траура по Герцлю носить только черное; так
она и носила траур до тех  пор, пока мы не переехали в Милуоки, через долгих
два года.
   Тоска евреев по собственной  стране  не была результатом погромов (идея
заселения Палестины евреями возникла  у евреев  и даже у  некоторых неевреев
задолго до того, как слово "погром" вошло в словарь европейского еврейства);
однако  русские  погромы  времен  моего   детства   придали  идее  сионистов
ускорение,  особенно когда стало ясно,  что русское правительство использует
евреев как козлов ощущения в своей борьбе с революционерами.
   Большинство  еврейской революционной  молодежи  в Пинске,  объединенной
огромной  тягой  к образованию,  в котором они  видели  орудие  освобождения
угнетенных масс, и решимостью покончить  с царским режимом, по этому вопросу
разделилось на две основные группы. С одной стороны, были члены Бунда (Союза
еврейских рабочих), считавшие,  что положение  евреев  в России  и в  других
странах  переменится, когда восторжествует  социализм. Как только  изменится
экономическая  и  социальная  структура  еврейства, -  говорили  бундовцы, -
исчезнет и антисемитизм. В этом лучшем, просветленном, социалистическом мире
евреи  смогут,  если  того пожелают,  сохранять  свою  культуру:  продолжать
говорить на идиш, соблюдать традиции и обычаи, есть что  захотят. И не будет
причины цепляться за отжившую идею еврейской национальности.
   Поалей  Цион  -  сионисты-социалисты,  к  которым  принадлежала  Шейна,
смотрели  на  это  по-другому.  Они верили,  что так  называемый  "еврейский
вопрос" имеет другие корни, и потому решать его надо шире и радикальнее, чем
просто  исправляя  экономические  и  социальные  несправедливости.  Разделяя
социалистические  убеждения,  они  сохраняли   верность  национальной  идее,
основанной  на  концепции единого  еврейского народа  и  восстановлении  его
независимости.  Оба эти направления были нелегальны и находились в подполье,
но,  по  иронии  судьбы,  злейшими  врагами  сионистов   были   бундовцы,  и
большинство дебатов,  гремевших  над  моей головой, когда  Шейна  устраивала
сходку у нас дома, касалось конфликта между этими двумя группами.
   Бывало, когда мы с Шейной ссорились и я выходила  из себя, я грозилась,
что  расскажу про  политические  собрания  нашему  краснорожему полицейскому
Максиму.  Разумеется,  я  никогда  бы  этого  не  сделала,  да  и  Шейна  не
сомневалась, что это  только пустые угрозы,  - но она все-таки беспокоилась.
"Что ты расскажешь Максиму?"  - спрашивала она.  "Расскажу,  что  ты и  твои
приятели хотите покончить с царем!" - кричала я. "Знаешь,  что тогда со мной
сделают? Сошлют в Сибирь,  и  там я  умру от  холода  и  больше  никогда  не
вернусь, - говорила она. - Так бывает с теми, кого отправляют в ссылку".
   По  правде  говоря,  я старалась не попадаться Максиму на глаза. Если я
замечала, что  его  сапоги громыхают  по  направлению ко  мне,  я  пускалась
наутек.  Много  лет спустя Шейна  рассказала мне,  что  хоть Максим  никогда
никого  не  арестовал, она не сомневалась, что он  систематически докладывал
властям обо всех молодых людях, с которыми она была связана.
   Пожалуй, там же, на печке, я получила еще один важный и  памятный урок:
ничто  в  жизни  никогда  не происходит само собой.  Недостаточно  верить во
что-нибудь,   надо  еще  иметь  запас  жизненной  силы,  чтобы  преодолевать
препятствия,  чтобы бороться. Теорию,  лежавшую в  основе всего,  что делала
Шейна,  я  стала  усваивать  в  возрасте шести-семи лет. Что бы ты ни делал,
делай  это правильно!  Шейна  в  свои  пятнадцать лет уже  была  совершенной
максималисткой: она сама жила сообразуясь с самыми высокими принципами, чего
бы ей это ни стоило, и так же сурово и требовательно относилась к другим.
