Бен-Гуриона появились на меня новые планы.

ПРАВО НА СУЩЕСТВОВАНИЕ

   Прежде чем рассказывать  о том, как  эти планы  повлияли на мою судьбу,
надо объяснить,  что  в то  самое  время,  когда  я  была  министром  труда,
Бен-Гурион,  изможденный физически  и духовно,  решил  отказаться  от  поста
премьер-министра  и министра обороны. Предыдущие двадцать  лет довели его до
изнеможения, и он просил предоставить ему двухгодичный отпуск. Ему надо было
переменить обстановку, и он собирался уехать в небольшой киббуц - Сде-Бокер,
в  Негеве, недалеко от Беер-Шевы. Там, объяснял он нам, он опять заживет как
первопоселенец  в  коллективе  и  посвятит свои силы превращению  пустыни  в
плодородную землю. Для нас это  было как гром среди ясного неба.  Мы умоляли
его не уходить. Было  еще  слишком рано:  государству  едва исполнилось пять
лет;  собирание изгнанников далеко еще не было завершено; соседи Израиля все
еще  были  с  ним   в  состоянии  войны.  Нельзя  было  Бен-Гуриону  бросать
руководство страной, которую он столько лет вел и вдохновлял, - и нельзя ему
было  бросать  нас.  Мы просто не могли себе этого представить.  Но  он  так
решил, и  все,  что бы  мы ни  говорили,  все  было тщетно. Моше  Шарет стал
премьер-министром  Израиля, сохранив портфель министра иностранных дел,  и в
январе 1954 года Бен-Гурион  уехал в Сде-Бокер (он прожил там  до 1955 года,
когда  стал сначала министром обороны, а  потом и премьер-министром, а Шарет
остался опять только министром иностранных дел).
   На посту премьера Шарет был, как всегда, умен и осторожен.  Но я должна
сказать, что при всем уважении и симпатии руководства Мапай к Шарету - почти
все  мы   больше  любили  Шарета,  чем  Бен-Гуриона,   -   когда   возникали
по-настоящему трудные проблемы, мы все - и Шарет в том числе - обращались за
советом  к Бен-Гуриону. Сде-Бокер внезапно стал одним из знаменитейших  мест
Израиля; поток  писем и посетителей был неистощим  - и  Бен-Гурион, которому
нравилось воображать  себя простым пастухом-философом, который полдня  пасет
киббуцных  овец,  а другие  полдня читает и пишет, если  и не держал руку на
самом  кормиле  государственного   корабля,  никогда  не  убирал  ее  прочь.
Вероятно,  это было  неизбежно;  плохо  было то,  что  Бен-Гурион  и  Шарет,
несмотря на  годы сотрудничества, никогда не ладили. Слишком они были разные
- хотя оба были горячими социалистами и горячими сионистами.
   Бен-Гурион был деятель, веривший в дела,  а не в слова, убежденный, что
в конечном итоге  значение имеет лишь то, что и как делают израильтяне, а не
то, что о них говорят  и думают  в остальном мире. Первый вопрос, который он
задавал себе - и нам: "А это хорошо  для государства?"  Что означало: "Будет
ли это в дальнейшем хорошо для государства?" В конце концов,  история  будет
судить Израиль  по его делам, а не по его заявлениям, и не по дипломатии, и,
уж конечно, не по количеству  хвалебных  передовиц в  международной  прессе.
Вопрос  о  том,  чтобы  нравиться  или  снискать  одобрение,  меньше   всего
интересовал  Бен-Гуриона. Он мыслил в категориях суверенности, безопасности,
сплочения и реального прогресса,  и  по  сравнению с  ними мировое или  даже
общественное мнение представлялось ему сравнительно маловажным.
   Шарет же  был  бесконечно озабочен тем,  как политические  деятели мира
относятся к Израилю и что надо сделать, чтобы Израиль выглядел хорошим перед
иностранными  министрами   и   Объединенными   Нациями.  Его  критерием  был
сегодняшний  образ Израиля  и  суд  о  нем современников,  а  не  истории  и
историков.  Больше  всего  он,  по-моему,   хотел,  чтобы  Израиль  считался
прогрессивной,  умеренной,  цивилизованной  европейской  страной,  поведения
которой  ни  одному израильтянину - и, разумеется,  ему  самому - никогда не
пришлось бы стыдиться.
