попросила отца  прислать  ей ивритских  газет и
ничуть не удивилась, что на обертке написано:  "Совершенно секретно". Но все
мы его безгранично уважали. По всем  вопросам, касавшимся подполья, - тайные
закупки  оружия  в Европе в  1947  году, переселение  в  Палестину еврейских
беженцев из  арабских  стран в  разгар войны, сбор информации  и составление
досье  по  поводу британской  разведывательной службы,  -  авторитет его был
непререкаем.  И вот типичная черта:  Шаул  был первым из  нас, кто много лет
тому назад посвятил себя делу еврейской иммиграции из России.
   Но в те дни в центре всего происходившего находился четвертый -  Элияху
Голомб. Именно через его  дом в Тель-Авиве и  его  кабинет (комната э 17)  в
Гистадруте проходил главный нерв нашей жизни. По-моему, за все время войны в
доме Элияху так и не  выключался свет - там  никогда не  бывало пусто.  Если
можно говорить о нашей штаб-квартире в то время, то это она и была. Когда бы
вы ни  пришли  посоветоваться  с Элияху,  днем  и ночью,  причем  непременно
приходилось пройти через кухню, вы неизменно  заставали там  его тещу  (мать
Шарета, которую мы все называли "мамочка") за глажкой белья,  будь то хоть в
полночь, и Аду Голомб с уже налитым стаканом чая. Бен-Гурион, Шарет, Дов Хоз
-  все они  были политики,  посредники,  представители ишува  перед  внешним
миром; Элияху  Голомб,  как Берл  в  сфере  чистой идеологии,  -  был  нашим
главнокомандующим,  фактически  возглавлявшим Хагану с 1931  до  1945  года,
который стал годом его  смерти. Как и Берл, он никогда не увидел государства
Израиль,  и отсутствие  его в  первые  годы  существования  Израиля,  как  и
отсутствие  Берла,  ощущалось  нами  как  огромное,  я  бы  сказала  даже  -
постоянное лишение,  ибо во многих  отношениях он  был  одним из основателей
государства.
   Как  он  выглядел,  наш  "главнокомандующий"?  Да  как и все мы.  Кроме
Бен-Гуриона   с    его   развевающимися   белыми    волосами,    никто    из
"отцов-основателей"    государства   Израиль   не   обладал   запоминающейся
внешностью,  и,  конечно, Элияху  не являлся  исключением. Это  был  человек
маленького  роста, с  очень высоким  лбом, изрезанным  морщинами,  и глубоко
посаженными красивыми глазами. Как  и Берл,  он носил что-то  вроде формы  -
косоворотку и мятые брюки защитного цвета. Не помню, чтобы я хоть раз видела
его в костюме. Говорил он очень  спокойно, очень медленно, очень убедительно
и был чрезвычайно  начитан. Из всех известных мне людей он меньше  всего был
похож на военного  и был напрочь  лишен манерности  или аффектации,  которую
нередко  развивают  в  себе  руководители-подпольщики,   чтобы   производить
впечатление на своих последователей.  Он  не  выделялся ничем - только силой
индивидуальности,  да  и  это   открывалось  лишь  тем,  кто  близко  с  ним
сотрудничал.  Но  Хагана,  ее  философия и  ее сила - в значительной степени
создание  Элияху. Он приехал  в Палестину из России  в  1909  году  и, как и
Шарет, был  в числе  первых  выпускников  гимназии Герцлия  в Тель-Авиве. Во
время первой мировой войны в  Еврейском легионе он подружился с Берлом и под
влиянием  Берла  стал  развивать  свою  концепцию  еврейской  самообороны  в
Палестине.
   Хагана с  самого начала представлялась ему не как партизанское движение
или  соединение отборных частей, а  как общенациональный, на широкой основе,
ответ  на потребность ишува в самообороне, целиком  включенный в сионистское
движение.  Он  считал,  что самооборона  не  менее  и  не  более важна,  чем
завоевание  пустыни   или  абсорбция.  И  поэтому   Хагана  должна   быть  и
порождением,  и  частью  всего  еврейского населения,  и  потому она  должна
подчиняться высшим  национальным органам ишува, какими бы секретными ни были
ее особые  функции. Из  этой  же концепции выросло  отношение  Элияху к двум
впоследствии возникшим диссидентским военным организациям - Эцел (Иргун Цваи
Леуми)  и  Лехи  (Лохамей  херут  Исраэль),  возникшим  из-за  несогласия  с
проводимой  Хаганой политикой  сдержанности, ненанесения  ответных  ударов и
уклонения  (чтобы  не  сказать  -  отвращения)  от  собственного  еврейского
терроризма.
