разговаривали,  как все  старые социалисты  -  о  будущем. В этой  связи  мы
заговорили  о  Китае.  "Китайцы  тебя  послушают,   -  сказала  я  Ненни.  -
Пожалуйста, попытайся поговорить с ними  об  Израиле".  Так он и сделал.  Он
старался объяснить нескольким китайским деятелям, что за страна Израиль, как
она  управляется,  что защищает  -  но  они  не проявили никакого  интереса.
Правда,  они  не  сказали  Ненни того,  что  обычно говорят "Израиль  -  это
марионетка  Соединенных Штатов". Просто  кто-то  заметил,  что  если  каждая
группа в  3  миллиона человек захочет иметь свое государство, то куда же это
заведет мир?
   Не раз пыталась я уговорить кого-нибудь из моих детей совершить поездку
со  мной  вместе, но Сарра не хотела  покидать  Ревивим, а Менахем  не хотел
расставаться  с  Айей и мальчиками (их  к  тому времени было  трое  - Амнон,
Даниель  и  Гидеон)  и со своей  виолончелью.  Я привозила  из Африки полные
корзинки  деревянных  фигурок,  масок,   рукодельных  тканей;  я  бесконечно
рассказывала о виденном  и слышанном  - но то  ли дело  было увидеть все это
вместе  с ними! До чего  же мне хотелось хоть раз  совершить  путешествие по
Африке  вместе  с  детьми -  и не  потому,  что  они  мало  поездили (все мы
напутешествовались  достаточно!), а потому,  что я хотела, чтобы они увидели
хоть часть того, что увидела я, и  встретились хоть с кем-нибудь  из  тех, с
кем  я познакомилась. В  те годы, и потом, когда я была премьер-министром, я
не  раз задумывалась - как, собственно, они, да и мои внуки тоже - относятся
к моему  образу  жизни? Мы об этом особенно не  разговаривали, но, по-моему,
никто из них не был  в восторге от того, что был "родственником Голды Меир".
Мы  очень  свободно  и   много  говорили  о  политике   -  и  внутренней,  и
международной - при внуках, даже когда они были маленькие. У меня можно было
достать ценные  автографы для одноклассников; то, что  они слышали  за  моим
столом,  нельзя  было  нигде  повторять - а  в остальном  они ни  в  чем  не
отличались от других детей. Во всяком случае обращались со мной, как с самой
обыкновенной   бабушкой.  Моих  посетителей  всегда  изумляло,  что  сыновья
Менахема совершенно свободно  носятся по  моему  дому, и  забавляло, что  их
гораздо больше  интересует содержимое  моего холодильника, чем мои  всемирно
знаменитые гости. Я же, как всякая бабушка, тряслась - и трясусь! - над ними
больше, чем следовало бы,  но  пятеро внуков  - самая большая радость в моей
жизни, и я хотела  бы сделать для них все,  что могу. Больше всего я  хотела
бы, чтобы на их веку не было войн - но этого обещать им я не в состоянии.
   Нелегко  было  мне так часто их всех покидать - и,  в конце  концов,  я
добилась,  по  очереди - и от Менахема, и от Сарры - обещания совершить одну
поездку со  мной  вместе.  В  1962  году Сарра поехала со  мной в Кению и  в
Эфиопию,  где  я представила ее Хайле  Селассие,  и посетила  с  ней большую
израильскую общину. Израильтяне  тут работали в области сельского хозяйства,
рыболовства и транспорта; помогали в обучении полиции и армии; преподавали в
университете  Аддис-Абебы.  Да, даже  Эфиопия,  с которой у  нас  были такие
особые  отношения в течение многих лет, порвала с нами в 1973 году - но в те
годы связи между нами  были еще крепки, хотя эфиопы  не делали их достоянием
гласности  -  и  мы, разумеется, тоже. Для меня Хайле Селассие был почти что
сказочной  фигурой.  Человек из  дальней  экзотической страны вдруг,  в 1936
году, осмелился встать во весь рост и призвать равнодушный мир противостоять
вторжению в Эфиопию  итальянцев!  Во время итальянской оккупации он со своей
семьей прожил год в Иерусалиме, и я  иногда видела его на улице: темнокожий,
бородатый, маленький человек с  огромными  печальными глазами  шел рядом  со
своей  императрицей, а впереди бежали  его  обожаемые маленькие собачки. Это
был не просто еще один  беженец от фашизма; это был потомок эфиопских царей,
утверждавших, что они происходят от  сына царя  Соломона и  царицы Савской и
потому приходятся нам  дальними родственниками.  Лев  Иудейский  всегда  был
символом  эфиопской  монархии,  и  связи   между  евреями  и  Эфиопией  были
единственными в своем роде.