   Мы уже много лет прожили в Палестине, а потом в Израиле, и она могла бы
позволить себе какие-то  приобретения, облегчающие жизнь; но  она обходилась
без них, находя,  что жизненный уровень, которому они соответствуют, слишком
высок для страны. В шестидесятые годы, старая и больная, она позволила  себе
единственную роскошь -  холодильник. Она обходилась  без  духовки, всю жизнь
готовила на газовой горелке, и считала, что не может позволить себе  иметь в
Израиле   электрический  миксер.  Будь   она   менее   непреклонной,   менее
требовательной  к  себе  и другим, она, может  быть, поняла бы, каким ужасом
были  для мамы  те пинские сходки и,  может  быть, даже уступила бы ей. Но в
том, что Шейна считала важным, она была  неумолима - и политические сходки у
нас  дома  продолжались,  несмотря на  бесконечные  раздоры с мамой. Однажды
Шейна ушла из дома и прожила некоторое  время у тетки, но там люди оказались
еще нетерпимее, так что она вынуждена была нехотя вернуться домой.
   В это время Шейна  встретилась  с  Шамаем  Корнгольдом,  своим  будущим
мужем; это был  сильный,  умный,  одаренный  юноша, отказавшийся от великого
счастья учиться - предметом его страстного интереса была математика, - чтобы
примкнуть к  революционному  движению.  Между ними  расцвел почти безмолвный
роман, и Шамай тоже стал навсегда частью моей жизни. Он был одним из лидеров
молодых  сионистов  по  кличке  "Коперник". Шамай  был  единственным  внуком
известного знатока Торы; в  его доме  он жил с родителями и все они зависели
от него материально. Шамай часто бывал у нас; помню, как он перешептывался с
Шейной  про  подъем  революционного  движения в городе  и  про казачий полк,
который движется сюда и будет усмирять Пинск своими сверкающими  саблями. По
их  разговорам  я  догадалась, что с  кишиневскими евреями случилось  что-то
ужасное  и что пинские евреи готовятся защищать себя  оружием и самодельными
бомбами.
   Шейна и Шамай  реагировали на ухудшение положения  своеобразно:  они не
только  продолжали  устраивать  и  посещать тайные сходки -  они вовлекали в
движение других молодых людей и  даже  - о, ужас - дочку нашего  седовласого
шойхета  -  ультраправоверного ритуального резника,  у  которого наша  семья
снимала  комнату.  Тут  тревога  мамы  за  Шейну,  Ципке  и  за  меня  стала
нестерпимой, и  она стала писать  отчаянные  письма отцу. Она писала, что не
может быть  и речи о том, чтобы нам торчать в Пинске; мы должны ехать к нему
в Америку.
   Но, как и  многое в жизни,  это легче было  сказать, чем сделать. Отец,
который  к этому времени  переехал  из Нью-Йорка  в Милуоки, еле-еле  сводил
концы с концами. Он написал, что надеется получить работу на железной дороге
и тогда  у него  будут деньги  нам  на билеты. Мы  перебрались от шойхета  к
бубличнику.  Бублики пекли ночью, так  что в  квартире  всегда было тепло, и
бубличник дал  маме работу. А в  конце 1905 года пришло письмо из Милуоки. У
отца была работа, так что мы могли начинать сборы в дорогу.
   Сборы были долгие и трудные. Непростое дело было в те времена женщине с
тремя дочками - из них две  совсем маленькие  - проделать одним весь путь от
Пинска  до  Милуоки. Для мамы  это  было не только  облегчение, но  и  новые
тревоги,  а для Шейны расстаться с Россией - значило расстаться с Шамаем и с
тем, ради чего они так трудились  и  так рисковали. Помню только  суету этих
последних недель в  Пинске, прощание с родственниками, поцелуи и слезы. В те
времена уехать  в Америку было почти то же  самое, что отправиться на  Луну.
Может, мама и тетки плакали бы не так горько, если бы знали, что я вернусь в
Россию  как посланник  еврейского государства, или  что как  премьер-министр
Израиля я буду встречать поцелуями и слезами сотни  и сотни русских  евреев.
Но предстоявшие годы  несли  нашим родственникам, оставшимся в Пинске, нечто
пострашнее слез, и один Бог об  этом знал. Может,  и  мы не так бы  боялись,
если бы  знали,  что по  всей Европе тысячи семей, вроде  нашей, пустились в
дорогу, справедливо надеясь  на лучшую жизнь в Новом  Свете. Но  мы знать не
знали о множестве  нееврейских женщин  и детей из Ирландии, Италии и Польши,
которые  в таких же  условиях, как мы,  пробирались к своим мужьям и отцам в
Америку, и мы были очень напуганы.
