ти, и я вижу, как они все сидят вокруг кухонного стола,
пьют чай из стаканов,  и,  если  это суббота  или  праздник, -  поют, целыми
часами поют, и нежные голоса моих родителей выделяются на общем фоне.
   Наша  семья  не  отличалась  особой религиозностью.  Конечно,  родители
соблюдали еврейский  образ  жизни:  и кошер,  и  все еврейские праздники. Но
религия сама по себе -  в той мере, в которой она  отделяется от традиции, -
играла в нашей жизни очень небольшую роль. Не  помню, чтобы я ребенком много
думала о Боге или  молилась личному  божеству, хотя, когда я  стала старше -
уже  в Америке,  -  я иногда спорила  с мамой о религии. Помню,  однажды она
захотела доказать мне, что Бог  существует. Она сказала: "Почему,  например,
идет дождь  или снег?" Я ответила  ей то,  чему меня научили  в школе, и она
сказала:  "Ну,  Голделе,  раз  ты  такая  умная, сделай, чтобы пошел дождь".
Поскольку никто в те дни не слыхивал о возможности сеять тучи, я не нашлась,
что  ответить.  А  с положением,  что евреи  -  избранный  народ,  я никогда
полностью не соглашалась. Мне  казалось,  да  и сейчас  кажется,  правильнее
считать, что не Бог избрал евреев,  но евреи  были первым народом, избравшим
Бога, первым  народом в истории, совершившим нечто воистину революционное, и
этот выбор и сделал еврейский народ единственным в своем роде.
   Как бы то ни  было, в этом -  как и во  всем  другом - мы жили  как все
евреи городов  и  местечек Восточной Европы. По воскресеньям и  в  дни поста
ходили в "шул"  (синагогу), благословляли  субботу и  держали два календаря:
один русский,  другой  -  относящийся к далекой стране, из  которой  мы были
изгнаны  2000 лет назад и  чьи смены времен года и древние обычаи мы все еще
отмечали в Киеве и в Пинске.
   Родители переехали в  Киев, когда  Шейна была еще совсем маленькая -  а
она  старше меня  на девять  лет.  Отец  хотел  улучшить  свое  материальное
положение,  и  хотя  Киев не  входил  в черту  оседлости, а за  ее пределами
евреям, как правило, жить воспрещалось, он все  же был ремесленником, и если
бы ему  удалось  на  проверке доказать, что он квалифицированный плотник, он
получил бы драгоценное разрешение - перебраться в Киев. Он сделал прекрасный
шахматный столик, прошел испытание, и мы набили наши мешки и покинули Пинск,
полные надежд.  В Киеве отец нашел  казенную  работу - он делал  мебель  для
школьных библиотек  -  и даже  получил  аванс. На эти деньги,  и еще  на те,
которые  они  с   мамой  взяли  в  долг,  он  построил  маленькую  столярную
мастерскую. Казалось, все пойдет хорошо.  Но потом  работы не  стало. Может,
это  было  потому,  как  он  говорил,  что  он был  еврей,  а Киев  славился
антисемитизмом. Как бы то  ни  было, скоро не  стало ни работы, ни денег,  а
были  только  долги, которые каким-то  образом надо  было  заплатить.  И эта
ситуация повторялась снова и снова на всем протяжении моих детских лет.
   Отец стал искать хоть какую-нибудь  работу,  он пропадал целыми днями и
вечерами, а когда возвращался домой после хождения по темным, ледяным зимним
улицам,  в  доме редко бывали продукты, чтобы сварить ему горячую  еду. Надо
было обходиться хлебом с селедкой.
   Но у мамы  были другие горести. Заболели дети: четыре  мальчика  и одна
девочка. Двое  умерли,  не  достигнув года, а вскоре - еще двое. Мама рыдала
над  каждым,  но,  как  большинство  еврейских  матерей  ее  поколения,  она
смирялась  перед  Божьей  волей,  и  маленькие   могилы  не  толкали  ее  на
размышления  о  том,  как  надо растить  детей.  Но после  смерти четвертого
богатая  семья, жившая поблизости,  предложила  ей  пойти в  кормилицы  к их
новорожденному.  Они поставили  только одно условие:  чтобы  мои родители  с
Шейной  переехали из своей жалкой  и  сырой  каморки в  более  просторную  и
светлую  комнату;  опытной няньке  велено было научить  мою молоденькую маму
основам ухода  за ребенком. Благодаря  этому "молочному брату"  жизнь  Шейны
улучшилась,  и  я  родилась в  более  чистой  и  здоровой  обстановке.  Наши
благодетели следили за тем, чтобы маме хватало еды, и скоро у моих родителей
было трое детей - Шейна, Ципке и я.
