мой иврит никогда не был так
хорош, как мой идиш.
   Мне  нравилось  преподавать  в  фолксшуле. Я любила  детей, и они  меня
любили, и я чувствовала, что приношу пользу. По воскресеньям, если позволяла
погода, мы с родителями,  с некоторыми учениками и с Моррисом (если он был в
это время  в Милуоки) отправлялись на пикник. Мама  заготовляла горы еды; мы
усаживались в парке под деревьями и пели. Тогда я еще не курила  и распевала
вовсю.  Потом родители  засыпали на траве  накрыв  лица еврейскими газетами,
издававшимися на Восточном  побережье, - каждую  субботу они прочитывали эти
газеты от доски до доски, - а мы разговаривали о жизни, свободе и стремлении
к счастью до самого захода солнца. С заходом солнца мы отправлялись домой, и
мама кормила нас всех ужином.
   Сразу  после  войны, когда по  Украине  к Польше  прокатились еврейские
погромы  (на  Украине  ответственность  за  них нес,  в  основном, известный
командующий  Украинской  армией - Симон Петлюра,  чьи войска  вырезали целые
еврейские общины), я помогла организовать марш протеста на одной  из главных
улиц Милуоки. Еврей - владелец большого универмага - услышал о моих планах и
попросил  меня  к  нему  зайти.  "Я  слышал,  что  вы  собираетесь  устроить
демонстрацию на Вашингтон-авеню, - сказал он.  -  Если вы это сделаете, то я
уеду  из  этого  города,  так и  знайте". Я сказала, что  не возражаю, пусть
уезжает, марш все равно будет проведен. Меня  совершенно не  беспокоило, что
подумают  или скажут  люди, хотя он считал с  моей  стороны  это неразумным.
Евреям нечего стыдиться, сказала я, более того, я уверена, что  выражаю свои
чувства  по поводу убийств и надругательств, которым подвергаются  евреи  за
океаном, мы заслужим уважение и сочувствие всего нашего города.
   Это  была очень  удавшаяся  манифестация. В ней  приняли  участие сотни
людей, хотя трудно было поверить, что в Милуоки столько евреев. Меня изумило
(несмотря на  храбрые заявления, которые я делала владельцу универмага), что
в демонстрации  участвовало  столько  неевреев.  Я смотрела  в  глаза людям,
стоявшим вдоль тротуаров, и чувствовала, что они  поддерживают нас. В те дни
марши протеста были редкостью, и нас прославили на всю Америку. Пожалуй, тут
уместно  будет  сказать,  что я лично никогда  не  сталкивалась  в Милуоки с
проявлениями антисемитизма.  Хоть я  и жила в  еврейском районе  и  общалась
главным образом с евреями, и в школе, и вне школы, у меня,  разумеется, были
и друзья-неевреи. Так было на протяжении всей моей жизни. И хотя они не были
так же близки мне, как евреи, я чувствовала себя с  ними совершенно свободно
и непринужденно.
   Думаю,  что  именно  в день нашего  марша  я поняла, что  нельзя больше
откладывать  решение о переезде  в Палестину.  Пора было решать, где  я буду
жить, как ни тяжело это мое решение будет для тех, кто был мне дороже всего.
Я чувствовала,  что  Палестина, а  не парады  в  Милуоки, будет единственным
настоящим  ответом петлюровским бандам убийц.  У евреев опять должна быть их
собственная страна,  и я  должна этому помочь не речами  или сбором денежных
средств, а тем, что сама буду там жить и работать.
   Прежде всего я вступила  в партию Поалей Цион, -  это стало моим первым
шагом по дороге в Палестину. В то время при Поалей  Цион не  было молодежной
организации. По уставу, в партию принимались только  люди, достигшие 18 лет.
Мне  было  семнадцать,  но  меня в  партии  уже  знали  и  поэтому  приняли.
Оставалось еще убедить  Морриса поехать со мной в  Палестину, потому что я и
подумать не могла о том, что мы можем быть не вместе. Я знала, что даже если
он согласится, нам все-таки придется подождать годик-другой, хотя бы пока мы
соберем деньги на проезд; но абсолютно необходимо было, чтобы Моррис, прежде
чем  поженимся,  знал, что  я  твердо  решила  жить там.  Я  не  ставила ему
ультиматума, но четко объяснила свою позицию:  я  очень хотела выйти за него
замуж и решила окончательно, что уеду  в Палестину.  "Я знаю,  что ты не так
стремишься туда, как  я, - сказала я ему, - но я прошу тебя поехать туда, со
мной". Моррис ответил, что  очень  меня любит, но о переезде в  Палестину он
хочет  еще подумать и прийти  к  самостоятельному решению. Теперь я понимаю,
что  Моррис гораздо более восприимчивый и менее импульсивный, чем  я,  хотел
отсрочки не только для  того, чтобы взвесить вопрос о переезде  в Палестину,
но и для  того, чтобы  обдумать,  действительно ли  мы подходим друг  другу.