   К счастью, долгое время - фактически  до самых пятидесятых годов  - оба
они  очень  хорошо  работали  вместе.  Шарет умел  вести  переговоры, он был
прирожденный   дипломат,  Бен-Гурион   был  прирожденный   вождь   и  борец.
Сотрудничество столь непохожих дарований,  темпераментов, позиций  приносило
огромную  пользу и  сионизму, и  рабочему движению. Они не  походили друг на
друга,  они не  дружили  по-настоящему -  но  они друг  друга  дополняли  и,
конечно,  главные  цели  у  них  были  общие.  Однако  после  провозглашения
государства их несовместимость стала бросаться в глаза. Словом, в 1955 году,
когда  Бен-Гурион  вернулся из  Сде-Бокера (о  причинах  я расскажу  потом),
разногласия между ними и напряженность в их отношениях дошли до предела.
   Основной конфликт  между ними  всегда  возникал по вопросу о  том,  как
Израиль  должен  отвечать  на  действия  террористов.  Шарет  не  хуже,  чем
Бен-Гурион, понимал, что  вечным вылазкам арабских банд из-за границы должен
был быть положен конец, но острое расхождение между ними было по  вопросу  -
как это сделать. Шарет не исключал  репрессалий.  Но он больше, чем кто-либо
из нас, верил, что лучший способ -  оказывать нажим на  власть  предержащих,
чтобы  они, в  свою очередь,  путем нажима  на арабские страны, заставили их
прекратить помощь и подстрекательство террористов. Он был уверен, что хорошо
написанные  протесты  в   Объединенные   Нации,  искусные  и   информативные
дипломатические  ноты  и  неустанные  разъяснения  в  конце  концов,  окажут
действия, в то время как вооруженные репрессалии вызовут бурю  неодобрения и
еще  ухудшат  наше и так не слишком благоприятное  международное  положение.
Насчет бури неодобрения он был совершенно прав: это был настоящий смерч. Как
только оборонные силы Израиля отвечали на  террор  -  а при  этом  неизбежно
бывали убиты  и ранены  ни в  чем не повинные арабы  - Израиль немедленно  и
очень сурово осуждался за "зверства".
   Но Бен-Гурион  считал, что он ответственен,  в первую очередь, не перед
западными государственными  деятелями  или международным  трибуналом а перед
нашими  гражданами,  живущими  в  израильских  поселениях и  подвергающимися
постоянным атакам арабов. Он считал, что в  любом государстве первейший долг
правительства - защищать себя  и своих граждан, как бы на это ни смотрели за
границей. Было и еще одно очень важное для Бен-Гуриона соображение: граждане
Израиля  - весь конгломерат  людей,  языков  и культур  - должны были твердо
усвоить,   что   за   их   безопасность  отвечает  правительство,  и  только
правительство. Куда  проще  было под шумок сформировать антитеррористические
группы, закрыть официально глаза на их частные  акты отмщения и  громогласно
отрицать  свою ответственность за "инциденты". Но это  нам не подходило.  Мы
по-прежнему протягивали арабам  руку мира, но в то же время дети израильских
земледельцев  на  границе  должны  были  по  ночам  спокойно  спать в  своих
кроватях. И если  этого можно добиться  только нанося беспощадные  удары  по
лагерям арабских разбойников, это должно быть сделано.
   В 1955 году были проведены десятки  таких израильских  рейдов - в ответ
на наши все увеличивающиеся потери, на  минирование  дорог, на  нападения из
засады на наши машины.  Рейды наши  не покончили с  террором, но  установили
тяжелейшую расплату за жизнь наших поселенцев, а заодно и израильтян научили
полагаться  на свои вооруженные силы. Этим подчеркивалось  - для новой части
населения, по крайней мере, - какая разница между жизнью  в стране, где тебя
терпят,  и в своей собственной стране. Но, к  сожалению, в  результате этого
Бен-Гурион  и  Шарет  еще  больше  отдалились  друг от друга,  ибо некоторых
репрессалий Шарет не одобрял.