   В 1903 году - мне было лет пять - мы вернулись в Пинск. У отца, который
никогда не унывал, появилась новая  мечта.  Ничего,  что  ему не  повезло  в
Киеве, -  он  поедет  в Америку.  "А голдене  медине" -  "золотая  страна" -
называли  ее евреи. Там он разбогатеет.  Мама,  Шейна, Ципке и я будем ждать
его  в Пинске.  И  он  снова  собрал  свое убогое имущество  и отправился  в
неведомую часть света, а мы переехали в дом бабушки и дедушки.
   Не знаю, имел  ли кто из них на  меня  влияние, хотя  в Пинске я  долго
прожила у маминых  родителей.  Конечно, мне трудно поверить,  что  отец отца
сыграл хоть какую-то роль  в  моей жизни,  поскольку он умер прежде, чем мои
родители встретились. Но  все-таки он стал одним  из  персонажей, населивших
мое детство, и теперь, обращаясь к прошлому, я чувствую, что он  имеет право
на место в этой истории.
   Он был среди тех тысяч еврейских мальчиков в России, которых "похитили"
у их  семей и заставили 25 лет служить в царской армии.  Плохо одетые, плохо
накормленные,  запуганные,  эти  мальчики страдали еще  и  от  того, что  их
вынуждали креститься.  Моего деда Мабовича угнали в  армию,  когда  ему было
тринадцать лет, -  а он  принадлежал к очень религиозной семье и приучен был
соблюдать  все  тонкости еврейских  обрядов. Он  прослужил  в русской  армии
тринадцать  лет  и  ни  разу, несмотря  на  угрозы,  насмешки,  а зачастую и
наказания, не  прикоснулся к трефному.  Все годы он  питался  лишь хлебом  и
сырыми  овощами. Его  хотели  заставить  креститься;  за  неповиновение  его
наказывали - целыми часами  он простаивал на  коленях на каменном полу, - но
он не покорился. И все-таки когда он вернулся домой, его мучил страх, что по
незнанию он  мог нарушить Закон. Искупая возможный грех, он  годами спал  на
скамейке  в  неотапливаемой  синагоге,  и  подушкой  служил  ему камень.  Не
удивительно, что он умер молодым.
   Дед  Мабович  был  не  единственным  моим  родственником,  отличавшимся
упорством, или,  чтобы  воспользоваться более ходовым  словом, которым  меня
обычно характеризуют те,  кому я не слишком нравлюсь, - нетерпимостью.  Была
еще прабабка с материнской стороны, которой я не знала и  чье  имя ношу. Она
была известна  железной волей и любовью командовать. Нам говорили, что никто
в  семье  не  смел   ничего   предпринять,  не  посоветовавшись  с   ней.  В
действительности, именно бабка  Голда несет  ответственность за то, что моим
родителям разрешили  пожениться. Когда мой  отец пришел к моему деду Найдичу
просить руки  моей  матери, дед только  скорбно качал головой и  вздыхал при
мысли, что  его милая Блюма выйдет замуж  за простого плотника, будь он хоть
краснодеревщик. Но  тут на помощь явилась бабка.  "Самое  главное, - сказала
она, - чтобы это был Человек  ("а менч")! Если он  Человек,  то  сегодня  он
плотник, а завтра может стать коммерсантом..." Мой отец остался плотником до
конца своих дней, но бабка Голда постановила - и дед дал свое благословение.
Бабка  Голда дожила  до  девяноста  четырех  лет,  и особенно  меня  поразил
рассказ, что она клала в  чай соль вместо сахара, ибо, говорила  она,  "хочу
взять с собой  на тот свет вкус  галута (диаспоры)". И вот что интересно: по
словам моих родителей, я поразительно на нее похожа.
