины и дети, которых я повидала в Африке, с которыми я
зачастую не могла говорить без переводчика, но с которыми, я чувствовала,
меня связывают узы братства и общих устремлений; видела я перед своим
умственным взором и бесправных, плохо образованных, лишенных всяких
привилегий евреев, которые сотнями тысяч приезжали в Израиль, надеясь найти
т