   Элияху  с самого  начала  понимал  необходимость готовить Хагану  к  ее
решающей роли в  борьбе за независимость  и всегда  рассматривал ее как ядро
еврейской армии, которая будет способна выполнить возложенную  на нее задачу
- охранять право евреев приезжать в  Палестину, селиться в Палестине и вести
в Палестине свободную жизнь.
   Поэтому  роль,  предоставляемая  Хагане,  была  чрезвычайно  важна.  По
понятиям  Элияху,  самооборона означала,  что  ишув будет  использовать свои
всегда тощие ресурсы там и тогда, где они больше всего понадобятся. Те самые
молодые  люди,  мужчины  и  женщины, которые нелегально ввозили  в Палестину
евреев, охраняли  и  поселенцев, устанавливали  частоколы  и башни в местах,
которые  "Белая  книга"  объявила  для  евреев  запретными,  изготовляли   и
старались накапливать  оружие против будущих атак и даже прыгали с парашютом
в   оккупированной   Европе.  Хагана   была  смоделирована  как   инструмент
национального  освобождения, со  взаимозаменяемыми частями,  и Элияху так ее
подготовил, что в 1948 году, когда это понадобилось, она таким  инструментом
и стала. Национальное освобождение было той целью, которую он лелеял в душе,
не позволяя, чтобы  ее  осквернили. И он сумел  это сделать, потому что  был
настоящим  пионером, идеалистом,  социалистом  и хорошим евреем, кроме того,
что был лидером подполья.
   Горько  писать  об  Элияху  сегодня, о мире, который  решил прославлять
арабский терроризм  и допустил в так называемый  совет ООН такого  человека,
как Ясир Арафат, у  которого на счету нет ни одного конструктивного  деяния,
ни  одной  конструктивной  мысли,  костюмированного  убийцу,  возглавлявшего
движение, у которого только одна цель - уничтожение государства  Израиль. Но
мое  глубочайшее  убеждение - и  утешение  -  что  семена  гибели  арабского
терроризма  заключены  уже  в  самой  концепции  террора. Ни  одно движение,
сколько  ни  давай  ему  денег  и  сколько  его  ни  задабривай  -  а  такое
задабривание всегда  приносило  миру катастрофу,  - не  может быть успешным,
если  руководство   прогнило,  а  его   единственные  подвиги  -   шантаж  и
кровопролитие. Настоящие освободительные движения добиваются  своей цели  не
такими  средствами,  как  убийство  и  калеченье  детей,  угон  самолетов  и
нападения  на   дипломатов.   Оно   имеет  далеко   идущие  цели  и,  говоря
по-старинному, вправе претендовать на интеллектуальную и моральную чистоту.
   Главное, что сделал Элияху для  ишува, - не уровень военной  подготовки
Хаганы, а ее основная цель, которая, когда пришло время, была у нее перенята
почти  полностью  армией   Израиля.   Были,  конечно,  и  ошибки  (иной  раз
обходившиеся  дорого),  и  упадок  духа, и множество  разочарований  -  но с
первого  же  дня  миссией  Хаганы было  служение  еврейскому  народу,  а  не
стремление  терроризировать  другие  народы или  господствовать  над ними. И
потому, что она  одинаково ценила  и саморазвитие, и  самоопределение, она и
взяла верх, и дух ее остался жить.
   Я  лично  не  занималась  отбором  добровольцев  Хаганы,  которые  были
сброшены с  парашютами в Европе.  Но я видела  их  всех,  потому что все они
приходили к нам в Гистадрут проститься. Тогда-то я и попробовала  отговорить
от участия в этой группе Энцо Серени. Как-то днем я работала в своей комнате
в рабочем совете, когда отворилась дверь и вошел Энцо.  Глаза  его за очками
блестели больше обычного. "Я пришел попрощаться, - сказал он. - Я уезжаю".
   "Не уезжай, - сказала я. - Во-первых, ты в самом деле для этого стар и,
во-вторых,  слишком   нужен  здесь.   Прояви  благоразумие,  ради  всех  нас
оставайся". Я  знала, что мне его не убедить, хотя я и уговаривала его битых
четверть часа.