   Конечно, теперь все они умерли и  они, и их дети, и дети их детей, и их
образ жизни. Нет  и восточно-европейских местечек, погибших в огне  пожарищ,
память о них сохраняется лишь в еврейской литературе, которую они породили и
через которую себя выразили. Это местечко, возрожденное в романах и фильмах,
известное  в  теперь в  краях, о которых  и не слыхивали мои  деды, веселое,
добродушное, очаровательное  местечко, на чьих крышах  скрипачи вечно играют
сентиментальную музыку, не имеет ничего общего с тем, что помню я: с нищими,
несчастными маленькими общинами, где евреи еле-еле перебивались, поддерживая
себя надеждами  на то, что  когда-нибудь  станет лучше, и веруя,  что  в  их
нищете есть какой-то смысл. В  большинстве  своем это  были  богобоязненные,
хорошие люди, но жизнь их была, в сущности, трагична, как и жизнь моего деда
Мабовича. Я лично никогда не чувствовала никакой тоски по прошлому, несмотря
на то, что  оно окрасило всю мою жизнь  и наложило глубокий отпечаток на мои
убеждения. Именно оттуда пошло мое убеждение, что  мужчины, женщины  и дети,
кто бы они ни были и где бы ни жили,  а в частности и в особенности - евреи,
должны  жить  производительно  и   свободно,  а  не   униженно.  Я   нередко
рассказывала своим детям,  а потом и внукам  о жизни  в местечке, какой я ее
смутно помню, и нет для меня большего  счастья, чем  сознавать, что  для них
это  только урок истории.  Очень важный  урок, ибо речь идет об очень важной
части их наследия, но ни  с чем  там они не  могут себя отождествить,  ибо с
самого начала их жизнь была совершенно иной.
   В общем, отец провел в Америке  три одиноких и трудных года. С  великим
трудом он  наскреб денег на  поездку туда; как многие тысячи русских евреев,
хлынувших в "золотую страну" на  рубеже столетия,  он  верил,  что Америка -
единственное место, где он сможет разбогатеть, все  произошло  не так - и  с
ним, и с другими, - но мысль, что он к нам вернется, помогла нам прожить эти
три года.
   Киев, где я родилась, скрылся от меня в тумане времени, но образ Пинска
я сохранила - возможно, потому что  я столько слышала и читала о нем. Многие
их  тех,  кого  я встретила  в  последующей жизни,  были  родом  из Пинска и
близлежащих городков, в том число семьи Хаима Вейцмана и Моше Шарета.
   Много лет спустя я два раза  чуть не попала в Пинск. В 1939 году, когда
я находилась в Польше с поручением  от рабочего  движения, я  заболела в тот
самый  день, когда должна была туда поехать, и  поездка была отменена. Летом
1948 года,  когда я была  назначена послом Израиля в  Советский Союзе,  меня
охватило  внезапное  желание поехать в Пинск  и  увидеть  своими глазами, не
остался  ли  в живых  кто-нибудь  из  моих родственников  после нацистов, но
советское правительство не дало мне разрешение. Я надеялась, что со временем
мне его все-таки  дадут, но в  начале  1949  года  мне пришлось  вернуться в
Израиль, и поездка в Пинск была отложена на неопределенное время. Может, оно
было и к лучшему; впоследствии я узнала, что из всей  нашей огромной семьи в
живых остался только один дальний родственник.
   Пинск,  который  я  помню, был  полон евреев.  Это  был один  из  самых
прославленных центров русско-еврейской жизни, и  в какое-то время евреи даже
составляли там большинство. Он стоял на двух больших реках  - Пина и Припять
(притоки  Днепра)  -  и  эти-то  реки  и  давали большинству  пинских евреев
средства к существованию. Они ловили рыбу, загружали грузовые суда, работали
носильщиками, а зимой кололи лед на  огромные  ледяные торосы и таскали этот
лед в погреба богачей, приберегавших его на лето. Было время, когда мой дед,
который по сравнению с моими родителями был зажиточным человеком, имел такой
погреб;  в жару  соседи  ставили туда свои субботние и  праздничные блюда, и
оттуда же брали лед для больных. Богатые  евреи вели торговлю лесом и солью;
в Пинске было даже несколько фабрик - гвоздильная, фанерная  и спичечная,  -
которыми владели  евреи, дававшие,  разумеется,  работу  десяткам  еврейских
рабочих.
   Но больше всего я помню "пинскер блотте", как мы их называли, - болота,
казавшиеся мне тогда  океанами  грязи, которых нас научили бояться как чумы.
Для меня они навеки связаны с  моим всегдашним ужасом перед казаками. Как-то
зимним вечером я  играла  с детьми на  краю запретного  болота,  как  вдруг,
откуда ни  возьмись - а может, и прямо из самого болота  - выскочили  казаки
верхом и  понеслись  дальше, перескакивая  через  наши скорчившиеся дрожащие
тела.  "Ну, -  сказала мама, которая  сама дрожала и плакала, слушая меня, -
ну, что я тебе говорила?"
