аза два в
неделю мы с Лу нагружали корзинки сыром,  колбасой,  хлебом, маслом,  яйцами
(все это покупалось на базаре)  и клали все это  между двойными рамами окон,
чтобы  не  испортилось. По субботам я готовила что-то вроде второго завтрака
на электроплитке - для своей семьи и холостяков, в том числе Эйги и Лу.
   Пожалуй, эти походы на базар ранним утром были самым приятным из всего,
что мне пришлось делать в течение семи месяцев пребывания в Советском Союзе.
Ни  я,  ни Лу не  говорили  по-русски,  но крестьяне на базаре были  с  нами
приветливы и  терпеливы и давали  понять улыбками и жестами, что мы можем не
торопиться,  выбирая.  Я,  как  и  почти  все,  была очарована  вежливостью,
искренностью и  теплотой  простых русских людей,  хотя, разумеется меня  как
социалистку поражало то, что я наблюдала в этом  так называемом бесклассовом
обществе. Я не верила своим глазам,  когда, проезжая  по московским  улицам,
при  сорокаградусном  морозе,  увидела,  как  пожилые  женщины,  с тряпками,
намотанными на ногах, роют канавы  и подметают улицы, в то время как другие,
в мехах и на высоких каблучках, садятся в огромные сверкающие автомобили.
   С самого начала мои комнаты по пятницам были открыты для посетителей. Я
надеялась, что  местные люди будут, как  в Израиле, заходить на  чашку чая с
пирогом,  но  это  была  наивная надежда,  хотя  традиция  пятничных вечеров
сохранялась долго и после того, как я покинула Москву. Приходили журналисты,
приходили  евреи и  неевреи из других посольств, приходили заезжие еврейские
бизнесмены (например, меховщики из Штатов), но русские - никогда. И ни разу,
ни разу - русские евреи. Но об этом позже.
   Первым  моим  официальным демаршем было письмо  к  советскому  министру
иностранных дел г-ну  Молотову с выражением  соболезнования по поводу смерти
Жданова,  после чего я вручила верительные грамоты. Президент  СССР  Николай
Шверник отсутствовал, так что церемония происходила  при его заместителе. Не
отрицаю,  я очень нервничала.  А  вдруг я сделаю или скажу не то, что нужно?
Это может иметь дурные последствия для Израиля. А если я разочарую  русских?
Мне  никогда  не приходилось  делать  ничего в этом роде и меня  переполняло
чувство  ответственности.  Но  Эйга  меня  успокоила,  уговорила  надеть  ее
ожерелье,  и  я,  в  сопровождении  Намира,   Арье  Левави  (нашего  первого
секретаря) и  Йоханана  Ратнера (военного  атташе)  более или менее спокойно
приняла   участие  в  коротком   ритуале,  отметившем  начало   официального
существования израильского  посольства в СССР.  После того, как  верительные
грамоты были прочитаны, я сказала короткую речь на иврите (предварительно мы
послали ее начальнику советского протокольного отдела, чтобы был приготовлен
перевод),  а  потом  в  мою  честь  состоялся  скромный,  довольно  приятный
официальный прием.
   После того  как с главными формальностями было покончено, мне  страстно
захотелось завязать связи  с евреями. Я уже  сказала членам миссии,  что как
только  я  вручу  верительные грамоты,  мы  все  пойдем  в синагогу.  Я была
уверена, что  уж  тут-то мы  во всяком случае встретимся  с евреями  России;
тридцать  лет, с самой революции, мы были с ними разлучены и почти ничего  о
них  не знали.  Какие  они?  Что  еврейского осталось  в  них,  столько  лет
проживших  при  режиме,  объявившем  войну  не только  всякой религии,  но и
иудаизму  как  таковому,  и  считавшем   сионизм  преступлением,  наказуемым
лагерями  или  ссылкой? Но  в то  время  как  иврит  был запрещен, идиш  еще
некоторое время терпели и даже была создана  автономная область для  евреев,
говорящих на идиш,  - Биробиджан, близ китайской границы. Ничего из этого не
получилось, и после Второй мировой войны (в которой погибли миллионы русских
евреев) советские власти постарались, чтобы большая часть  еврейских школ  и
газет  не были восстановлены. К тому  времени, как  мы приехали  в Советский
Союз, евреев уже открыто притесняли и уже начался  тот злобный, направляемый
правительством  антисемитизм, который  пышно расцвел  через  несколько  лет,
когда  евреи преследовались широко и  беспощадно и  еврейские интеллигенты -
актеры,  врачи,  писатели  -  были  высланы  в лагеря за  "космополитизм"  и
"сионистский  империализм".  Положение сложилось трагическое: члены  миссии,
имевшие в России близких родственников  - братьев, сестер, даже родителей, -
все время терзались,  не понимая,  можно ли им увидеться с теми, о встрече с
которыми   они  так  мечтали,  ибо   если  откроется,   что   у   них   есть
родственники-израильтяне, это может закончиться судом и ссылкой.
