ей
перед   огромными   трудностями,   но   открытой,   преисполненной   надежд,
демократической  и моей  собственной  - и каждый раз  я отрывалась от  нее с
трудом.  В первый  же мой приезд  -  после выборов  в  январе  1949  года  -
Бен-Гурион спросил, не войду ли я в кабинет, который он тогда формировал. "Я
хочу,  чтобы  ты была  министром  труда", - сказал он. Партия труда,  Мапай,
одержала сокрушительную победу на выборах, завоевав 35% всех голосов (на 20%
больше, чем  Мапам,  ее ближайшая  соперница), при  том,  что в  голосовании
приняло  участие   87%  всех  имеющих  право  голоса.  Первое  правительство
государства  представляло  коалицию,  куда вошли:  Объединенный  религиозный
фронт,  Прогрессивная  партия  и  сефарды (крошечная  партия, представлявшая
интересы так называемых восточных евреев).
   Религиозный блок восстал было  против назначения  женщины министром, но
через некоторое время пошел на уступки,  согласившись, что в древнем Израиле
Дебора  была  судьей -  что  во  всяком  случае равнялось  министру, если не
больше.  Религиозный  блок возражал  против моего  назначения (потому что  я
женщина) и в пятидесятые годы, когда я была кандидатом в мэры Тель-Авива - и
в этом случае, в отличие от 49 года, победа осталась за  ним. Как бы  то  ни
было, предложение Бен-Гуриона  очень меня обрадовало. Наконец-то я буду жить
там, где хочу, делать то, что я больше всего хочу, притом на этот раз  - то,
что  я  по-настоящему умею. Конечно, ни я, ни другие члены правительства еще
не знали,  что, собственно, входит в юрисдикцию министерства труда. Но более
благодарной  и  конструктивной  работы,  чем  эта,  в которую,  кроме  всего
прочего, во всяком случае, входило трудоустройство и расселение  сотен тысяч
эмигрантов, которые уже начали приезжать  в Израиль, я и представить себе не
могла.  Я сейчас же, ни  минуты не колеблясь, дала  Бен-Гуриону  согласие  и
никогда об этом не пожалела.  Те семь лет, что я была министром труда, были,
без сомнения, самым счастливым временем моей жизни. Эта работа приносила мне
глубокое удовлетворение.
   Но перед тем, как окунуться в  эту  работу, я должна  была вернуться  в
Москву  еще   на  несколько  недель.  И  очень  скоро  благотворное  влияние
путешествия домой сошло  на нет. Явное социальное неравенство,  общий страх,
изоляция, в которой пребывал дипломатический корпус, - все это угнетало меня
неимоверно,  и к этому присоединялось чувство вины,  что я-то скоро уеду,  а
Намир, Левави и все  прочие останутся. Сарра и Зехария очень  хотели уехать,
как и Лу, но им предстояло провести  в  посольстве еще  несколько месяцев. У
меня началась серия  прощальных приемов. Я простилась с немногими советскими
официальными лицами, лично мне известными. Эти люди всегда были вежливы и, в
девяти случаях из десяти, всегда уклончивы, отвечая на наши запросы.  Однако
с  нами  обходились не хуже (если не лучше),  чем с другими дипломатическими
миссиями  и,  как  и  те,  мы  постепенно  привыкли  к   полному  отсутствию
утвердительных  ответов - да  и  ответов вообще. Конечно, больше  всего  мне
хотелось сказать евреям не  "прощайте", а "до свидания", - но почти никто не
отважился появляться в посольстве, да и в синагоге больше не было толпы.
   20 апреля 1949 года я вернулась в Израиль. Пожалуй, тут надо рассказать
о том,  что  там происходило,  ибо в течение 1949  года и 1950 годов Израиль
пережил  нечто такое, чего не пережила ни одна страна:  его население за это
время  удвоилось. Война за Независимость закончилась (если считать,  что она
закончилась)  весной 1949 года, и перемирие - но не мир -  было подписано  с
Египтом,  Ливаном, Иорданией и  Сирией при  помощи и содействии  д-ра Ральфа
Банча (ставшего  посредником  от ООН  вместо графа Бернадота).  Увы, это  не
означало, что  арабские  страны  примирились  с  нашим  существованием.  Это
означало  лишь, что  война с нами,  к которой они  так стремились  и которую
проиграли на полях сражений, теперь будет вестись по-иному, так, чтоб она не
могла окончиться их поражением и, как они надеялись, привела бы к разрушению
еврейского   государства.   Побитые  арабы   сменили   военное   оружие   на
экономическое. Они бойкотировали компании и частных лиц, торговавших с нами.