   Но Эфиопия, хотя  она  и христианская  страна, является частью Африки и
потому подвергалась долгому и  упорному антиизраильскому арабскому давлению.
Хайле Селассие долгое время балансировал на острие ножа: связи  между ним  и
Израилем  держались в секрете, и  только в 1961 году мы направили  в Эфиопию
своего посла.  После  Синайской  кампании, в  результате того,  что  для нас
открылся Тиранский  пролив, отношения между двумя странами стали еще теснее,
израильские суда и  самолеты  обеспечили регулярный  торговый обмен. В то же
время  мы немало  способствовали развитию  образования в Эфиопии;  некоторые
израильские  профессора  провели в Аддис-Абебе  несколько  лет.  Сарра была,
вероятно, слишком молода,  чтобы испытывать к  Хайле Селассие те же чувства,
что я.  Для нее  он  был просто правителем удивительной страны, для меня  же
этим  дело  не  ограничивалось.  Не  могу  сказать, что  мы  сразу же  стали
друзьями,  но когда  я  увидела его  на его собственном  месте  и  вспомнила
одинокого изгнанника, которого встречала на улицах Иерусалима в 30-е годы, я
почувствовала, что хоть на этот раз справедливость восторжествовала. И когда
даже Хайле Селассие, с его огромным опытом умиротворения, отступился от нас,
я  испытала горькое разочарование.  Снова, и в который раз, я убедилась, что
рассчитывать можно только на самого себя.
   В том же  1962 году,  к  великой моей  радости,  и  Менахем  согласился
отправиться со мной в поездку, и мы вместе побывали на  Дальнем Востоке. Они
с Айей  в  самом деле  проявили  великодушие, потому что  у них  только  что
родился  Гидеон.  Мы  провели  больше  недели в  Японии,  где  меня  приняли
император,  премьер-министр  и министр иностранных  дел.  Не  знаю, каким  я
представляла себе Хирохито, но уж во всяком  случае не  тем  скромным, очень
приятным джентльменом, с которым мы обменивались учтивыми словами, не  очень
уверенные,  что  они  дойдут  до собеседника.  Японцы  показались мне  очень
учтивыми  и очень  уклончивыми.  В своих отношениях с нами  они  были  очень
осторожны, я это знала, и  мне  казалось, что для них Ближний Восток - нечто
вроде икебаны, где все элементы должны находиться в строгом равновесии.
   Там, в Японии, случилась забавная вещь: японские официальные лица очень
обеспокоились  по поводу моего  желания посетить  домик с  гейшами.  Еще  по
дороге   в  Японию,  в  самолете,  Яаков   Шимони  (тогда  начальник  нашего
дальневосточного  отдела)  сказал  Менахему, что  "поскольку  Голда  министр
иностранных дел - женщина, японцы  не предложили устроить традиционный прием
с  гейшами,  который  обычно делается  для важных  иностранных  гостей.  Они
считают, что в  данном  случае  это будет  неуместно". В  Токио я  попросила
Менахема растолковать японцам, что я очень хочу побывать на приеме с гейшами
и  вообще ничего против гейш не имею. В конце концов,  в Киото губернатор  с
женой  устроили для  меня прелестный  прием  с  гейшами,  и все  были  очень
довольны, хотя Шимони, по-моему, чуть не заболел при виде меня на подушках и
сонма гейш, порхающих, как бабочки, вокруг.
   Меня, как и  всех людей,  поразила красота Японии, особенно же - умение
японцев создавать  красоту в своем повседневном окружении. И, разумеется, мы
встретили  там  и  евреев,  и нескольких  японцев из  числа тех,  кто принял
иудаизм   (включая  к  моему   изумлению,  и   члена   императорской   семьи
разговаривавшего  на иврите). В последние годы, кстати, в Израиль  регулярно
приезжают группы очень произраильски настроенных японцев,  и теперь я уже не
так  удивляюсь,  когда  вижу  толпу  японцев,  исполняющих  песню   "Золотой
Иерусалим" на отличном иврите около Западной Стены.