   Трудная это была проблема: бывало, мы несколько дней подряд  взвешиваем
"за"  и "против"  -  должен  ли  Икс встретиться со  своей сестрой,  надо ли
передать продукты  и деньги старой  больной матери  Игрека - и, как правило,
приходили к выводу, что  это может причинить им вред и ради них  же лучше не
предпринимать ничего. Были, конечно, исключения, но я и сегодня не решаюсь о
них  написать,  потому  что  это  может  быть  опасно  для  евреев, все  еще
находящихся в  России. Теперь весь цивилизованный мир знает, что случается с
советскими  гражданами, если они  игнорируют извращенные  правила, с помощью
которых руководители стремятся  их себе подчинить. Но был  1948  год,  время
нашей, так сказать, "первой любви", и нам было очень трудно понять и принять
систему, в которой встреча матери  с  сыном, которого она не видела тридцать
лет, да который, к тому же,  член дипломатического корпуса и "персона грата"
в Советском Союзе, приравнивается к государственному преступлению.
   Как бы  то  ни  было,  в первую же  субботу после  вручения верительных
грамот, все мы пешком отправились в главную московскую синагогу  (другие две
- маленькие деревянные строения);  мужчины несли  талесы и молитвенники. Там
мы  увидели  сто  -   сто  пятьдесят   старых   евреев,   разумеется,  и  не
подозревавших, что мы  сюда  явимся, хотя мы и предупредили раввина Шлифера,
что  надеемся  посетить  субботнюю  службу. По  обычаю, в  конце службы было
произнесено  благословение  и  пожелание  доброго  здоровья  главным  членам
правительства -  а  потом,  к  моему изумлению, и  мне.  Я сидела на женской
галерее, и когда было названо мое имя,  все обернулись  и смотрели  на меня,
словно  стараясь  запомнить мое лицо.  Никто не сказал ни слова. Все  только
смотрели и смотрели на меня.
   После службы я  подошла  к раввину, представилась, и мы несколько минут
поговорили.  Остальные  члены  миссии ушли вперед,  и  я пошла  домой  одна,
вспоминая субботнюю  службу и тех  немногих, бедно  одетых,  усталых  людей,
которые, живя в Москве, все еще ходили в  синагогу. Только  успела я отойти,
как  меня задел  плечом старый  человек -  и  я  сразу  поняла,  что  это не
случайно. "Не  говорите ничего, - шепнул он на идише. - Я пойду вперед, а вы
за мной". Немного не доходя  до  гостиницы, он вдруг остановился, повернулся
ко мне лицом, и тут, на прохваченной ветром московской улице,  прочел мне ту
самую  благодарственную молитву  - "Шехехиану", ту  самую,  которую прочитал
рабби Фишман-Маймон 14 мая в Тель-Авиве. Я не успела открыть рта, как старый
еврей скрылся, и я вошла в гостиницу с полными слез глазами, еще не понимая,
реальной была эта поразительная встреча или она мне пригрезилась.
   Несколько дней спустя наступил  праздник Рош-ха-Шана - еврейский  Новый
год. Мне  говорили,  что  по большим праздникам  в синагогу приходит гораздо
больше народу, чем просто по субботам, и я решила, что на  новогоднюю службу
посольство опять  явится  в  полном составе.  Перед  праздником,  однако,  в
"Правде"  появилась  большая статья  Ильи  Эренбурга,  известного советского
журналиста  и апологета, который  сам был евреем. Если бы не Сталин, набожно
писал Эренбург, то никакого  еврейского  государства не было бы и  в помине.
Но, объяснял он, "во  избежание  недоразумений" государство Израиль не имеет
никакого отношения к евреям Советского Союза,  где нет еврейского вопроса  и
где  в  еврейском  государстве  нужды   не  ощущается.  Государство  Израиль
необходимо для евреев  капиталистических стран, где процветает антисемитизм.