   И когда  я замолчала, он взял меня за руку и сказал: "Голда, ты  должна
понять. Не могу я  оставаться, раз  я сам стольких туда послал. Ты только не
бойся. Даю тебе слово, что мы еще встретимся".
   Но мы никогда больше не встретились. Ветреной ночью 1945 года я видела,
стоя на палестинском берегу, как принадлежавший Хагане корабль под названием
"Энцо Серени" высадил на прибрежный  песок более  тысячи человек, переживших
лагеря смерти,  - теперь он доставил  их сюда,  живыми и невредимыми, сквозь
кольцо британской блокады. Я подумала, что каждый народ  славит своих героев
по-своему,  и  назвать  именем  героя корабль -  это по-нашему,  и  Энцо  бы
понравилось.
   По  происхождению  Энцо   принадлежал   к   среде,  совершенно   чуждой
большинству  моих  коллег.  Он  родился и  вырос  в  Италии,  его  отец  был
лейб-медиком   короля.   Семья   была   богатая,   очень   ассимилированная,
высококультурная.  Дядя  был знаменитым  адвокатом,  брат стал сенатором  от
коммунистов.  Ничто  не  связывало  Энцо  с  сионизмом  -  только интерес  к
социализму и киббуцному движению, о котором он много  читал и думал. В конце
двадцатых годов, после серьезной стычки с фашистами, он приехал в Палестину,
помог  основать  киббуц  Гиват-Бреннер  (близ  Реховота;  там  мы  с  ним  и
познакомились)  и  стал  принимать активное участие в  рабочем движении.  Он
верил в особую ветвь социализма, связанную с религией и, что типично, он был
убежденным пацифистом.  У  нас  сложились очень хорошие  отношения,  хотя мы
много  спорили, особенно во время  беспорядков  1936-1939 годов.  Энцо хотел
ходить по арабским деревням, ночью, безоружным, ибо он считал,  что его долг
-  попытаться  успокоить арабское  население. Но  переубедить его в том, что
касалось  его принципов,  было невозможно. Если какое-то дело стоило трудов,
то  он сам  должен был его сделать. И  потому мы не слишком удивились, когда
почти сразу же после начала войны он записался добровольцем.
   Одно  дело  было записаться  в добровольцы, другое - быть сброшенным на
парашюте  за неприятельскую  линию фронта. Ему уже исполнилось сорок  лет, у
него  была семья,  он был очень нужен в  Палестине и не  имел никаких шансов
выжить,  если попадет в плен. Он и  так уже полностью работал для войны.  Он
вел  регулярное  радиовещание  на  Италию  в  пользу  союзников   и  издавал
антифашистскую  газету,  которую  читали  тысячи  итальянских  солдат.  И  в
приключениях недостатка у него не было. Когда-нибудь  еще будет рассказано о
его подвигах в Ираке в 1941 году, где он,  в частности, вывел молодых евреев
из иракских гетто и  с  огромным  риском для собственной жизни через пустыню
привел в Палестину. Но он не находил покоя,  думая о  страданиях итальянских
евреев, и решил либо попытаться спасти их, либо с ними вместе переживать  их
беды.   Он  помог  Элияху   отобрать  парашютистов,  стал   с  ними   вместе
тренироваться  и настоял,  чтобы его сбросили  в  Италии. Его поймали  почти
сразу  же, транспортировали с другими  евреями в Дахау,  и  там нацисты  его
убили.  Он был  только одним  из тридцати двух  наших парашютистов,  и самой
знаменитой  из  всех была  молодая поэтесса  Хана  Сенеш,  - но для меня  он
остался символом этого отряда и нашей беспомощности в этой ситуации.
   Иногда журналисты спрашивают  меня,  что я чувствую  к немцам. Вероятно
сейчас будет уместно  и своевременно ответить  на  этот вопрос. Послевоенная
Германия была тем, с чем государству Израиль пришлось иметь дело, завязывать
контакты,   работать.    Такова   была   послевоенная   действительность   а
действительности  надо смотреть в  лицо, как  это  ни  мучительно. Нечего  и
говорить,  ничто   не  уменьшит  удара  который  нанесла  Катастрофа.  Шесть
миллионов убитых  евреев - тоже действительность, которая  никогда не должна
изгладиться  из  человеческой памяти, и, конечно, ни один еврей - и ни  один
немец - не должен этого забывать. И хотя прошли годы, прежде чем я заставила
себя -  в  1967  году -  снова  вступить на землю  Германии, я  всегда  была
сторонницей репараций, всегда была за то, чтобы мы взяли у немцев деньги  на
строительство государства Израиль,  ибо,  по-моему,  это-то  они  во  всяком
случае были  нам  должны, дабы абсорбировать оставшихся  в живых евреев. И я
верила, что сам Израиль - сильнейшая гарантия от другой Катастрофы.