   Из Японии  мы  полетели на Филиппины,  где  я получила звание почетного
доктора  Манильского  католического университета.  Я  шла  по залу,  полному
церковных деятелей в парадных рясах, по обе стороны от меня шли священники с
крестами - и я думала, что католический  университет оказывает большую честь
еврейской женщине  из еврейского государства, и что не во всех университетах
евреев принимают с распростертыми объятиями, и  даже в свободном  мире  есть
высшие  учебные заведения, в  которых терпят только немногих из нас. Когда я
выступила с речью, я уже не в первый раз вспомнила, как однажды Шейна, вечно
опасавшаяся, как бы у меня не закружилась голова, написала мне: "Не забывай,
кто  ты такая".  Она  могла  не беспокоиться.  Я  никогда не  забывала,  что
происхожу из бедной семьи  и никогда не обольщалась мыслью, что меня повсюду
- и в Маниле, в частности - чествуют за мою красоту, мудрость или эрудицию.
   Манила,  Гонконг, Таиланд,  Камбоджа - о людях и природе  этих  стран я
могла бы рассказывать долго, но основным в этой дальневосточной поездке было
посещение Бирмы, страны, с которой у нас завязались прочные связи еще в 1952
году, когда делегация бирманских социалистов впервые посетила Израиль. Через
год Шарет поехал в Рангун на первый всеазиатский социалистический конгресс и
к  1955  году между  Израилем  и  Бирмой  уже  существовали  дипломатические
отношения  в  полном  объеме.  Давид Хакохен  открыл  в Рангуне  израильское
посольство, а премьер-министр Бирмы У Ну приехал  в Израиль как личный гость
Бен-Гуриона.
   Пожалуй, не было другой такой развивающейся страны в мире, с  которой у
нас был бы такой роман, как с Бирмой, - даже Гана, даже Кения  тут не  шли в
сравнение.  Не было  в  Израиле  ничего,  что  бы не  вызывало  у  бирманцев
восхищения и желания сравняться и  превзойти. Это  была единственная  в Азии
социалистическая страна -  и  потому она, естественно,  интересовалась нашим
вариантом социализма; Гистадрутом,  киббуцным движением,  созданием народной
армии,  которая стала важным  органом  просвещения,  где тысячи обездоленных
иммигрантских детей  (а зачастую -  и  их  матери) учились читать  и писать.
Бирманцев восхищали наши методы комбинирования военной службы с "подниманием
целины"  -  первичной  обработкой земли,  и они переняли  у  нас  почти  без
изменений идею,  что  люди могут  заниматься земледелием  и в  то  же  время
проходить оборонную  подготовку. Для Бирмы ее  китайская граница была вечным
источником беспокойства, а содержать большую регулярную армию она была не  в
состоянии - и потому израильский "НАХАЛ" (слово из заглавных ивритских букв,
означающих  "борющаяся пионерская молодежь")  был для  нее образцом. Молодым
идеалистам это давало возможность получить одновременно сельскохозяйственную
и  военную  подготовку  в уже существующих  киббуцах, после  чего  они могли
организовать  собственные  коллективные поселения. Я  посоветовала бирманцам
создавать пограничные  поселения  наподобие  наших  и  предложила прислать в
Израиль большую группу демобилизованных солдат с семьями, чтобы  они с годик
поработали  в  наших киббуцах  и мошавах (мошав -  кооперативная деревня)  и
приучились к  коммунальному или кооперативному образу жизни; мы же пошлем  в
Бирму израильтян, чтобы  помогали планировать мошавы в бирманском стиле. Так
и было сделано. Мошавы, по-видимому, подошли к бирманскому характеру лучше.
   Было  и  много  других бирмано-израильских  предприятий,  в  том  числе
создание в Бирме фармацевтической промышленности, обучение бирманских врачей
и медицинских сестер, создание  обширных ирригационных схем - но меня  лично
больше  всего  волновали  мошавы  на  севере Бирмы, в  районе Намсанга. Я  с
огромным интересом  следила  за их  развитием, и  все-таки глазам  своим  не
поверила,  когда на  бирманском  северном аэродроме увидела женщин  и детей,
побывавших  в  Израиле,   которые  встретили  меня  израильскими  флагами  и
ивритскими песнями.  Не забуду, как я подошла к маленькому дому в Намсанге и
спросила на иврите молодого человека, стоявшего у  входа: "Шалом, ма нишма?"