Перед  приездом  в  Милуоки  он писал  мне из  Денвера:  "Перестанешь  ли ты
когда-нибудь  спрашивать себя,  есть  ли  у  твоего Морриса  то единственное
качество,  без  которого  прочие  ничего  не  стоят, -  а  именно,  упорная,
непобедимая воля?" Это был вопрос  из тех,  которые  влюбленные задают  друг
другу, не ожидая или не  желая  ответа; я никогда не сомневалась, что воля у
него есть.
   Но Моррис был мудрее; вероятно, он почувствовал, что кое в чем мы очень
непохожи, и когда-нибудь это непременно скажется.
   На  некоторое  время  мы расстались. Я бросила школу (как странно,  что
школа перестала казаться мне моим важнейшим делом!)  и уехала  в Чикаго, где
меня взяли на работу  в публичную библиотеку на том основании, что некоторое
время я проработала в Милуоки библиотекарем. В Чикаго уже жили Шейна и Шамай
со своими детьми. Шамай работал там  в еврейской газете. Туда же переехала и
Регина; я  видела их всех  очень часто, хотя  жила  с  другой подругой. Но я
вовсе  не чувствовала  себя счастливой. Мысль о том,  что придется  выбирать
между Моррисом и Палестиной, меня мучила. Я держалась довольно замкнуто и  в
свободное  время  работала  для  Поалей  Цион  -  выступала,  организовывала
митинги, проводила сбор средств. Всегда находилось что-нибудь более  важное,
чем  мои  личные тревоги. Ситуация эта не слишком изменилась и в последующие
шесть десятилетий.
   К  счастью,  Моррис,  хотя он и  не принимал  Палестину  безоговорочно,
все-таки испытывал к ней тягу достаточно сильно, чтобы согласиться уехать со
мной.  Без сомнения, на его решение  повлияло  и  то, что в ноябре 1917 года
британское правительство  объявило, что относится положительно "к созданию в
Палестине национального очага для еврейского народа" и что оно "приложит все
усилия, чтобы  облегчить осуществление  этой  цели".  Декларация Бальфура  -
названная  так потому,  что ее подписал  Артур Джеймс  Бальфур,  в то  время
британский министр иностранных дел, - была изложена в форме  письма от лорда
Бальфура к лорду Ротшильду. Она появилась в то самое время, когда британские
войска  под  командованием  генерала  Алленби  начали  отвоевывать  у  турок
Палестину. Сионисты в 1917 году ее приветствовали,  поскольку  она создавала
основу  для  британской республики  в Палестине. Надо  ли  говорить,  что  я
приняла Декларацию с восторгом? Изгнание евреев  кончилось. Теперь  в  самом
деле начнется их объединение, и мы вместе с Моррисом будем  среди  миллионов
евреев, которые, конечно же, устремятся в Палестину.
   На  фоне этого исторического  события мы и поженились - 24 декабря 1917
года,  в  доме моих родителей.  Этому  предшествовал  как  всегда  долгий  и
взволнованный спор  с мамой. Мы хотели просто гражданской регистрации брака,
без  гостей и  праздничной суеты. Мы были социалисты: к традиции  относились
терпимо, но  без ритуала свободно могли обойтись. Религиозного  обряда мы не
хотели  и в  нем не нуждались. Но мама  в  самых недвусмысленных  выражениях
сообщила мне, что гражданская  свадьба ее убьет, что ей  придется немедленно
уехать из Милуоки и что я навлеку позор на всю семью, не говоря уже обо всем
еврейском народе,  если у меня не будет традиционной свадьбы.  И вообще, чем
это нам помешает? Мы  с Моррисом сдались; и в самом  деле, почему пятнадцать
минут под хуппой (хуппа - свадебный балдахин) нанесут ущерб нашим принципам?