   И когда приспело время, я была сторонницей  дипломатических отношений с
германским правительством, хотя  и яростно противилась назначению избранного
правительством посла и особенно возмутилась, узнав, что Рольф  Паульс воевал
и даже  был ранен (он потерял  руку)  на войне. "Неважно,  что  он блестящий
дипломат, - сказала я, - не важно, что  он не был  членом нацистской партии.
Пусть  немцы  пришлют   посла,  который  не  воевал  вовсе".  Но  германское
правительство отказалось сделать это. Рольф Паульс прибыл в Израиль,  против
него были демонстрации, и я была уверена, что он будет отозван. К счастью, я
ошиблась. Теперь он - посол Бонна в Пекине, но по-прежнему остается одним из
лучших и преданнейших друзей Израиля.
   Когда Паульс впервые вручал  в Иерусалиме  свои верительные  грамоты, я
была министром иностранных дел. Это был нелегкий момент; я предполагала, что
ему сказали, как я отнеслась к его назначению, но, решила я, это  во  всяком
случае  момент для правды. "Перед  вами очень трудная задача, - сказала я. -
Страна наша в значительной степени состоит из жертв Катастрофы. Вряд ли есть
семья,   которая  живет  без  кошмарных   воспоминаний   о   крематориях,  о
младенцах-мишенях для нацистских пуль, о нацистских "научных" экспериментах.
Вам не приходится ожидать теплого приема.  Даже у  женщин, прислуживающих за
столом,  вы, если  когда-нибудь придете  ко мне завтракать, увидите на руках
вытатуированные нацистские номера".
   "Я знаю, - ответил Паульс. - Я пришел к вам  из Яд ва-Шем  (Израильский
мемориал  шести  миллионам) и  одно  я, во всяком  случае, могу вам обещать.
Сколько бы я здесь ни пробыл, я вменяю себе в обязанность проследить,  чтобы
каждый приезжающий сюда немец, первым делом посетил мемориал, как это сделал
сегодня я". И он сдержал свое слово.
   Однажды   я  рассказала  Паульсу   про   свою   поездку   в   Германию,
продолжавшуюся  одни  сутки,  и  я не забуду, как  он  побелел,  слушая  мой
рассказ.  Я  поехала   туда  после  Шестидневной  войны,  не  будучи  членом
правительства. Я была  на конференции социалистов в  Париже, вместе со своим
старым  другом  Реувеном  Баркатом.  Утром  позвонил  телефон  -  звонил  из
Нью-Йорка Абба Эвен, наш  министр  иностранных  дел.  Он  вел  в  это  время
неравный и,  казалось, заранее  проигранный бой  в ООН против так называемой
югославской (а  на самом деле, русской) резолюции, одной  из тех стандартных
резолюций,  которые  осуждали  нас  как  "агрессоров"  и  требовали   нашего
немедленного безоговорочного отступления с "оккупированных территорий". Эвен
сказал, что  французы,  поддерживающие  эту  резолюцию,  оказывают  огромное
давление  на  представителей франкоязычных африканских государств, стараясь,
чтобы  и  они  проголосовали  "за".  Главной   африканской  делегацией  была
делегация  Берега Слоновой Кости; министр иностранных дел этой страны  очень
симпатизировал  Израилю,  а президент, Феликс  Уфуэ-Буаньи  был моим  личным
другом и остался им и поныне. Эвен спросил, не встречусь ли я с Уфуэ-Буаньи,
который где-то в  Европе - где в точности, Эве и не знал, - чтобы поговорить
с ним насчет этой резолюции?
   Оказалось,  что  Уфуэ-Буаньи отдыхает на одном  из германских курортов,
прежде чем начать свой  официальный визит в эту  страну. Я  бы  лучше отдала
правую руку, чем туда  ехать, но  Эвен настаивал, и  я  его вполне понимала.