(шалом,  как дела?) и услышала в ответ "Беседер, авал эйп маспик маим!" (все
в порядке, только воды не хватает). Могло показаться, что я в Ревивиме.
   Я  путешествовала  по  Бирме  с Не Вином,  тогда бирманским начальником
штаба. Через несколько недель он устроил в Бирме переворот и начал эру новой
политики  - просоветской,  антиамериканской, подчеркнуто  не  вовлеченной  в
чуждые Бирме интересы. Отношения между Бирмой и Израилем не прекращались, но
роман закончился.
   Мне бирманцы очень  нравились,  и  я чувствовала себя  с ними свободно,
хотя  бирманские деликатесы  не  соответствуют моему представлению о вкусной
пище. В 1963 году я на  все была готова ради Бирмы - только  не  есть рыбную
пасту,  которой они питаются, или жареного  леопарда, которым нас  угощали в
Намсанге, или  пить  бульон  из  птичьих гнезд,  который мы сами подавали на
обеде  в Рангуне, устроенном в честь У Ну. Менахем объяснил мне все тонкости
дальневосточной кухни, но мне показалось,  что бирмано-израильские отношения
не пострадают, если я, чтобы не умереть на месте,  оставлю тысячелетнее яйцо
на  тарелке несъеденным. Конечно,  для бирманцев  понять нас было  непросто.
Когда Бен-Гурион вез  У  Ну через  молоденький, только что посаженный  лесок
между Тель-Авивом и  Иерусалимом, который так трудно  было посадить на  этой
каменистой земле  и которым мы поэтому так гордились, - У Ну,  приехавший  в
Иерусалим впервые, очень  встревожился. "Берегитесь - сказал он Бен-Гуриону.
- Эти деревья разрастутся, поверьте мне!  Следите за ними!" Задача бирманцев
- задержать  наступающие  джунгли, и  они представить  себе не могли, что мы
дорожим каждым деревом как жемчужиной.
   К  тому времени,  как  мы  возвратились  в  Израиль,  я  на  всю  жизнь
насмотрелась на рисовые поля и на рикш - и больше всего на свете нуждалась в
отдыхе; но следующие три года - 1964, 1965, 1966 - я опять была на орбите. Я
ездила по Европе, по Африке, по Латинской Америке - и часто болела. Я устала
от беспрерывных  путешествий, я была вечно в пути - или больна. Да к тому же
я уже была немолода, в  1963 году мне исполнилось шестьдесят  пять лет. Я не
чувствовала ни старости, ни слабости,  но  ловила себя на мысли - как славно
было бы  иметь в своем распоряжении целый день,  или  пойти к старым друзьям
без того, чтобы  по пятам шел телохранитель; дети и мой врач  твердили,  что
пришло время поберечь себя; я очень старалась,  но так и не научилась делать
это. Всегда было что-то очень срочное - то за границей, то в Израиле - и как
бы  рано я ни начала свой день, кончался он  перед  рассветом  следующего. Я
иногда устраивала себе праздник - делала  только то,  что  хотела - но очень
редко.
   Такой праздник я  устроила в  июле 1961  года  и  пригласила друзей,  с
которыми приехала  в  Палестину на пароходе "Покаонтас" сорок лет назад.  Не
помню,  как  пришло  мне  в  голову отметить  эту годовщину,  но  мне  очень
захотелось увидеть их  всех  узнать, кто остался,  а  кто  вернулся в Штаты,
увидеть  их  детей. В те  дни  мы  с моими  коллегами  по партии Мапай часто
рассуждали, почему  так мало евреев  эмигрирует из  западных стран. Одно  из
объяснений  было  - "им там слишком хорошо. Они приедут к  нам  только когда
столкнутся в другом месте  с  настоящим антисемитизмом". Я  считала, что это
несправедливо, что они упрощают, и подолгу  спорила с Бен-Гурионом по поводу
незначительных цифр, которые давала эмиграция из США, Канады и Англии. "Если
мы будем терпеливы, они приедут, - говорила я. - Теперь перебраться с семьей
не так  просто,  как было когда-то.  Да  и  люди  теперь другие  - не  такие
романтики,  не  такие идеалисты, не такие самоотверженные. Сколько мужества,
сколько  решимости нужно теперь сионисту из Питтсбурга, Торонто  или  Лидса,
чтобы  окончательно переселиться в Израиль! Это  не то, что просто переехать
из одной страны в другую. Тут  и  новый язык надо выучить,  и принять другой
уровень и другой образ жизни, и привыкнуть к нашим  трудностям и опасностям.