   Через некоторое время  Бен-Гурион перестал называть  Шарета  по имени и
разговаривал с ним  как с  чужим человеком. Шарет невыносимо страдал от этой
холодности. Он никогда ничего не сказал об этом публично, но дома, по ночам,
он  заполнял  страницы  своего дневника гневными анализами Бен-Гурионовского
характера и поведения  по отношению к нему, Шарету. В  1956 году Мапай стала
подыскивать  нового  генерального  секретаря.  Бен-Гурион  решил, что это  -
идеальная работа для  меня, спросил моего мнения по этому поводу и предложил
обсудить  это вместе с другими коллегами  у него дома  в  Иерусалиме. Не все
отнеслись  к его предложению с восторгом, я же, хоть это и означало, что мне
придется  уйти  из кабинета, была готова принять  решение партии  и  слушала
возникшую дискуссию с большим интересом. Конечно, мне не хотелось передавать
мое министерство кому бы  то ни было, но будущее  партии Мапай (пострадавшей
на выборах 1955 года)  меня очень  заботило. Я считала, что она  должна -  и
может  -  вырасти,  и что  угроза  ей,  как справа, так и слева,  может быть
отведена, если руководство партии, которое до сих пор - по понятным причинам
-  слишком  уж  перекладывало  свою  работу  на плечи  Бен-Гуриона,  сделает
необходимое усилие.  Тут я услышала, как Шарет пошутил:  "Уж не стать ли мне
генеральным секретарем партии?" Все рассмеялись - кроме Бен-Гуриона, который
прямо-таки вскочил на ноги при этой шутке. Не думаю, что он когда-нибудь сам
попросил  бы  Шарета  выйти  из  кабинета министров,  -  но  тут  неожиданно
представился удобный случай, и  не таков был Бен-Гурион, чтобы этим  случаем
не воспользоваться.
   - Замечательно! - вскричал он. - Чудная мысль! Это спасет Мапай!
   Остальные  удивились, немного смутились, но, подумавши, решили, что это
и  в  самом  деле  хорошая  мысль, и  партия с этим  согласилась.  Заседания
кабинета все больше и больше превращались  в арену политических споров между
Бен-Гурионом и Шаретом; такое решение вопроса - пусть  не слишком элегантное
- было, или,  по крайней мере, казалось, облегчением  всем  нам, ибо снимало
напряженность, происходившую от постоянных пререканий этих двух людей.
   - А  тебе разве не кажется, что сделать Моше  генеральным  секретарем -
хорошая мысль? - спросил меня Бен-Гурион пару дней спустя.
   - Но кто же будет министром иностранных дел? - поинтересовалась я.
   - Ты! - спокойно ответил он.
   Я не  могла поверить своим ушам. Это уж совсем никогда не приходило мне
в голову, и  я  не думала, что смогу с таким постом справиться, да мне  и не
хотелось.  Только в  одном  я была  уверена: что  мне не хочется уходить  из
министерства труда, и так  я и сказала Бен-Гуриону. Сказала также,  что  мне
неохота садиться в кресло  Шарета. Но Бен-Гурион не слушал  моих возражений.
"Так и будет", - сказал он. Так и стало.
   Шарет  был глубоко потрясен. Думаю, ему всегда казалось, что если  бы я
не согласилась принять  его любимое министерство, Бен-Гурион примирился бы с
тем, что он там останется навсегда. Но в этом он ошибался.  Их отношения уже
не могли улучшиться, для этого было слишком  поздно, хотя Шарет  долго этого
не понимал.  Только когда его ближайшие друзья, Залман Аран и Пинхас  Сапир,
прямо  сказали ему,  что если он не выйдет  из  правительства, то Бен-Гурион
опять  уйдет,  Шарет сдался. Однажды Леви Эшкол сказал: "Как премьер-министр
Израиля  Бен-Гурион стоит,  по  крайней мере, трех армейских дивизий". И то,
что Шарет  согласился  с  этой  оценкой,  дает  понятие о  силе  и  престиже
Бен-Гуриона в то время. Конечно, позже противники Бен-Гуриона обвиняли его в
том,  что  он  отделался от  Шарета  специально,  ибо  тот затруднил  бы ему
проведение Синайской кампании.  Но я уверена, что такого умысла тут не было.
История их отношений на этом не  закончилась. Шарет на некоторое время  ушел
от общественной жизни, а  потом стал председателем  Еврейского  Агентства. В
1960  году,  когда  вспыхнуло  так  называемое  "дело  Лавона",  Шарет,  уже
пораженный  болезнью,  которая  его   убила  пять  лет  спустя,  резче  всех
критиковал  Бен-Гуриона  за  то,  что  он  не  давал  этому  "делу"  умереть
естественной смертью.