Мы  пригласили  несколько   человек,  мама   приготовила  угощенье  и  рабби
Шейнфельд, один  из  настоящих еврейских ученых, живших в Милуоки,  обвенчал
нас. До последнего дня своей жизни мама с гордостью рассказывала про то, что
рабби Шейнфельд пришел венчать  меня  к нам домой, сам в своей  речи пожелал
нам счастья  и -  мало  того! - он,  известный строгостью  своих религиозных
принципов, никогда ничего не пивший и  не евший в  чужом доме,  - попробовал
кусочек ее пирога. И  с тех пор я часто думала, как много  тот  день для нее
значил   и   как  я  чуть   не  разрушила   этого   своим   решением  просто
зарегистрироваться в сити-холле.
   И снова я начала новую жизнь. Пинск, Милуоки, Денвер - все это были как
бы промежуточные станции. Теперь я замужняя женщина, мне скоро двадцать лет,
и  я  собираюсь  уехать  в  ту  единственную  страну,  в  которую  стремлюсь
по-настоящему. Но мы не могли уехать  сразу же, потому что  еще продолжалась
война.  В доме родителей не было  для  нас комнаты, да  и мы сами не слишком
хотели  жить с  кем-нибудь  вместе,  так  что  мы  поселились  в собственной
квартире. В ней мы прожили года два, из которых половину времени я провела в
разъездах по партийным делам. Причина такой моей популярности была, думаю, в
том, что я была молода, одинаково свободно говорила по-английски и на идиш и
готова  была  ехать куда  угодно  и  выступать  без  особой  предварительной
подготовки. Через  несколько  месяцев  после  нашей  свадьбы  партия  решила
издавать центральную газету и ко мне обратились с просьбой принять участие в
распространении акций этого предприятия. Отец был вне себя. "Кто так делает?
Оставлять  мужа  одного  и  самой  таскаться   по  дорогам!"  -  кричал  он,
возмущенный, что я согласилась уехать из Милуоки больше  чем на два-три дня.
Но  Моррис понимал, что  я  не могла  сказать партии  "нет!",  и я  уехала и
отсутствовала  несколько   недель.  Мне  платили  15  долларов  в  неделю  и
оплачивали все  мои расходы, то  есть все траты на  еду, кроме  десерта!  За
мороженое  я  платила  сама. В то  время члены партии  не останавливались  в
гостиницах.  Я  ночевала  у партийных товарищей,  случалось даже  -  в одной
постели с хозяйкой.
   Так я доехала до Канады, и тут  оказалось, что  у меня нет паспорта.  У
Морриса еще не было тогда американского гражданства, а в те времена замужняя
женщина на собственное гражданство не имела права. Тут мог бы помочь паспорт
моего отца, но он  так сердился на меня за то, что  я уехала, что  отказался
мне  его прислать. Я  попыталась въехать в  Канаду без паспорта. Разумеется,
как  только мы доехали  до Монреаля,  меня сняли  с поезда,  отвели  в отдел
иммиграции и вежливо, но настойчиво стали расспрашивать,  что, собственно, я
себе думаю. Мало того, что я приехала из Милуоки - города социалистов, я еще
и  родилась  в России! По-моему, канадские  власти  уже решили, что  поймали
большевистского  агента,  но  в  конце концов  мне на  помощь  пришел видный
деятель  партии Поалей Цион и меня впустили в Канаду.  Я продала много акций
новой  газеты (она называлась "Ди  Цейт" - "Время"), а  когда мы переехали в
Нью-Йорк,  я  продавала  ее на  улице. Но, несмотря на все мои  усилия,  она
просуществовала недолго.
   Вероятно,  для  Морриса  были  тяжелы  мои  долгие  отлучки, но  он был
бесконечно терпелив и все понимал; теперь я вижу, что до некоторой степени я
злоупотребляла  его терпимостью. Когда  я  уезжала,  я  писала  ему  длинные
письма,  но в них  говорилось  главным  образом  о митингах,  на  которых  я
выступала или собиралась  выступать, о  ситуации в Палестине,  о положении в
партии,  а  не  о нас  и  наших  отношениях. Моррис во  время  моих отъездов
утешался тем,  что старался превратить  нашу  крошечную квартиру в Милуоки в
настоящий семейный очаг. Он вырезал и  обрамлял  картинки из журналов, чтобы
стены  выглядела веселее.  И хотя денег у нас не было  и он часто сидел  без
работы (когда ему удавалось, он  зарабатывал тем, что расписывал вывески), в
доме меня всегда ждали цветы. Во время моих поездок он читал, слушал музыку,
помогал Кларе справляться с  бурями и  горестями  юности. Они гуляли вдвоем,
Моррис  водил ее  в театр и в концерты.  Только он  из всей семьи, уделял ей
время, и она его обожала и рассказывала ему все свои секреты.