Я  не  меньше,  чем  Бен-Гурион, хотела,  чтобы сотни  тысяч, даже  миллионы
западных евреев  переехали к  нам; но я  не так  нетерпимо относилась  к  их
колебаниям и, уж  конечно, в  этот момент  израильской истории не собиралась
потребовать  от  евреев, поддерживающих  государство  Израиль,  но  туда  не
переезжавших, чтобы они называли себя не сионистами, а "друзьями Сиона" (эту
расплывчатую формулу предложил рассерженный Бен-Гурион).
   Но  те 19 мужчин и  женщин, которые приехали на пароходе "Покаонтас" со
мной и с Моррисом в  1921 году, приняли  это трудное решение -  и  мне вдруг
страстно захотелось  их повидать.  Адресов  у  меня  не  было - я  поместила
объявление  в газете:  "Министр иностранных  дел приглашает на  вечер к себе
домой всех, прибывших на  судне "Покаонтас",  - не только их, но и их мужей,
жен, детей и внуков".
   Большая  часть  тех,   кто  проделал  вместе   со  мной   это  страшное
путешествие,  не явилась.  Одни умерли,  другие были  слишком  немощны, один
вернулся  в США. Но  семь или восемь членов той  группы пришли и  привели  с
собой  детей  и внуков.  Это был  прекрасный  вечер  -  все  мы вспоминали о
прошлом, пели песни, ели пироги и фрукты в  моем  саду.  Не было официальных
речей,  и представителей  прессы  я  не пустила - хотя журналисты  и умоляли
пустить их "только на несколько минут". Но это я лично отмечала свою  личную
годовщину  -  и  хотела,  чтобы  этот  праздник  был  лишен  всякого  налета
официальности.
   Вероятно,  нашим  детям  наши песни (те  самые, которыми  мы  старались
подбодрить   себя   на   нашем   кошмарном  корабле)   показались  наивными,
сентиментальными,  может быть, и банальными. Все они  были про строительство
нашей страны. Но нам они напоминали те дни, когда мы верили, что все в наших
руках, и все мы можем сделать - и мы пели, долго и много. Когда  гости ушли,
я осталась в темном саду одна, сидела и  думала об этом сорокалетии и о том,
как хорошо было бы, если бы Моррис мог быть тут с нами. В одном меня убедила
эта ночь:  никто из  нас  никогда ни на  минуту не  пожалел, что  не оставил
"Покаонтас", пока  он не  отплыл из  Бостона, чтобы проделать главную  часть
пути до Палестины.
   Но  к  концу  1965 года даже  я  стала  понимать,  что  надо отдохнуть.
Предвыборная кампания  летом этого года меня совершенно измучила. Мне всегда
была тяжела жара, и в этом году  мои  мигрени, от которых я всегда страдала,
стали страшнее. Я не могла не почувствовать, что ответственность, которую  я
несу более тридцати лет,  начинает тяжко давить  на мои плечи.  Я  не хотела
жить  вечно  -  но  стать  полуинвалидом  я  не  хотела  тоже. Притом,  меня
беспокоило   не   только   здоровье  -  мне  нужно   было   и   эмоционально
перезарядиться, настолько я устала.  А внутреннее  положение Израиля было не
блестящим.  Была тяжелая  экономическая депрессия,  была эмиграция из страны
(мы  называли ее "иерида",  спуск, в отличие от  "алии"  - подъема),  и были
последствия "дела Лавона", деморализовавшие общество, и вносившие смятение в
партийные  ряды.  Да и мои  собственные схватки с  Бен-Гурионом  немало  мне
стоили.  Я  решила,  что  ничего  ужасного  не случится,  если  я  отойду от
политической жизни: партия залечит свои раны, а помочь израильской экономике
(немало пострадавшей  от того, что немецкие репарации кончались,  а арабский
бойкот - нет, и расходы на оборону не уменьшались) я все равно не смогу.
   А  тут еще стала сдавать Шейна.  Она  тоже  старела, и, как наша  мама,
старела, и телом, и духом.  Эшкол, в  1963 году ставший премьер-министром, и
Пинхас  Сапир,  министр   финансов,  мужественно  старались  заставить  меня
отказаться от  моего  намерения - но я знала, что за кулисами уже дожидается
назначения Абба  Эвен, и я не видела смысла цепляться за министерство. Эшкол
предложил   мне