ложила полететь
в Лондон и самим поговорить с Вейцманом. Бедняга! Он потерял  на войне сына,
его  зрение  ухудшалось,  его  сердце разрывалось  -  из-за британцев  и  от
тревоги, что, отвергнув английский  план кантонизации,  мы  ввергнем  ишув в
тотальную  войну.  Я  же,  не  в  силах  слышать,  что  нас  же  обвиняют  в
"безответственности",   совершенно   потеряла  самообладание,  что  со  мной
случается нечасто. Я поднялась и вышла из комнаты. И прошли годы, прежде чем
Вейцман простил мне, что я была против него - и тогда, и позже, в Базеле.
   Кстати, это был не единственный случай, когда я вышла из комнаты. Всего
через несколько месяцев я зачем-то зашла к ответственному правительственному
чиновнику  и   была  ошеломлена  его  любезными  словами:  "Миссис  Меерсон,
согласитесь,  что  у нацистов были кое-какие причины преследовать евреев". Я
поднялась и вышла, не сказав не единого слова и отказалась встречаться с ним
вообще. Потом мне  говорили, что он не мог понять, отчего я пришла  в  такое
бешенство.
   XXII Сионистский конгресс в Базеле был  первым конгрессом  после войны.
Он был  похож  на  сбор семьи в глубоком трауре,  оплакивающей  бесчисленные
утраты, но сплотившейся, несмотря на великое горе, чтобы спасти оставшихся в
живых и  рассмотреть текущие задачи. Теперь мы открыто говорили всему миру о
создании  еврейского государства. Я выступила на идиш.  Вспомнила черные дни
войны  и  последовавшие  за ними  события,  рассказала о  нашей молодежи,  о
сабрах, родившихся в Палестине, и о том, как мы спрашивали  друг друга: "Что
свяжет этих наших детей с еврейским  народом всего  мира?" Я  хотела,  чтобы
делегаты конгресса узнали, что  эта молодежь, еще недавно не понимавшая, что
такое  диаспора, предана идее свободной еврейской иммиграции не меньше,  чем
мы.

   "Пришло время, и сами сабры дали на это свой ответ. Им чужда казуистика
и абстрактные рассуждения. Они просты и чисты, как солнце Палестины. Для них
все  эти  вопросы  просты,  ясны  и несложны. Когда над  евреями всего  мира
разразилась Катастрофа и они  начали прибывать в Палестину  на "нелегальных"
кораблях, как  делают и  теперь,  мы увидели, что  эти наши дети бросаются в
море, рискуя жизнью, в прямом, а не в переносном смысле - навстречу кораблям
и  на  своих  плечах перетаскивают  репатриантов на берег. И  это тоже  надо
понимать буквально:  шестнадцати  и  восемнадцатилетние мальчики  и  девочки
перетаскивали  выживших  на  собственных  плечах.  Я  слышала  от тех,  кого
перетаскивали, что они плакали впервые - после всего. что перенесли в Европе
за семь лет!  - когда увидели, что палестинские дети выносят взрослых мужчин
и женщин на  берег  родной земли. Наше благословение - эта молодежь, готовая
отдать жизнь не за свой родной киббуц или даже за палестинский ишув в целом,
а за каждого  еврейского  ребенка,  за  каждого старика,  ищущего убежище  в
стране.
   То, что евреи все-таки приехали, несмотря  на английские газовые бомбы,
зная, что некоторые могут погибнуть и  что все  будут отправлены в  кипрские
лагеря, - это  уже чудо. А другое чудо  - что  наши дети принимали участие в
нашей борьбе.
   Что касается будущего, то удары, которые нам  наносили, только укрепили
нашу  решимость  добиваться полной  политической независимости,  а она может
быть достигнута только через создание еврейского государства".

   Но я  не сказала  конгрессу, потому что еще не  знала этого сама, что в
течение 21  месяца,  отделявших нас  от рождения  Израиля,  нам нанесут куда
более жестокие удары, чем те, что прежде знала Палестина.

У НАС ЕСТ СВОЕ ГОСУДАРСТВО

   1946 год  был тяжелым, но  о  1947  годе я  могу  сказать, что британцы
полностью утратили контроль над тем, что происходило в стране. Борьба против
нелегальной иммиграции превратилась в открытую войну, не только с ишувом, но
и с самими беженцами. У Бевина,  казалось, только одно и было на уме: как бы
не  впустить  еврейских  беженцев  в  еврейское  отечество.  И  то,  что  мы
отказались разрешить  для него эту проблему, привело его  в такое бешенство,
что он и  вовсе перестал рассуждать, честно говоря,  я думаю,  что некоторые
его решения определялись именно бешенством против евреев, которые не могут и
не желают согласиться  с мнением британского министра иностранных дел о том,
как и где им жить.