Они   закрыли   Суэцкий   канал   для  еврейского  судоходства,  пренебрегая
международной конвенцией о том, что канал должен быть всегда открыт для всех
государств.
   И   они   не   перестали   нападать  на  евреев.   Годами  продолжалось
проникновение вооруженных  арабских шаек на  нашу  территорию; они убивали и
грабили, поджигали поля и сады, уводили скот и вообще превращали жизнь наших
пограничных  поселений  в  сплошные  невзгоды.  Когда  мы  протестовали  или
пытались  убедить  Объединенные  Нации,  что  эти  постоянные  рейды на нашу
территорию  являются, в  сущности,  продолжением войны  и полным  нарушением
условий перемирия, арабские государства кричали, что они к этому непричастны
и потому не в силах  прекратить  подобные "инциденты"; мы же знали, что  они
поставляют  деньги,  оружие,  и  даже  могли  это   доказать.  При   обычных
обстоятельствах, полагаю, они бы довели нас своими вечными коварными и очень
опасными  вылазками до такого  бешенства,  что мы бы ответили по-настоящему,
как полагается суверенному государству. Но в то время мы  были так озабочены
проблемой прокорма, расселения и трудоустройства 684000 евреев,  прибывших в
Израиль  из  семидесяти  стран  между 14  мая  1948 и концом 1951  года, что
поначалу  только  жаловались  в Объединенные  Нации, надеясь,  что  они хоть
что-нибудь предпримут.
   Трудно  представить  себе  сегодня,  что являл  собой этот человеческий
поток. Они были не такие, как иммигранты нашего с Шейной времени - здоровые,
крепкие молодые идеалисты, им не терпелось  поскорее осесть на земле  и  все
неудобства, они считали, были частью  великого сионистского  эксперимента, в
котором  с  таким  жаром  приняли участие.  И  не  такие,  как  специалисты,
коммерсанты  и  ремесленники,  прибывавшие   в  30-е   годы  с  собственными
сбережениями, которые стали помогать  развитию экономики ишува, едва доехали
до  Палестины. Сотни  тысяч евреев, прибывших в Палестину в  те первые годы,
были  совершенно неимущими.  У  них не  было ничего,  кроме воли  к  жизни и
желания уйти от своего  прошлого. Многие были сломлены,  если не духовно, то
физически,  многие тысячи  - и физически,  и духовно. Евреи Европы  пережили
страшную трагедию, евреи арабских стран Ближнего Востока  и  Северной Африки
жили там в бедности, терроризированные в своих гетто  самыми угнетательскими
режимами  мира,  и  вообще  не слишком  хорошо  представляли  себе  жизнь  в
двадцатом  веке.  Словом,  это был поток евреев с разных  концов  земли, они
говорили на разных языках, ничего  не знали о чужих традициях и обычаях, ели
разную еду и вообще разнились, казалось бы, во  всем - кроме одного: все они
были евреями. А это значило много - в сущности, все.
   Я знаю, что статистика - чтение скучное, во  всяком случае для меня, но
с вашего разрешения я все-таки приведу некоторые  цифры, иллюстрирующие круг
проблем,  которыми  нам  -  и израильскому министру  труда,  в  частности  -
пришлось заниматься. В 1949 году 25000 европейских евреев приехали в Израиль
из кипрских лагерей и 75000 - из немецких и австрийских лагерей перемещенных
лиц. Из 80000 евреев, живших  в Турции, 33000 к концу  1950 года оказались в
Израиле. Чехословакия тоже выпустила своих выживших евреев - по 20000 в год.
Осенью  1950  года  37000 болгарских евреев и 7000  югославских - почти все,
оставшиеся в живых после Катастрофы,  -  добрались  до Израиля.  Известие  о
создании  еврейского  государства вызвало иммиграцию 5000 евреев из Шанхая и
35000 из Марокко, Туниса и Алжира - менее чем за  три года. Польша и Румыния
поначалу не отпускали евреев, но в 1949 году у их правительств - на короткое
время - переменилось  настроение, и с декабря 1949  по февраль 1951  года из
Польши  приехало 28000  человек. В 1950-1951 годы  присоединилось  еще 88000
евреев из Румынии. В 1950 году началось движение венгерских евреев - по 3000
в месяц, и прежний подпольный ручеек эмигрантов из Ирана превратился в целый
поток,  захвативший тех, кто приезжал ради этого из соседних с Ираном стран.