   Немного я помню подробностей о нашем путешествии в Милуоки в 1906 году,
и думаю, даже и то, что, как мне кажется, я  помню, я знаю из рассказов мамы
и Шейны.  Помню  только, что в  Галиции мы  должны  были  нелегально перейти
границу, потому что три года назад наш отец помог своему знакомому добраться
до Америки, вписав его  жену и дочерей в свой собственные  бумаги как своих.
Так что, когда наступил наш черед уезжать, мы тоже шли под чужими именами. И
хотя мы  послушно запомнили и фальшивые  имена,  и  фальшивые подробности  -
Шейна  отлично выдрессировала нас всех, даже Ципке,  -  переход  границы был
осуществлен  с  помощью  взятки, которую  мама,  каким-то образом  скопившая
необходимые  деньги,  дала  полицейскому.  В  суматохе пропала  -  или  была
украдена - большая часть нашего "багажа". Как  бы то ни было, я помню, что в
холодное  весеннее  утро  мы, наконец, вошли  в Галицию,  и  помню  будку, в
которой мы  ждали  поезда в порт. Мы прожили в этой неотапливаемой будке два
дня и  спали на холодном полу, и Ципке, помню, все время плакала, пока ее не
отвлек прибывший, наконец, поезд. И мы  двинулись, с остановками, которых не
помню, сначала в Вену, потом  в Антверпен, где мы еще 48 часов  просидели  в
эмиграционном центре, ожидая парохода, который отвезет нас в Америку к отцу.
   Четырнадцать дней на  пароходе  - это была  не увеселительная прогулка.
Нас втиснули в темную, душную каюту еще с четырьмя людьми; ночью мы спали на
голых койках, а днем  большей частью стояли в  очереди на раздачу еды. Мама,
Шейна  и Ципке мучились  морской болезнью;  я  же  чувствовала себя  хорошо,
часами смотрела  на океан и  старалась представить себе Милуоки. Пароход был
набит русскими эмигрантами - бледными, измученными и перепуганными, как  мы.
Иногда  я  играла с  детьми,  которые тоже  ехали  четвертым  классом,  и мы
рассказывали  друг  другу,  какие  невообразимые  богатства  ожидают  нас  в
"золотой стране". Но мне кажется, что и они  сознавали, что мы едем в места,
о которых ровнешеньки ничего не знаем, в совершенно чужую для нас землю.

ПОЛИТИЧЕСКОЕ ОТРОЧЕСТВО

   Отец встретил нас в Милуоки, и он показался нам очень изменившимся: без
бороды,  похож  на  американца, в  общем  - чужой. Он еще  не  нашел для нас
квартиры,  поэтому  мы все  вместе  временно вселились  в  его  единственную
комнату,  которую  он снимал  у недавно  прибывших  польских  евреев.  Город
Милуоки - даже та малая его часть,  которую  я  увидела в эти  первые дни, -
меня ошеломил.  Новая еда, непостижимые звуки совершенно неизвестного языка,
смущение  перед  отцом, которого  я  почти  забыла. Все это  создавало такое
сильное чувство  нереальности, что я  до сих пор  помню,  как я стою посреди
улицы и спрашиваю себя, кто я и где я.
   Полагаю, что и отцу было нелегко  воссоединение с  семьей  после такого
долгого перерыва. Во всяком случае,  он  сделал удивительную вещь: не успели
мы отдохнуть  с дороги и привыкнуть к его  новому виду, как он  потащил  нас
всех в город  за покупками. Он сказал, что наш  вид приводит его в  ужас. Мы
были  такие  безвкусные,  такие  "старосветские",  особенно  Шейна  в  своем
старческом черном  платье. Он непременно хотел купить новые платья всем нам,
словно  можно  было  вот так,  в  двадцать  четыре  часа  превратить  нас  в
американок.  Первая  его  покупка  была  для  Шейны  -  блузка в  оборках  и
широкополая соломенная шляпа, украшенная маками, незабудками и подсолнухами.
   "Теперь  ты похожа на человека! -  сказал он. Вот  так мы тут в Америке
одеваемся". Шейна залилась слезами ярости и стыда. "Может, вы в Америке  так
одеваетесь, - кричала  она, -  но  я  так  одеваться не буду!"  Она  наотрез
отказалась надеть  блузку и  шляпу; может быть, эта  поездка  за покупками и
положила начало долгим годам их натянутых отношений.