   Зимой 1918 года  Американский  Еврейский Конгресс  провел  свою  первую
сессию в Филадельфии. Главной задачей  было выработать  (для предъявления на
Версальской мирной  конференции) программу  защиты  гражданских прав  евреев
Европы. В делегацию Милуоки, к моему изумлению и восторгу, была избрана и я.
Это оказалось великолепным стимулом, до сих пор помню, как горда я была, что
меня  брали  представлять нашу общину, и  что я  чувствовала, сидя с другими
делегатами  в  слишком   жарко  натопленном  поезде,   который   вез  нас  в
Филадельфию. Я была (как и всегда в то время) самая молодая в нашей  группе,
и все  меня  по-своему баловали, пока  дело  не  доходило  до  распределения
должностей.  Когда теперь  журналисты спрашивают  меня,  когда,  собственно,
началась моя политическая  карьера, мысль  моя всегда  возвращается  к  тому
первому  съезду,  к тому прокуренному залу  в  филадельфийском  отеле, где я
сидела долгие часы,  совершенно  поглощенная  обсуждением деталей программы,
возбужденными дебатами и  тем,  что имею тут право голоса. "Говорю тебе, тут
были моменты  такой высоты, что после них человек мог умереть счастливым", -
восторженно писала я Моррису.
   Шейна  писала  мне из  Чикаго встревоженные письма, предупреждая, что я
слишком  увлекаюсь общественными делами,  в ущерб личным. "Когда речь идет о
личном  счастье, держи его, Голди, держи его покрепче, - взволнованно писала
она. - Единственное, чего я тебе желаю  от  всего сердца, - не старайся быть
тем, чем ты должна быть, будь просто  сама собой. Если бы каждый был  просто
тем, что он есть, наш мир был бы гораздо лучше". Но я была уверена, что могу
все  совместить,  и  уверяла  Морриса,  что  когда, наконец,  мы переедем  в
Палестину, я больше не буду бесконечно разъезжать.
   Зимой  1920  года  стало  похоже,  что  вскоре сможем уехать.  Мы сняли
квартиру в  Нью-Йорке  в  районе  Морнингсайд Хайтс  и  начали готовиться  к
путешествию.  С  нами  вместе  поселилась Регина, Йосл Копелев и  Мэнсоны  -
супружеская пара из  Канады, которая в  результате  в  Палестину не поехала.
Ранней весной  мы купили билеты на пароход "Покаонтас" и начали  избавляться
от нашего  небогатого имущества, которое, как мы считали, не понадобится нам
для пионерской жизни в Палестине. О Палестине, несмотря на то,  что мы о ней
так  много читали и слышали, наши представления были довольно примитивны: мы
собирались жить  в  палатках, поэтому я весело  распродала всю нашу  мебель,
занавески, утюг, даже  меховой  воротник старого  зимнего  пальто (к чему  в
Палестине зимние вещи!). Единственное, что мы согласились единодушно взять с
собой, был патефон  и пластинки. Патефон заводился ручкой - так что им можно
было пользоваться в  палатке, - и мы по крайней мере сможем слушать музыку в
пустыне,  куда  мы  держали  путь.  По этой же  причине я запаслась  большим
количеством  одеял:  если  придется  спать на  земле, то мы во всяком случае
будем к этому готовы.
   Потом  мы  начали прощаться.  По дороге  в  Милуоки, где нам предстояло
распрощаться с родителями и Кларой, мы остановились в Чикаго, где жили Шейна
и  Шамай.  Я  немножко  боялась  предстоящей  встречи, зная,  что  Шейна  не
одобряет,  в сущности,  наш  отъезд  в Палестину (в одном из своих последних
писем  она спрашивала: "Голди, не  кажется ли тебе, что  идеалисту есть  что
делать и не выезжая  отсюда?"). Мы сидели в их  крошечной гостиной, вместе с
их детьми, десятилетней Юдит и трехлетним Хаимом, и разговаривали о пароходе
и о том, что мы берем с собой.  Шейна слушала с таким вниманием, что Шамай с
улыбкой спросил:  "Может и ты хотела  бы уехать?"  К  моему изумлению  -  и,
вероятно,  к своему тоже -  Шейна ответила: "Да, хотела бы".  Нам показалось
было, что она шутит, но нет, она была абсолютно серьезна. Раз уж мы уезжаем,
потому что  считали  это необходимым для  себя,  значит  и ей необходимо это
сделать. Более того, она сказала, что  если Шамай согласится остаться пока в
Америке,  чтобы присылать им деньги на жизнь, она хотела бы  взять с собой и
детей.