Словом,  я поехала и встретилась с президентом,  и  побеседовала  с  ним, но
почти  ничего не ела  и не пила и уехала как только смогла. В Париже Баркат,
знавший, как тяжела для меня была эта поездка, сказал: "Это  досталось  тебе
труднее, чем  все, что ты раньше делала для  Израиля, верно?" Но я ничего не
ответила. Ни  Баркату,  ни потом Паульсу. Я  не могла передать того  чувства
ужаса и отвращения, которое я испытывала в течение двадцати четырех часов. Я
все  время  видела  перед собой  лица людей на  процессе Эйхмана,  и  самого
Адольфа  Эйхмана, и  глаза мужчин, женщин  и детей,  которых мы вызволили из
этого ада в сороковые годы.
   Ничего не вернет  к жизни  убитых,  но  суд  над  Адольфом  Эйхманом  в
Иерусалиме   в  1961  году  был,   по-моему,  великим  и  необходимым  актом
исторической справедливости.  Он произошел через два  десятилетия после  тех
отчаянных лет.  Я  совершенно  убеждена и  теперь, что  только  израильтянам
принадлежало  право  суда над  Эйхманом  от  имени  мирового еврейства, и до
глубины души  горжусь,  что мы  это осуществили. Это  ни  в  коем случае  не
реванш. Как писал еврейский поэт  Бялик, сам дьявол не в состоянии придумать
казнь за убийство  одного ребенка, но оставшиеся в живых - и еще нерожденные
поколения - заслуживают,  во всяком случае, чтобы мир узнал во всех  гнусных
деталях, что учинили над евреями Европы, и кто это сделал.
   До конца жизни не забуду, как мы с Шейной сидели в набитом людьми  зале
суда,  слушая  показания оставшихся  в живых. Многие из моих  друзей нашли в
себе силы день за днем ходить на судебные заседания, но я должна признаться,
что пошла туда только два раза. Не так уж много в моей жизни было такого, от
чего я сознательно уклонялась; но живые свидетельства о пытках,  унижениях и
смерти, - которые давались в  леденящем присутствии  самого Эйхмана, -  были
для меня  буквально  невыносимы,  и  я  слушала  процесс  по  радио,  как  и
большинство моих людей в Израиле. Но и это  не давало возможности продолжать
нормальную  жизнь.  Конечно,  я  работала, и каждый  день приходила  в  свой
кабинет, и ела, и  причесывалась - но все мое  внимание было сосредоточено в
зале  суда,  и радио всегда было включено, и в течение  недель и для меня, и
для других суд этот господствовал над всем. Слушая тех, кто давал показания,
я думала: как же после всего  они еще нашли в себе волю к жизни, к  созданию
новых семей, к тому, чтобы снова стать людьми? Думаю, ответ на это один: все
мы, в конце  концов, жаждем жить,  что бы ни  было у нас в прошлом; но точно
так же,  как  я  не  могу знать по-настоящему, что такое лагеря смерти, я не
могу знать,  что это такое - опять начать все с начала. Только выжившим дано
это знание.
   В 1960 году, стоя  перед Советом  Безопасности и  отвечая  на обвинения
аргентинского  правительства,  что  Израиль  совершил  незаконное  действие,
похитив  Эйхмана,  я  пыталась,  по  крайней мере,  объяснить,  что этот суд
означает для евреев. Ни одна публичная речь  не потребовала от  меня столько
сколько потребовала  эта - она меня буквально опустошила. Я чувствовала, что
говорю от  имени  миллионов, которые  уже не  могут  сказать  ничего,  и мне
хотелось, чтобы каждое слово было  значащим,  а не просто на несколько минут
растрогало  или привело  в  ужас.  Я  давно уже  открыла,  что  людей  легче
заставить плакать или ахать, чем думать.
   Речь моя была недлинной, но здесь я только  приведу часть ее. И делаю я
это не ради того, чтобы  увидеть  свои  слова  в  печати,  а потому,  что, к
глубокому моему огорчению, есть еще  люди,  не понимающие,  что мы обязались
жить  и  вести  себя так,  чтобы евреи,  погибшие в  газовых  камерах,  были
последними  евреями, умершими  не  обороняясь. И  потому,  что эти  люди  не
понимают или не могут понять  этого,  они и не могли  никогда понять  нашего
"так называемого упрямства".

   "В  протоколах  Нюрнбергского  суда  мы  читаем,  что Дитер  Вислицний,
помощник Эйхмана, сказал об "окончательном решении":
   -  До  1940 года политикой  сектора  было решение  еврейского вопроса в
Германии  и в областях,  оккупированных Германией, способом  запланированной
эмиграции. После  этой даты  вторая  фаза  бы