   Раз уж я заговорила о "деле Лавона", то тут  я о нем и скажу, хотя и не
собираюсь  посвящать  ему  исчерпывающий  трактат.  Все  началось  с ошибки,
допущенной  органами безопасности в связи со шпионажем в Египте  в 1954 году
(операция была не только плохо проведена,  но и очень плохо задумана). В это
время  Шарет  был  премьер-министром  и  министром  иностранных  дел.  Новым
министром обороны, которого выбрал  сам Бен-Гурион, стал Пинхас Лавон,  один
из  самых  способных  членов Мапай,  хотя и  не очень  устойчивый.  Красивый
мужчина,  интеллектуал  со сложной внутренней жизнью, он  был всегда в числе
голубей, но сразу превратился в хищного ястреба, как только занялся военными
делами. Многие  из  нас считали, что  он совершенно не  годится  для  такого
щекотливого министерства. У него  не было ни необходимого опыта, ни, как  мы
считали, необходимой рассудительности. Не только я, но и Залман Аран, и Шаул
Авигур, и  другие  коллеги тщетно пытались отговорить  Бен-Гуриона от  этого
выбора. Это не  удалось, разумеется. Он  уехал в  Сде-Бокер, и  Пинхас Лавон
сменил его в министерстве обороны.  Но он не  мог сработаться с талантливыми
молодыми  людьми,  верными учениками Бен-Гуриона - среди  них был Моше Даян,
тогда начальник штаба, и Шимон Перес, генерал-директор министерства обороны.
Они не любили Лавона, не доверяли ему и не скрывали этого; он же не скрывал,
что не  собирается оставаться в  тени Бен-Гуриона и  наложит на министерство
свой собственный отпечаток. Так были посеяны семена грядущих раздоров.
   Когда  произошел  провал  в  Египте,  была  назначена  комиссия,  чтобы
разобраться, как и  почему  все  случилось.  Я не могу и не  хочу  входить в
подробности. Достаточно  сказать,  что Лавон  заявил, что ничего не  знает о
провалившейся операции и что начальник разведки задумал ее у него за спиной.
Комиссия ничего значительного  не  обнаружила,  но  и не  освободила  Лавона
полностью от ответственности за происшедшее. Общественность ничего не узнала
об этом совершенно засекреченном эпизоде, а немногие, знавшие  о нем,  сочли
все  дело  законченным. И все-таки,  независимо  от того,  кто  был виноват,
тяжелая ошибка была допущена. Лавону  оставалось только подать в отставку, и
Бен-Гурион был призван из Сде-Бокера обратно в министерство обороны.
   Шесть лет спустя вся  эта  история дала новую вспышку, превратившуюся в
большой политический скандал, имевший  трагические последствия внутри партии
Мапай. Несколько месяцев израильская общественность переживала это дело; оно
же, хоть и не впрямую, послужило причиной моего разрыва с Бен-Гурионом и его
второй и окончательной отставки.
   В  1960  году  Лавон  заявил,  что  на  предварительном следствии  были
предъявлены  фальшивые  улики. И  даже документы были подделаны. Поэтому  он
требовал,   чтобы   Бен-Гурион   публично  его   реабилитировал.  Бен-Гурион
отказался: он  сказал, что  никогда ни  в  чем не обвинял Лавона и потому не
может его оправдать. Это должен сделать израильский суд. Тут же была создана
комиссия по расследованию действий армейских офицеров, которых Лавон обвинил
в заговоре против него. Но еще до того, как комиссия закончила  свою работу,
Лавон передал дело на рассмотрение соответствующей комиссии Кнессета и через
некоторое время о нем узнала пресса.
   Дальнейшая битва Лавона с  Бен-Гурионом разворачивалась на виду у всех.