   В каком-то смысле  надо признать, что Шейнино внезапное заявление  было
не совсем неожиданным. Она  с самой юности  была сионисткой; она всей  душой
была предана нашему делу, хотя и была  в  некоторых вопросах осмотрительнее,
чем я. Конечно, я не знаю, что именно  ее подтолкнуло, но мне хочется лишний
раз напомнить, что  и Моррис, и Шейна отправились в Палестину не в  качестве
сопровождающих  меня  лиц.  Оба  они  поехали  туда,  потому  что  пришли  к
заключению, что в Палестине их истинное место.
   Шамай  принял решение  жены  с любовным участием -  и, может быть,  это
лучше всего характеризует  и Шейну, и их брак. Конечно же, он очень старался
ее отговорить. Он убеждал ее подождать, пока  они смогут поехать все вместе;
он говорил,  что она выбрала самое неудачное время, чтобы везти туда детей -
потому что после целого  ряда нападений на еврейские поселения на  севере, 1
мая  1921  года, во всей  стране  вспыхнули антиеврейские  беспорядки. Более
сорока человек,  многие  из которых  только  что  приехали,  были убиты  или
покалечены. За год  перед  тем в  Старом  городе  в Иерусалиме шайки  арабов
убивали   еврейских   поселенцев;  надеялись,  что  британская   гражданская
администрация, сменившая в  это время военную, сурово поступит с виновниками
и наведет порядок;  вместо  этого поднялась  новая волна насилия. Вот  через
несколько  лет,  говорил Шамай, когда  арабские  националисты уже не  смогут
подстрекать арабских  крестьян  к кровопролитию, когда в Палестине  наступит
мир - тогда  в  этой стране  можно будет  жить. Но,  однажды приняв решение,
Шейна  оставалась непоколебимой  и  продолжала  спокойно  укладываться, даже
когда узнала, что во время беспорядков погиб еврей из Милуоки.
   В  Милуоки мы простились  с  родителями  и  Кларой. Нелегкое  это  было
прощанье, хотя мы не сомневались, что, как только Клара закончит университет
в Висконсине,  все  они приедут к нам в  Палестину. Мне было бесконечно жаль
моих родителей, когда  я  целовала  их на вокзале. Особенно  я  жалела отца;
сильный человек, умевший переносить боль, стоял и плакал,  и  слезы текли по
его щекам. А мама,  которая,  наверняка, вспоминала собственное  путешествие
через океан, казалась такой маленькой, такой ушедшей в себя.
   Кончалась американская  глава  моей жизни. Мне пришлось возвращаться  в
Штаты и в хорошие, и в дурные времена, иной раз приходилось  даже  проводить
там месяц за месяцем. Но никогда больше Америка не была моим домом. Многое я
увезла с  собой  оттуда в Палестину, может  быть,  даже  больше, чем я  могу
выразить:   понимание,  что   значит   для   человека   свобода,   осознание
возможностей, какие предоставляет индивидууму истинная демократия.
   Я любила Америку и всегда  радовалась, возвращаясь туда. Но ни разу  за
все последующие годы не  ощутила я тоски по родине, ни разу не пожалела, что
покинула  Америку ради Палестины. Я уверена, что и Шейна  могла бы сказать о
себе то же  самое. Но в то утро на вокзале я думала, что никогда не вернусь,
и с грустью расставалась  с друзьями моей юности, заверяя, что буду  писать,
поддерживать связь.
   О  нашем  путешествии  в  Палестину   на  борту   несчастного  парохода
"Покаонтас"  можно было бы  написать целую книгу. Он был обречен изначально.
Все,  что могло  испортиться, испортилось  - чудом было  то, что мы все  это
пережили  и  остались  живы.  Судно никуда  не  годилось,  почему команда  и
забастовала еще прежде, чем мы на нее взошли. На следующий день, 23 мая 1921
года, мы пустились в путь - но ненадолго. Едва мы отчалили - предполагалось,
что  все  починки   сделаны,  -   команда  стала  бунтова