И вообще, не  существует такого понятия - "еврейский народ". Это смешно, так
же,  как если  бы кто-нибудь  заявил,  что  люди с  рыжими  волосами  или  с
определенной формой носа должны считаться одним народом.  Эту  статью прочла
не только я, но и все евреи Москвы. И  так же, как я, поскольку они привыкли
читать между строк, они  поняли, что их предупреждают: от нас надо держаться
подальше. Тысячи евреев сознательно и отважно решили  дать свой ответ на это
мрачное  предостережение  - и этот ответ, который  я видела своими  глазами,
поразил  и  потряс  меня  в  то  время  и вдохновляет  меня  и  теперь.  Все
подробности того, что произошло в тот новогодний день, я помню так живо, как
если бы  это было  сегодня,  и волнуюсь,  вспоминая, ничуть  не меньше,  чем
тогда.
   В тот день, как  мы и собирались,  мы отправились в  синагогу. Все мы -
мужчины, женщины, дети - оделись в лучшие платья, как полагается  евреям  на
еврейские  праздники. Но  улица перед синагогой  была неузнаваема. Она  была
забита народом. Тут  были люди всех  поколений: и  офицеры Красной армии,  и
солдаты, и подростки, и младенцы на руках у родителей.  Обычно по праздникам
в синагогу  приходило  примерно сто-двести  человек  - тут  же  нас  ожидала
пятидесятитысячная толпа. В первую минуту я не могла понять, что происходит,
и  даже -  кто они такие.  Но потом я  поняла. Они  пришли - добрые, храбрые
евреи - пришли,  чтобы  быть с нами, пришли продемонстрировать свое  чувство
принадлежности и отпраздновать создание государства Израиль. Через несколько
секунд  они  обступили меня,  чуть  не раздавили, чуть не подняли  на руках,
снова  и  снова  называя меня по  имени. Наконец, они  расступились, чтобы я
могла войти  в  синагогу,  но  и  там продолжалась  демонстрация. То и  дело
кто-нибудь на галерее для женщин подходил ко мне,  касался моей руки, трогал
или даже целовал мое платье. Без парадов,  без речей, фактически  - без слов
евреи  Москвы   выразили  свое  глубокое   стремление,  свою  потребность  -
участвовать в  чуде  создания  еврейского  государства,  и  я была  для  них
символом этого государства.
   Я не могла ни говорить, ни улыбнуться, ни даже помахать рукой. Я сидела
неподвижно, как каменная,  под  тысячами устремленных  на меня взглядов. Нет
такого понятия  -  еврейский  народ!  - написал Эренбург. Евреям  Советского
Союза нет дела  до  государства  Израиль!  Но это предостережение  не  нашло
отклика. Тридцать лет были разлучены мы с ними. Теперь мы снова были вместе,
и, глядя на них, я понимала, что никакие самые страшные  угрозы не  помешают
восторженным  людям, которые  в  этот  день  были в синагоге,  объяснить нам
по-своему, что  для них  значит Израиль. Служба закончилась, и я  поднялась,
чтобы  уйти, - но  двигаться мне было трудно. Такой океан любви обрушился на
меня, что  мне стало трудно  дышать; думаю, что я была на грани обморока.  А
толпа все  волновалась вокруг меня, и люди протягивали руки и говорили "наша
Голда" и "шалом, шалом", и плакали.
   Две  фигуры из  всех я  и теперь вижу  ясно:  маленького  человека, все
выскакивавшего  вперед  со  словами:  "Голделе,  лебн золст ду,  Шана  това"
(Голделе,  живи  и  здравствуй, с  Новым  годом!) и женщину,  которая только
повторяла: "Голделе! Голделе!", улыбаясь и посылая воздушные поцелуи.
   Я  не  могла бы дойти пешком  до гостиницы, так что, несмотря на запрет
евреям ездить  по субботам  и праздникам, кто-то  втолкнул меня в  такси. Но
такси тоже  не  могло  сдвинуться  с  места -  его поглотила толпа ликующих,
смеющихся, плачущих евреев. Мне хотелось хоть что-нибудь сказать этим людям,
чтобы  они простили мне  нежелание ехать  в  Москву,  недооценку  силы наших
связей.  Простили  мне  то,  что  я позволила  себе  сомневаться -  есть  ли
что-нибудь  общее между нами Но  я  не могла найти слов. Только и  сумела  я
пробормотать, не своим голосом, одну фразу на идиш: "А данк айх вос ир  зайт
геблибен иден!" ("Спасибо вам, что вы остались евреями!") И я  услышала, как
эту  жалкую,  не  подходящую  к  случаю фразу передают и повторяют  в толпе,
словно чудесное пророчество.  Наконец,  еще через несколько минут,  они дали
такси уехать. В гостинице все собрались в моей комнате. Мы были потрясены до
глубины  души.  Никто  не  сказал  ни  слова. Мы  просто  сидели  и молчали.