   Но Пинск был  для меня страшен не только казаками и черными  бездонными
болотами. Помню ряд высоких зданий на улице, ведущей к реке, а напротив них,
на  холме, - монастырь. Целыми днями перед монастырем сидели  и лежали толпы
калек,  с  всклокоченными волосами,  с  вытаращенными  глазами,  они  громко
молились и  просили подаяния. Я старалась там не ходить,  но если  случалось
мне  проходить мимо, я  бежала бегом, зажмурив глаза. Когда мама хотела меня
по-настоящему припугнуть, достаточно было заикнуться о тех нищих, и я тут же
переставала капризничать.
   Но  не все же  было так страшно! Я была  ребенком  и,  как  все дети, и
играла, и пела, и сказки придумывала для маленькой сестры. С помощью Шейны я
научилась читать и писать и даже немного арифметике, хотя  мне и не пришлось
пойти в пинскую школу. "Про тебя все говорили  - золотое дитя! -  вспоминала
мама. - Вечно чем-нибудь занята". Думаю, моим главным занятием в Пинске было
знакомство с жизнью, опять-таки главным образом через Шейну.
   Шейна,  которой  исполнилось  четырнадцать  лет,  когда  отец  уехал  в
Америку, была замечательная девушка, умная и глубоко чувствующая. Ее влияние
на  меня было и всегда оставалось очень сильным - может быть, самым сильным,
если  не  считать  моего  будущего  мужа.  Она  и вообще-то  была  необычной
личностью;  для  меня  же  всегда  и  везде  она  была  образцом,  другом  и
наставником. И  позже, когда мы стали взрослыми, а потом  старыми женщинами,
бабушками, ее одобрение, ее похвала - нечасто удавалось  мне это заслужить -
имели для меня первостепенное  значение. В сущности, Шейна - это часть  моей
истории. Она  умерла в  1972 году, но  я думаю о ней постоянно, и ее дети  и
внуки мне так же дороги, как мои собственные.
   Несмотря на то, что  мы в Пинске  были ужасно бедны и  маме,  с помощью
деда,  еле  удавалось нас кое-как тащить,  Шейна отказалась  пойти работать.
Возвращаться  в Пинск ей было очень тяжело. В  Киеве она посещала прекрасную
школу; теперь ей  хотелось  учиться,  приобретать знания, образование  и  не
только ради того,  чтобы ее собственная жизнь стала лучше и полнее, но и для
того, чтобы она могла изменить и улучшить мир. В четырнадцать  лет это  была
революционерка,    серьезная    и     преданная    участница    сионистского
социалистического  движения -  то есть  в глазах полиции вдвойне  опасная  и
подлежащая  наказанию. Она и  ее  друзья  были  не  только  "заговорщиками",
стремившимися  свергнуть всемогущего царя,  но  они прямо объявляли,  что их
мечта - создать еврейское социалистическое государство в Палестине. В России
начала XX  века  такие  взгляды считались, подрывной  деятельностью и за них
арестовывали даже  четырнадцати-пятнадцатилетних школьниц. До сих  пор помню
крики  молодых людей - девушек и юношей, -  которых  избивали  в полицейском
участке, рядом с которым мы жили.
   Моя мать  тоже  слышала  ли крики и  ежедневно  умоляла Шейну  не иметь
ничего общего с этим движением: она ведь подвергала опасности не только себя
и нас, но даже отца в Америке! Но Шейна была неумолима.  Мало  того, что она
желала перемен, она еще хотела участвовать в их осуществлении. По ночам мать
не  спала  -  ждала,  когда,  наконец,  Шейна  вернется  домой   с  какой-то
таинственной "сходки"; я лежала молча, стараясь понять все это - преданность
Шейны делу, в которое она так сильно  верила; материнскую отчаянную тревогу;
необъяснимое  - для  меня  - отсутствие  отца - и  все это  на  фоне  топота
казацких коней, то и дело раздававшегося на улице.