   Они были очень  разные  люди,  да к  тому же в  течение трех  лет  отец
получал  письма,  в которых  мама  жаловалась  на Шейну  и  ее эгоистическое
поведение. Может быть, в глубине души он винил Шейну в том, что из-за нее он
не вернулся  в  Россию, а семье пришлось ехать в Штаты. Не то  что  ему было
плохо  в Милуоки. Напротив, когда мы приехали, он уже  врос  в  эмигрантскую
жизнь. Он  был членом  синагоги, вступил в профсоюз  (время  от  времени его
использовали на  работе в железнодорожных  мастерских), и  у него  уже  было
много  приятелей.  Ему казалось, что он  становится  настоящим  американским
евреем,  и  это  ему  нравилось.  Но уж никак  он  не мечтал  о  сердитой  и
непослушной дочке, которая  требовала себе права жить и  одеваться в Милуоки
как в Пинске,  их первая ссора  в  универмаге  Шустера  вскоре  переросла  в
серьезный конфликт. Я  же была  в  восторге  от красивой  новой  одежды,  от
шипучей газировки, от мороженого, от того, что нахожусь на небоскребе (это я
впервые увидела пятиэтажное здание).
   Вообще, город Милуоки показался мне великолепным. Все было такое яркое,
свежее,  словно только  что  сотворенное, я целыми  часами  стояла на улице,
тараща  глаза  на  людей и  на  невиданное уличное  движение. Автомобиль,  в
котором   отец  привез  нас  с  вокзала,  был  первым  в  моей   жизни;  как
зачарованная,  я  смотрела  на   нескончаемую  вереницу  машин,  трамваев  и
сверкающих велосипедов, несшуюся по улице передо мной.
   Мы пошли гулять.  Не веря своим  глазам,  я заглядывала в  аптеку,  где
рыбак  из  папье-маше рекламировал  рыбий  жир;  в  парикмахерскую с  такими
странными  креслами;  в табачную  лавку  с ее  деревянным индейцем.  С какой
завистью я смотрела на девочку моего возраста, разряженную по-воскресному, с
рукавами-буфами,  в высоких ботинках  на  пуговках,  которая гордо  катила в
коляске  куклу,  величественно  покоившуюся на  собственной  подушечке!  Как
восхищалась женщинами в длинных белых юбках и мужчинами  в  белых рубашках и
галстуках! До чего все это было непохоже на то, что я видела и знала раньше!
Первые дни в Милуоки я была в каком-то трансе.
   Очень  скоро  мы  переехали в  собственную  квартиру  на  улицу  Уолнат
(Ореховая),  в  самый  бедный  еврейский  квартал  города. Теперь там  живут
черные,  такие  же бедные, как  мы  были тогда. Но  в 1906 году эти  дощатые
домики, с  их хорошенькими верандами  и ступеньками, казались мне  дворцами.
Даже  наша  квартира,  без  ванной  и  электричества,  казалась  мне  верхом
великолепия. Там  было  две комнаты,  крошечная  кухня и  - то, что особенно
привлекло маму! - длинный коридор, ведущий в пустое помещение для  магазина.
Мама тут же решила, что откроет лавочку. Отец, без сомнения,  обиженный, что
мама  как будто  сомневается в его способности  нас всех прокормить, да и не
желавший бросать плотницкое ремесло, заявил, что  мама  вольна  делать,  что
хочет,  но он  лавкой заниматься  не будет. Эта лавка  стала несчастьем моей
жизни. Сперва это  была молочная, потом - бакалейная,  но она так и не стала
процветающим заведением, зато отравила все мои милуокские годы.
   Теперь,  вспоминая все это, я только изумлялась маминой  решительности.
Прошли только  две недели, как мы  приехали в  Милуоки; по-английски она  не
знала ни слова, представления  не имела,  какие продукты пойдут хорошо, - не
говоря уже  о том,  что у нее никогда  не было  собственной лавки,  она и не
работала там никогда. И все-таки, может быть, испугавшись, что мы все так же
отчаянно  бедны,  как  и  в  России,  она  взвалила  на  себя  эту  огромную
ответственность,  не задумываясь о последствиях. Держать  лавку - значило не
только покупать  товары  в  кредит (свободных  денег у  нас, разумеется,  не
было), но и  вставать с рассветом,  покупать  все  необходимое  на  базаре и
тащить покупки домой. К счастью,  соседки ее поддержали. Многие из них  тоже
были новые иммигрантки, и для них было естественно помогать вновь прибывшей.