Откровение было для нас слишком огромным, чтобы мы  могли  это обсуждать, но
нам надо было быть вместе. Эйга, Лу и Сарра рыдали навзрыд, несколько мужчин
закрыли  лицо руками. Но я даже  плакать не могла.  Я  сидела с помертвевшим
лицом, уставившись  в  одну точку. И вот  так,  взволнованные до немоты,  мы
провели  несколько  часов.  Не  могу  сказать,  что  тогда  я  почувствовала
уверенность, что через двадцать лет я увижу многих из этих евреев в Израиле.
Но я поняла одно: Советскому Союзу не удалось сломить их дух; тут Россия, со
всем своим могуществом, потерпела поражение. Евреи остались евреями.
   Кто-то сфотографировал эту новогоднюю толпу - наверное, фотография была
размножена в тысячах экземпляров, потому  что потом незнакомые люди на улице
шептали мне еле слышно (я сначала не понимала, что они говорят); "У нас есть
фото!" Ну, конечно, я понимала, что они  бы излили  свою  любовь и  гордость
даже перед обыкновенной шваброй,  если бы швабра была  прислана представлять
Израиль. И все-таки я каждый  раз бывала растрогана, когда много  лет спустя
русские иммигранты показывали мне эту пожелтевшую от времени фотографию, или
ту, где я вручаю верительные грамоты - она появилась в 48-м году в советской
печати и ее тоже любовно сохраняли два десятилетия.
   В Иом-Киппур (Судный день), который наступает через десять  дней  после
еврейского  Нового  года, тысячи  евреев опять окружили синагогу - и на этот
раз я оставалась с ними весь день. Помню, как раввин прочитал заключительные
слова службы: "Ле шана ха баа б'Ирушалаим" ("В будущем году в Иерусалиме") и
как трепет прошел по синагоге,  и я помолилась про себя: "Господи, пусть это
случится!  Пусть не  в будущем году, но  пусть  евреи России  приедут к  нам
поскорее!" Но и тогда я не ожидала, что это случится при моей жизни.
   Некоторое  время  спустя  я  удостоилась чести встретиться с господином
Эренбургом.  Один  из  иностранных  корреспондентов  в  Москве,  англичанин,
заглядывавший к  нам  по  пятницам,  спросил,  не хочу ли  я  встретиться  с
Эренбургом. "Пожалуй, хочу, - сказала я, - мне бы хотелось кое о  чем  с ним
поговорить", "Я это устрою", - обещал англичанин. Но обещание так и осталось
обещанием. Несколько  недель  спустя, на  праздновании Дня  независимости  в
чешском посольстве  он ко мне подошел. "Г-н Эренбург  здесь, - сказал  он, -
подвести его к вам?" Эренбург был совершенно пьян - как мне сказали, такое с
ним бывало  нередко - и с самого начала держался агрессивно. Он обратился ко
мне по-русски.
   - Я, к сожалению, не говорю по-русски,  - сказала я.  -  А  вы говорите
по-английски?
   Он смерил  меня взглядом  и  ответил:  "Ненавижу евреев,  родившихся  в
России, которые говорят по-английски".
   - А я,  - сказала я, -  жалею  евреев, которые не говорят на иврите или
хоть на идиш.
   Конечно, люди это слышали и не думаю,  чтобы это  подняло их уважение к
Эренбургу.
   Гораздо более интересная  и приятная встреча произошла у меня на приеме
у  Молотова  по  случаю  годовщины  русской  революции,  на  который  всегда
приглашаются  все аккредитованные  в  Москве дипломаты.  Послов принимал сам
министр иностранных дел в отдельной  комнате. После того, как  я пожала руку
Молотову, ко мне подошла его жена Полина. "Я так рада, что вижу вас наконец!
" - сказала она с неподдельной теплотой,  даже  с волнением. И прибавила: "Я
ведь говорю на идиш, знаете?"
   - Вы еврейка? - спросила я с некоторым удивлением.