   По субботам,  когда мама  ходила в синагогу,  Шейна устраивала сходки у
нас дома.  Даже  когда  мама  об  этом  узнала и стала упрашивать  Шейну  не
рисковать всеми  нами, ей ничего не  оставалось,  кроме как  ходить по нашей
улице взад и  вперед, когда она возвращалась из  синагоги  домой. По крайней
мере,  так  она  была  на страже, и,  если бы  показался  полицейский, могла
предупредить молодых конспираторов. Но  бедную маму больше  всего  пугало не
то,  что в любую минуту  может налететь полиция и арестовать Шейну.  Все эти
месяцы ее сердце  терзал страх (в те  дни очень распространенный в  России),
что кто-нибудь из друзей Шейны окажется провокатором.
   Конечно, я  была слишком мала,  чтобы понимать,  что  означают  все эти
споры, слезы и хлопанья дверью. Но и ли субботние утренние часы я забивалась
на печку, встроенную в стену, и сидела там часами, слушая Шейну и ее друзей,
стараясь  понять, что  их  так  волнует и  почему  из-за этого плачет  мама.
Иногда, делая вид,  что я с  увлечением рисую  или копирую странные буквы из
сидура (еврейский молитвенник) -  это  была  одна  из немногих  книг в нашем
доме,  я  вслушивалась, стараясь понять,  что  именно  Шейна  с  таким жаром
объясняет  маме. Но я только и  поняла, что она участвует в какой-то борьбе,
которая касается не только русских, но и, в особенности, евреев.
   Многое  уже  написано -  и,  конечно,  еще больше будет  написано  -  о
сионистском  движении.  Теперь  большинство  людей имеют представление,  что
означает  самое  слово  "сионизм"   а  также,   что  оно  как-то  связано  с
возвращением еврейского народа в страну их отцов - на землю Израиля, как она
называется  на иврите.  Но, вероятно,  и  сегодня не  все понимают,  что это
замечательное  движение возникло  спонтанно и  почти  одновременно  в разных
частях Европы в конце ХIХ века. Словно драма, поставленная на разных сценах,
на разных языках,  по-разному,  но везде разрабатывавшая одну  и ту же тему:
так  называемый "еврейский  вопрос". "Еврейский  вопрос"  в действительности
был,  конечно, "христианским  вопросом" и возник в  результате того,  что  у
евреев не было своего дома, он не будет и не может быть разрешен до тех пор,
пока у  евреев не будет собственной страны. Очевидно, этой  страной мог быть
только  Сион, страна,  откуда евреев изгнали  две тысячи  лет тому назад, но
которая осталась духовным  центром еврейства на протяжении веков и которая в
те  дни,  когда я жила  в Пинске, и  до  конца  Первой  мировой  войны, была
запущенной  и  заброшенной  провинцией   Османской   империи  под  названием
"Палестина".
   Первые  евреи, осуществившие  современное  возвращение в  Сион, прибыли
туда уже в 1878 году. Они основали первое поселение еврейских земледельцев и
назвали  его  Петах-Тиква  (Врата Надежды).  К  1882 году  маленькие  группы
сионистов из  России, называвшие себя "Ховевей Цион"  (Возлюбленные  Сиона),
прибыли в страну с решением вытребовать себе землю, чтобы  возделывать ее  и
защищать.  Но в  1882  году  Теодор  Герцль,  будущий  основатель  Всемирной
сионистской организации и отец государства Израиль, еще ничего не знал ни  о
том,  что делают  с евреями в  Восточной  Европе, ни о существовании Ховевей
Цион. Только в 1894  году, освещая в прессе дело Дрейфуса, этот утонченный и
удачливый  корреспондент  видной   венской   газеты   "Нойе  фрайе   Прессе"
заинтересовался    судьбой   евреев.    Потрясенный   несправедливостью    к
офицеру-еврею и  открытым  антисемитизмом  французской  армии,  Герцль  тоже
уверовал,  что  для  еврейского  вопроса  существует только  одно  настоящее
решение. Его  дальнейшие достижения и ошибки  - вся поразительная история  о
том, как он  пытался создать еврейское государство, - изучается теперь всеми
израильскими  школьниками, и ее следовало бы изучить тем,  кто хочет понять,
что же такое сионизм.
   Мама и Шейна знали о Герцле, но я  впервые  услышала его имя, когда моя
тетка (жившая с Вейцманами  в одном доме и  часто приносившая оттуда  важные
новости,  как и дурные,  так и хорошие) однажды прибежала с  глазами полными
слез, и сказала мне, что произошло  невообразимое: Герцль  умер.  Никогда не
забуду, какое молчание наступило вслед  за  ее  сообщением. А  Шейна  -  что
типично для  нее - решила  в знак