Они обучили ее нескольким английским фразам, рассказали,  как вести  себя за
прилавком,  как  обращаться  с  кассой  и  весами, и  кому  можно  безопасно
отпускать в кредит.
   Мамино поспешное  решение, как и злополучный  поход отца за покупками в
день  нашего  приезда,  конечно,  были  их   реакцией  на  совершенно  чужое
окружение. К несчастью, эти необдуманные шаги имели серьезные последствия не
только для  Шейниной, но и для моей жизни, хотя  в разной степени. Поскольку
мама каждое утро уходила, кто-нибудь должен был сидеть в лавке. Шейна, как и
мой  отец,  наотрез  отказалась  помогать.  Она  заявила,  что  ей  этого не
позволяют ее социалистические  принципы.  "Не за тем  я  приехала в Америку,
чтобы  превратиться  в социального паразита, в лавочницу",  -  заявила  она.
Родители страшно рассердились, но она, что характерно, поступила согласно со
своими принципами; нашла себе работу. Мы не успели оглянуться, как Шейна уже
работала в  портновской мастерской  и обметывала петли  вручную. Работа была
трудная, она ее делала  плохо  и  от души  ненавидела, хотя  и  могла теперь
считать себя  принадлежащей к пролетариату.  Через  три дня, за  которые она
заработала целых  тридцать  центов,  отец  заставил  ее бросить  портновскую
мастерскую  и  помогать маме. И все-таки она постоянно старалась куда-нибудь
сбежать из лавки, и  мне каждое утро приходилось стоять  за  прилавком, пока
мама не придет с рынка. Для восьми-девятилетней девочки это было нелегко.
   Я ходила в школу - в огромное, похожее на крепость, здание на Четвертой
улице, около знаменитого милуокского пивного завода Шлитца. Ходить в школу я
любила. Не помню, за сколько времени я научилась говорить по-английски (дома
мы,  конечно, говорили  на идиш - к счастью, на идиш  говорили  все на нашей
улице),  но  поскольку  я  не  помню   никаких  затруднений,  то,  вероятно,
заговорила  я довольно скоро. И подруги  у меня появились тоже очень  скоро.
Две из  моих подруг по  первому и  второму классу остались моими друзьями на
всю жизнь, и обе теперь в Израиле.  Одна - Регина Гамбургер (теперь Медзини)
жила на нашей улице и уехала из Америки тогда же, когда и  я; другая - Сарра
Федер - стала одним из лидеров сионистов-социалистов в США. Но  я опаздывала
в школу ежедневно, и это было ужасно, и каждое утро, идя в школу, я плакала.
Однажды в нашу  лавку даже  пришел полицейский - объяснить матери, как плохо
прогуливать уроки. Она слушала внимательно, но вряд  ли что-нибудь поняла, и
я продолжала опаздывать, а иногда и  пропускать школу,  что было еще большим
несчастьем.  Маму, по-видимому,  не слишком  трогало  то, что  я  ненавидела
лавку. Правда, и выбора у нее не было. "Жить-то надо?" - говорила  она. Если
отец и Шейна - каждый по своим причинам  - не помогают, это не значит, что я
от  этого освобождаюсь.  "Ну, так станешь ребеци (ученой  женщиной) немножко
позже!" - добавляла она. Конечно, я  так никогда и не стала ученой женщиной,
но я многому научилась в этой школе.
   Прошло более пятидесяти лет. Когда мне исполнился семьдесят один год, и
я была премьер-министром - я вернулась в  школу на несколько часов. Школа не
слишком изменилась за эти годы, только подавляющее большинство учеников были
негры, а  не  евреи,  как  в  1906  году. Они встретили меня  как  королеву.
Выстроившись  на  скрипучей старой  сцене,  которую я  так  хорошо  помнила,
начищенные и  отмытые до  блеска, они спели в мою честь множество идишских и
ивритских   песен,  а   когда  они  запели  израильский  национальный   гимн
"Ха-Тиква",  их голоса так  загремели,  что  у меня  навернулись  слезы. Все
классы были разубраны рекламными афишами об Израиле и ивритским приветствием
"шалом" (кто-то из учеников  решил,  что  это моя фамилия);  когда я вошла в
школу, две маленькие девочки  в платочках  с Маген-Давидами  (шестиугольными
еврейскими звездами) торжественно преподнесли мне  белую  розу, сделанную из
клинекса  и ершика  для трубки. Я проносила розу весь  день,  сбере