   Не  знаю  -  да сейчас это  и неважно, - помешался ли слегка Бевин, или
просто  был антисемитом, или  то и другое  вместе. Знаю лишь, что настойчиво
противопоставлял  мощь  Британской империи еврейской воле к жизни  и  принес
этим не  только  тяжкие страдания  народу,  и  так  уже вынесшему  страдания
невероятные, но  и навязал тысячам английских  солдат и  моряков такую роль,
которая должна была преисполнить их ужасом. Я побывала в 1947 году на Кипре,
и, глядя на молодых англичан, стороживших лагеря, думала, как  же могут  они
примириться  с  тем, что еще совсем недавно  они освобождали  из  нацистских
лагерей тех самых людей,  которых теперь держат за колючей проволокой только
потому, что  те не  хотят жить  нигде, кроме  Палестины.  Я смотрела на этих
славных английских ребят  и меня переполняла жалость. Нельзя было не думать,
что они такие же жертвы британской одержимости, как и те мужчины,  женщины и
дети, на которых день и ночь были нацелены их винтовки.
   На Кипр я поехала, чтобы выяснить, что можно  сделать - если вообще это
возможно  -  для сотен  находившихся  там в  заточении детей. В это  время в
кипрских  лагерях находилось около  40  тысяч  евреев. Ежемесячно  англичане
выдавали ровно 1500 разрешений на въезд в Палестину. 750 евреям Европы и 750
тем,  кто был на Кипре. Принцип отправки  с Кипра  был  "кто первый приехал,
первый уедет", а это означало, что множество маленьких  детей  были обречены
месяцами находиться  в очень тяжелых условиях. Наши врачи в кипрских лагерях
были этим очень озабочены, и однажды в моем иерусалимском кабинете появилась
медицинская делегация.
   "Мы не можем взять на себя ответственность за  здоровье детей, если они
проведут в лагерях еще одну зиму", - заявили они.
   И я вступила в переговоры с палестинским правительством. Мы предложили,
чтобы семьи с ребенком до года были отправлены с Кипра "вне очереди", с тем,
чтобы потом их количество  вычли из месячной квоты разрешений "очередникам".
Таким образом, надо было одновременно убедить палестинские власти, чтобы они
проявили   несвойственную   им   рассудительность   и   гибкость,  а   самих
"перемещенных"  - чтобы они установили специальную систему  очередности. Мне
понадобилось немало  времени,  чтобы договориться  с властями,  но,  в конце
концов, это  удалось, и удалось  даже получить разрешение отправлять с Кипра
детей-сирот как можно быстрее.
   После  этого   мне   надо   было  ехать   на  Кипр   договариваться   с
"перемещенными". "Они тебя и слушать не станут, - предупреждали меня друзья.
- Ты только нарвешься на неприятности. Люди только и ждут, когда им разрешат
уехать с Кипра, а ты хочешь просить их,  чтобы они  позволили рвануть оттуда
тем, кто там находится всего неделю-другую. Это не пройдет!"
   Но я представляла  себе  это  не так, и  считала, что  во всяком случае
придется попытаться. И я поехала.
   Прибыв  на  Кипр, я тут же представилась  коменданту лагеря,  пожилому,
высокому, сухопарому  англичанину, который много лет прослужил в Индии.  Это
было что-то вроде визита  вежливости. Я вкратце объяснила ему, кто я такая и
что мне нужно, и спросила, не будет  ли он возражать, если  я  завтра  начну
обход лагерей.
   Он выслушал меня и сухо сказал: "О семьях с детьми мне все известно, но
я не получил никаких инструкций по поводу сирот".
   "Но это входит в мое соглашение с верховным комиссаром", - сказала я.
   "Придется  проверить", - сказал он  довольно нелюбезно. Тем не менее мы
продолжали беседовать, и  вдруг он сказал. "Да  ладно! Включайте и сирот!" Я
не могла понять, почему он  так быстро сдался, но  утром мне стало известно,
что  он  получил  телеграмму  из Иерусалима, где  говорилось: "Остерегайтесь
миссис  Меерсон, это незаурядная личность". По-видимому он решил отнестись к
предупреждению серьезно.
   Лагеря производили еще более удручающее впечатление, чем я ожидала, и в
чем-то  были  еще  хуже, чем  американские лагеря  для  перемещенных  лиц  в
Германии. Выглядело это как тюрьма - уродливое скопление  лачуг и палаток со
сторожевыми вышками по углам, а вокруг только песок:  ни деревьев, ни травы.
Питьевой воды было мало,  воды для мытья  -  еще меньше, несмотря  на  жару.