Леви Эшкол, как всегда, старался умиротворить участников,  но Бен-Гурион  не
уступал и требовал  судебной  комиссии.  Было  ясно, что он готов  оскорбить
ближайших  коллег,  партию,  которой  руководил,  -  все  ради  того,  чтобы
разрешить дело тем способом,  какой он считал правильным, - и  не  позволить
никому  замарать   клеветой  армию  и  министерство  обороны.  Он  продолжал
требовать  суда, тогда как Эшкол, Сапир  и  я старались, чтобы  конфликт был
разрешен на уровне  кабинета министров - пристойно и осторожно. Была создана
специальная  комиссия  из  семи  министров,  и  все  мы были  довольны,  что
Бен-Гурион не  возражал против этого. Но министерская комиссия, которая, как
Бен-Гурион считал,  поддержит его требование передать дело в суд, поработав,
пришла  к  выводу,  что  больше  ничего  делать  не  надо:  Лавон  не  несет
ответственности за приказ,  приведший  к провалу,  и  нет  смысла продолжать
заниматься  этим  делом.  Бен-Гурион  яростно  возражал,  что если  комиссия
уверена,  что  приказа  Лавон  не  давал,  стало  быть  виной всему  военная
разведка. Но поскольку доказательств этому нет,  то только суд может решить,
кто  несет  ответственность  за  все.  К  тому  же, сказал он,  министерская
комиссия  повела  себя  неправильно. Она не  сделала  того, что  должна была
сделать, она покрыла Лавона и вообще никуда не годилась. В январе  1961 года
Бен-Гурион снова ушел в отставку: по его предложению  премьер-министром стал
Леви Эшкол, и Бен-Гурион  ринулся в новую кампанию за  проведение  судебного
расследования. Но Эшкол не желал больше заниматься "делом Лавона" - и отверг
идею суда вообще. Бен-Гурион был вне себя. Он  рассчитывал, что Эшкол-то его
послушается,  -  а Эшкол отказался.  И  бедный Эшкол,  а  заодно  и все, кто
поддерживал  его  в  партии,  стали  первой  мишенью  для  яростных  нападок
Бен-Гуриона.
   Я  не  могла простить Бен-Гуриону того,  как беспощадно  он преследовал
Эшкола и как он обзывал и третировал всех нас, меня в том числе. И это после
того, как мы столько  лет  проработали  вместе! Он видел в  нас своих личных
врагов и обращался с нами как с таковыми. Мы с ним после этого не виделись в
течение многих лет. Когда в 1969 году отмечалось его  восьмидесятилетие  (на
которое Эшкол  не  был приглашен), я, отдав  себе  отчет  в  своих чувствах,
решила, что  не пойду, хотя меня он приглашал специально. Я знала, что очень
обижу  его отказом, но я просто  не  могла принять  приглашение. Он  слишком
оскорбил  всех нас, и с этим  я не  могла примириться. Если мы в самом  деле
были  такими  глупцами, как  он  говорил,  -  ну  что  ж, с этим  ничего  не
поделаешь,  видно, такими мы  родились.  Но коррупция  - это не прирожденное
свойство, а он  обвинял нас в коррупции. Если другие  партийные лидеры могли
пренебречь  тем,  что  Бен-Гурион  считал  (или  говорил,  что  считает)  их
продажными, - ну что ж Эшкол не мог и я не могла. Я не могла делать вид, что
этого не было. Я не могу переписывать историю и не  могу себя обманывать. На
этот его юбилей я не пришла.
   В 1969  году,  когда  я  представляла  Кнессету  свой  первый  кабинет,
Бен-Гурион - который к этому времени порвал с Мапай и создал РАФИ с Данном и
Пересом  -  воздержался  при голосовании.  Но он выступил с заявлением. "Нет
сомнения,  -  сказал он, - что Голда Меир сумеет быть премьер-министром.  Но
нельзя забывать, что  она приложила  руку к аморальному  делу".  И  он снова
начал рассказывать о "деле Лавона". Но  к концу его  жизни мы  помирились. Я
поехала в Сде-Бокер на  празднование его восьмидесятипятилетия, и хотя мы не
проделали никаких формальностей,  мы  снова стали друзьями. В  свою очередь,
когда   Ревивим   -   Саррин    киббуц    -   устроил   празднование   моего
семидесятипятилетия в 1973 году, он специально туда  приехал.  Конечно,  это
был  уже не  прежний  Бен-Гурион.  И  все-таки  мы  ликвидировали  ужасный и
ненужный разрыв, которого я и сейчас  не могу по-настоящему  объяснить. Вот,
вкратце,  "дело  Лавона",  которое началось еще  до того, как в  1956 году я
стала вторым по счету министром иностранных дел Израиля.
   Обычно передача  министерства происходит в присутствии обоих министров,
старого и нового, но Шарет распрощался с министерством по-другому. Он пришел
туда один,  вызвал  начальников отделов и простился с ними. Потом  он позвал
меня к  себе  и в течение  трех дней инструктировал и  вводил в курс  дела с
такой тщательностью, какой я ни прежде, ни  потом ни у кого не встречала.  В
этом  был  весь Шарет:  он  знал о министерстве  и о его  персонале все,  до
малейших подробностей - имена, семейное положение, личные  неурядицы  - все,
вплоть до того, как звали  детей.  Но прийти со мной вместе в м