В том же 1950 году  в  Ираке был принят закон, дававший право на эмиграцию в
течение  двенадцати  месяцев,  и  121000  иракских евреев была  перевезена в
Израиль самолетами, пока еще было время.
   Каждая из этих миграций, каждый из  этих массовых  ответов на  создание
Израиля имели собственную  историю, не похожую на другую. Но, конечно, самой
замечательной была переправка на самолетах  евреев  Йемена. Никто  не знает,
когда впервые евреи пришли в Йемен. Может быть, в дни царя Соломона, а может
быть,  были  евреи,  которые  пересекли  горы  Аравии  с  римскими войсками,
сражавшимися  здесь  в начале  христианской эры. Как  бы  то  ни было, евреи
прожили с  мусульманами-йеменитами много столетий, отрезанные от  еврейского
мира, преследуемые, лишенные политических прав, обедневшие, но не изменившие
своей религии и Библии, в течение веков остававшейся единственным источником
их знаний  и  учености.  Они  жили как  рабы,  как  собственность правителей
Йемена; им запрещалось заниматься  профессиями, разрешенными для других,  им
запрещалось  даже ходить по той же  стороне улицы, что и  мусульмане. В этой
отсталой,  изуверской,  бедной  стране  евреи  были самыми  бедными,  самыми
униженными гражданами, но, в отличие от других, они были грамотными. В своих
синагогах и школах они учили мальчиков читать и писать на иврите; помню, мое
первое  впечатление от йеменских евреев  было, что они умеют  читать  "вверх
ногами". Книги были так редки, что дети, сидевшие кружком в хатках-мазанках,
служивших школами в еврейских кварталах, должны были научиться читать Библию
под любым углом.
   Как они  сохранились? Они стали мастерами-ремесленниками - серебряных и
золотых дел мастерами,  ткачами, каменщиками. Сегодня вы  можете увидеть - и
купить -  где угодно в Израиле их изящные, экзотические, филигранные работы.
Конечно, те, кто не мог поддержать существование семьи ремеслом, становились
сезонными  рабочими  и  разносчиками;  но  жизнь  евреев  там была не только
унизительной, но и опасной. Из 1000 рождавшихся еврейских детей умирало 800,
и всех осиротевших мальчиков вынуждали  перейти в мусульманство.  И все-таки
еврейская община в  Йемене  так  и  не  исчезла  никогда, бывало,  имам  сам
кому-нибудь разрешал покинуть Йемен, или  они убегали через пустыню  в Аден,
надеясь  оттуда  перебраться  в  Святую  землю -  хотя это  удавалось  очень
немногим.
   И все-таки, когда я приехала в  Палестину  в  1921  году,  там уже были
йеменские евреи.  Они  меня очаровали.  Я знала, что они способны  на чудеса
силы  и  ловкости, но мне  они казались темными  хрупкими куколками  в своих
разноцветных традиционных одеждах  (в  Йемене  им  разрешалось одеваться как
арабам).  Женщины  тогда  поверх  узких  великолепно  расшитых  брюк  носили
прелестные платья с капюшонами, а мужчины - все поголовно с длинными пейсами
-  носили  полосатые  халаты.  Во  время  войны  несколько  тысяч йеменитов,
получивших разрешение англичан уехать из  Адена в  Палестину, приплыли через
Красное море и Суэцкий канал. Но большинство все еще оставалось в западне. В
1947  году, через несколько дней после  голосования в Объединенных Нациях по
поводу  раздела Палестины, в  Адене произошли  сильные арабские волнения,  и
положение евреев  в  Йемене ухудшилось. В отчаянии и ужасе  тысячи йеменских
евреев,  прослышав, что создано, наконец, еврейское государство, взяли  свою
судьбу  в  собственные  руки и решились бежать. Они побросали свое небольшое
имущество,  собрали семьи  и,  как  библейские  дети  Израиля, двинулись  из
рабства  к свободе, веря,  что так или иначе достигнут Обетованной страны. О
новом  движении за создание  поселений в Палестине  они  узнали от  Явнеэли,
восточноевропейского еврея из Палестины, проехавшего в 1908 году через Йемен
Они  шли группами, по 30-40 человек;  на  них нападали арабы-разбойники, они
ели только питты (арабские лепешки), мед  и фиги, которые смогли унести, они
платили  огромные  выкупы  за  каждого  мужчину, новорожденного  младенца  и
отдельно  за Библию  в бесчисленных  княжествах пустыни, через  которые  они
проходили.  Большая  часть  их дошла  до  Адена,  где  были лагеря  для них,
организованные  Объединенной комиссией  по  распределению,  укомплектованные
израильскими врачами и социальными работниками; там они отдыхали, молились и
читали свои Библии. Но когда египтяне закрыли Суэцкий канал для израильского
судоходства,  остался один лишь путь - по  воздуху. И  ежедневно  в  Израиль
прибывало  500-600  йеменских евреев  на  огромных  транспортных  самолетах,
перелетавших   Красное  море.  Эта   операция   вскоре   получила   название
"Ковер-самолет". Переброска шла в  течение всего 1949  года. К концу  года в
Израиль было доставлено 48000 йеменских евреев.