   - Да! -  ответила  она на  идиш.  -  Их бин а  идише тохтер (я  -  дочь
еврейского народа).
   Мы беседовали  довольно  долго.  Она знала, что произошло в синагоге, и
сказала, как хорошо было, что мы туда пошли. "Евреи так хотели вас увидеть",
-  сказала  она. Потом мы коснулись вопроса о Негеве, обсуждавшегося тогда в
Объединенных  Нациях. Я  заметила, что  не могу отдать его,  потому что  там
живет моя дочь, и добавила,  что Сарра находится со мной в Москве. "Я должна
с ней познакомиться",  -  сказала госпожа Молотова. Тогда  я представила  ей
Сарру и  Яэль  Намир;  она  стала говорить с ними об Израиле и  задала Сарре
множество вопросов  о  киббуцах - кто там живет, как  они  управляются.  Она
говорила с ними на идиш и  пришла в восторг,  когда Сарра ответила ей на том
же  языке. Когда Сарра  объяснила,  что  в Ревивим  все общее  и что частной
собственности  нет, госпожа Молотова заметно смутилась. "Это неправильно,  -
сказала она. - Люди не  любят  делиться всем. Даже Сталин  против этого. Вам
следовало бы ознакомиться с тем, что он об этом думает и  пишет". Прежде чем
вернуться к другим гостям,  она обняла Сарру и сказала со слезами на глазах:
"Всего вам  хорошего. Если  у  вас все будет хорошо, все будет хорошо у всех
евреев в мире".
   Больше я никогда не видела госпожу Молотову и ничего о ней  не слышала.
Много позже  Герни Шапиро,  старый  корреспондент  Юнайтед  Пресс в  Москве,
рассказал мне, что после разговора с нами Полина Молотова была арестована, и
я  вспомнила тот прием и  военный  парад  на  Красной  площади,  который  мы
смотрели накануне. Как я  позавидовала русским - ведь  даже крошечная  часть
того оружия, что они показали, была нам  не по средствам. И Молотов,  словно
прочитав мои  мысли,  поднял  свой  стаканчик  с  водкой и  сказал  мне: "Не
думайте, что мы все это получили  сразу. Придет время, когда и  у вас  будут
такие штуки. Все будет в порядке".
   Но  в январе 1949 года стало ясно, что русские евреи дорого заплатят за
прием, который они нам оказали, ибо для советского  правительства радость, с
которой они нас приветствовали,  означала  "предательство"  коммунистических
идеалов.  Еврейский театр в  Москве  закрыли.  Еврейскую  газету  "Эйникайт"
закрыли. Еврейское издательство "Эмес" закрыли. Что с того, что все они были
верны  линии  партии?  Слишком большой  интерес  к  Израилю  и  израильтянам
проявило русское еврейство, чтобы это могло понравиться в Кремле. Через пять
месяцев  в  России  не  осталось  ни  одной  еврейской  организации  и евреи
старались не приближаться к нам больше.
   Я  в  то  время  наносила  визиты  другим послам  в  Москве  и  ожидала
постоянного помещения. Наконец  нам предоставили дом, двухэтажный особняк  с
большим  двором, где  размещалось  несколько маленьких зданий, пригодных для
жилья. Трудно мне  было не думать  о том, что происходит в Израиле, и трудно
было  рассуждать об  обстановке  для нового дома  на обедах и файф  оклоках,
которые мне приходилось посещать. Но чем скорее мы переедем, тем лучше! -  и
я послала Эйгу в Швецию купить  мебель, занавеси и лампы. Нелегко было найти
то, что нам нужно по тем  ценам, которые мы могли себе позволить, по Эйга за
несколько  недель  великолепно с  этим справилась и обставила  семь  спален,
приемную, столовую, кухню и все кабинеты - недорого и мило. Кстати, уезжая в
Стокгольм, она  захватила  с собой все наши  письма в чемодане, но по дороге
решила,  что Израилю нужна  настоящая  "сумка дипкурьера" и  заказала  ее по
спецобразцу в стокгольмском магазине. Купила она  для нас и теплую одежду, и
консервы.
   За  семь месяцев, что я была послом в Москве, я возвращалась в  Израиль
дважды,  и каждый раз  с таким чувством, будто возвращаюсь с другой планеты.
Из  огромного  холодного  царства всеобщей подозрительности, враждебности  и
молчания я  попадала  в  тепло  маленькой  страны - все еще воюющей, стоящ