   Иногда я приезжала в Лод, видела, как приземляются  самолеты из  Адена,
удивлялась терпению и доверию измученных пассажиров.
   - Вы видели когда-нибудь самолет? - спросила я бородатого старика.
   - Нет, - отвечал он.
   - И не побоялись лететь?
   - Нет, - ответил он твердо. - Все это написано в Библии. В книге Йсайи.
"Поднимешься ты на крыльях орла".
   И тут же,  на аэродроме, он прочел мне весь отрывок, и  лицо  его сияло
радостью - от того, что пророчество сбылось и путешествие окончилось. Теперь
в  Йемене  фактически  не   осталось  евреев,  и  шрамы,  нанесенные  долгим
изгнанием, начинают исчезать. Бен-Гурион говорил, что счастливейшим днем для
него  будет тот,  когда  йеменский еврей  будет  назначен начальником  штаба
израильской армии, и я думаю, что этот день уже недалек.
   Перечитав все это, я опять изумилась количеству иммигрантов, которых мы
абсорбировали. Но тогда мы имели дело не  с абстрактными цифрами. В Законе о
возвращении, принятом в июле 1950 года, по которому все евреи получают право
въезда  и  автоматически   израильское  гражданство,  -  нас  беспокоила  не
арифметика. Нас беспокоило, как мы сумеем прокормить, одеть, расселить, дать
образование  и вообще - позаботиться  об  этих людях. Как и на что?  Когда я
вернулась в  Израиль,  200000 человек  жило (если  это можно так  назвать) в
палатках, чаще всего - по две семьи  в одной палатке. И  не обязательно  обе
семьи были из одной страны или с одного континента. Не говоря уже о том, что
все наши  службы, созданные второпях, работали не слишком хорошо и что их не
хватало на такую массу людей -  было множество больных, истощенных, увечных,
которые в нормальных условиях  еще могли бы кое-как  справиться, но тут были
совершенно беспомощны. Человек, переживший годы нацистского рабства и лагеря
перемещенных лиц, отважившийся на путешествие  в Израиль, в лучшем случае  -
не вполне здоровый, в худшем -  с физическими увечьями,  которому полагались
бы  идеальные  условия,  оказывался  -  вместе  со  своей  семьей, если  она
сохранилась, - в невыносимой тесноте, бок о бок с людьми, с которыми  у него
не было даже  общего языка. В  девяти  случаях из  десяти  он  считал  своих
соседей  дикарями, потому  что они  никогда не видели  ватер-клозета. Но при
всем том он пришел бы в себя скорее, если бы мы могли сразу же  предоставить
ему работу, или  переселить его в более пригодное жилье, или  еще как-нибудь
дать ему то чувство стабильности, к которому он стремился, как все беженцы.
   Или   вообразите   неграмотную  женщину  из  Ливии,  Йемена  или  пещер
Атласского  хребта, которую вместе с детьми сунули  в открытую всем ветрам и
дождям палатку  с польскими или чешскими  евреями, которые  готовят не  так,
едят то, от чего ее тошнит, и, по ее представлению, даже и не  евреи вовсе -
не то неверующие, не то соблюдают другие обряды и молятся по-другому.
   Теоретически это не должно иметь  значения. Теоретически ни теснота, ни
нищета, ни интеллектуальные или культурные различия не должны иметь значения
для людей, переживших Катастрофу или ушедших пешком из Йемена  через кишащую
разбойниками раскаленную пустыню. Но теория - это для теоретиков. Люди - это
люди, а  те неудобства  и надрывы,  которые  я сама наблюдала  в "палаточных
городках" 1949  года, были поистине невыносимы. Их всех надо было немедленно
как-то расселить и создать для них рабочие места. О здоровье их  и о питании
заботились более или менее прилично;  с  болезнями, которые привезли с собой
иммигранты - туберкулез, трахома, глисты, малярия, тифоид, дизентерия, корь,
пеллагра, - удавалось справиться, хоть я  и не понимаю, как  наши измученные
доктора и сестры это делали. И во  всех "палаточных городках"  были какие-то
школы, где шло  интенсивное преподавание иврита.  Но  проблема расселения  в
1949 году казалась неразрешимой.
   Несмотря на замечательную  поддержку мирового еврейства,  денег  у  нас
всегда было  недостаточно. Благодаря  соседям, наш  военный бюджет оставался
самым  высоким,  да  и  другие  потребности  государства  надо  было  как-то
удовлетворять. Мы не могли закрыть школы,  больницы, общественный транспорт,
промышленность  (какая  бы  она ни была),  мы не могли каким бы  то  ни было
образом   сдерживать  государственное   развитие.   Все  надо   было  делать
одновременно. Но были вещи, без которых можно было обойтись - и мы обошлись.
Мы ввели карточки на все  - на  еду,  на одежду, на  обувь  -  и это длилось
годами, и  мы к  этому аскетизму привыкли. Недавно  я  нашла свои карточки -
коричневый   буклет,  выпущенный  в  1950  году  министерством   торговли  и
промышленности, -  и вспомнила  часы, которые я проводила в очередях,  -  за
несколькими картофелинами, за тремя яйцами, за мороженой  рыбой. Когда мы ее
получали, это был настоящий пир.
   К  счастью,  после  России  у  меня  осталась  одежда.  Но  большинству
израильтян приходилось по-настоящему нелегко.  Уровень жизни резко снизился.
То, чего в 1948 году хватало на одну семью, теперь надо было разделить между
двумя или тремя. Если бы ветераны-израильтяне, только что закончившие тяжкую
многомесячную  войну, возмутились  - их  можно  было  бы понять. Но никто не
возмущался.  Некоторые говорили,  что, возможно,  иммигрантам  следовало  бы
переждать на местах  и приехать сюда, когда дела пойдут лучше. Но  никто, ни
один человек, никогда даже не заикнулся, что это бремя нам не под силу и что
новорожденное  государство  может  его и  не  вынести.  Мы  все туже и  туже
затягивали пояса  - но все-таки дышали. И в одном мы все были  согласны: без
этих евреев не стоило иметь Израиля.
   С чего-то  надо было начинать  в первую  очередь,  и мне  казалось, что
начинать надо с расселения и трудоустройства иммигрантов.  Не все коллеги по
министерству со мной  соглашались.  Эксперты встали  стеной  и  подробно,  с
картами и планами объясняли мне, почему моя идея расселения не годилась. Это
все приведет к инфляции,  утверждали они. Куда умнее -  вложить те небольшие
деньги, которыми  мы  можем  распоряжаться,  в фабрики или  в рационализацию
сельского хозяйства.  Но  я  не  могла  ни  принять,  ни поддержать  никаких
рекомендаций,  которые  бы  решали  проблемы  абсорбции  без  учета  простых
человеческих потребностей. И с точки зрения будущего страны, я была уверена,
что  никакие  меры  не  будут  "продуктивнее",   чем  расселение.  Мне  было
совершенно  ясно, что  гражданские чувства,  ощущение принадлежности, начало
интеграции  - то есть само  создание общества,  - главным образом зависит от
того, в каких условиях  люди живут. Все возвышенные рассуждения о социальной
ответственности, образовании и  даже  здравоохранении  ни к чему, пока мы не
вытащим хоть часть иммигрантов из этих страшных палаток и  не переселим их в
подходящие дома.
   Через  несколько нед