Лагеря  находились  на берегу, но плавать  беженцам  не  разрешалось, и  они
проводили  почти  все время  в грязных, душных  палатках,  по  крайней  мере
защищавших их от палящего солнца. Когда я проходила по улице, "перемещенные"
толпами собирались у колючей проволоки, отделявшей их от меня, а в одном  из
лагерей  двое  крошечных  детей поднесли  мне  букет бумажных  цветов. Много
букетов получила я  с тех  пор, но не один не  растрогал меня так, как этот,
изготовленный  кипрскими  детьми,  вероятно, забывшими  - если  они когда  и
знали! - на что похожи настоящие цветы и которым помогали в работе посланные
нами  в  лагеря  учительницы.  Кстати,  на  Кипре  в  это  время  находилась
палестинская еврейка - потом ей удалось бежать  -  по имени Аян, хорошенькая
радистка с  корабля, принадлежавшего  Хагане; теперь она  детский психиатр в
Тель-Авиве и моя невестка.
   Первым  делом я встретилась с комитетом, представлявшим  всех беженцев,
которому  я объяснила цель своей  миссии. Затем, прямо под открытым небом, я
выступила на митинге кипрских лагерников; выразив свою уверенность,  что они
не  останутся здесь  надолго  и  через некоторое время  их  всех отпустят, я
сказала,  что  в  ожидании  этого я нуждаюсь  в их  содействии ради спасения
детей. Сторонники Эцела, имевшиеся в  лагерях, яростно возражали против моей
договоренности  с британцами.  "Все или ничего!" - кричали они; кто-то  даже
попытался  наброситься  на  меня  с  кулаками.   Но,  в  конце  концов,  они
успокоились, и мы обо всем договорились.
   Оставался еще один беспокоивший меня  вопрос. Мы просили, чтобы сиротам
было разрешено въехать в Палестину вне очереди - и как же поступать  с теми,
у кого в живых остался только один из  родителей?  Вернувшись в Иерусалим, я
отправилась  к верховному комиссару,  сэру  Алэну Каннингэму и поблагодарила
его  за то, что  он  сделал. "Но  у нашего  договора есть  один  трагический
аспект, -  сказала я. -  Получается несправедливо: ребенок, у  которого мать
или  отец  убиты  в  Европе,  остается  на  Кипре,  а  его   друг,  которому
"посчастливилось"  потерять   обоих  родителей,  может   уехать.  Нельзя  ли
что-нибудь сделать?"
   Каннингэм - последний верховный комиссар Палестины, добрый и порядочный
человек  - покачал головой,  подавил вздох с выражением  покорности  судьбе,
улыбнулся и сказал:  "Не беспокойтесь, миссис  Меерсон, я  сейчас же об этом
позабочусь".
   Я изредка встречалась с ним и потом, и какой бы напряженной и хаотичной
ни была  обстановка  в Палестине, мы с ним всегда разговаривали как  друзья.
После  того  как Каннингэм  14 мая 1948 года  уехал из Палестины,  я уже  не
думала, что когда-нибудь  о  нем услышу.  Но через много лет,  когда я стала
премьер-министром, я получила от него  письмо.  Оно было  написано от  руки,
послано из  сельской  местности  в  Англии,  куда  он  удалился после  своей
отставки, и в  нем говорилось,  что  какое бы сильное  давление  на  нас  ни
оказывали,  Израиль  не  должен  уходить  с  территорий,  занятых  во  время
Шестидневной войны,  пока  у  него  не  будет надежных и  хорошо  защищенных
границ. Это письмо меня очень тронуло.
   Но куда менее приятное воспоминание о том времени мне пришлось пережить
в 1970  году  в  Хайфе, когда у прелестного подножия горы  Кармел  произошло
перезахоронение  ста детей, умерших  в  ужасных кипрских лагерях. Я не могла
отогнать от себя  мысль,  что  те  две  девочки,  которые  так  торжественно
поднесли мне бумажные цветы в 1947 году, быть может, находятся среди них. Но
я  часто  сталкивалась  с  людьми,  присутствовавшими  на  митинге  кипрских
лагерников  и хорошо его помнившими. Пять лет тому назад в негевском киббуце
ко мне робко подошла женщина средних лет.
   - Вы меня простите  за беспокойство,  - сказала  она,  - но мне впервые
предоставляется случай вас поблагодарить.
   - За что? - спросила я.
   - Я в  1947 году была на Кипре с маленьким ребенком, и вы нас спасли. А
теперь я бы хотела познакомить вас с этим маленьким ребенком.
   "Маленький   ребенок"  оказался  крепкой,  хорошенькой   двадцатилетней
девушкой, только что окончившей военную  службу, которая, видно, решила, что
я свихнулась, когда я, не говоря ни слова, крепко расцеловала ее у  всех  на
глазах.
   На Базельском сионистском  конгрессе  в 1946 году было решено, что Моше
Шарет возглавит политический сектор Еврейского Агентства в Вашингтоне, а я -
в Иерусалиме. Но жизнь в Иерусалиме в 1947 году была подобна жизни в городе,
оккупированном враждебной державой. Британцы  замкнулись в импровизированной
крепости в центре  города (мы прозвали ее Бевинградом) под сильной охраной и
по малейшему поводу высылали на улицы  танки, причем  войскам было запрещено
входить  в какие бы то ни было  отношения с евреями.  Когда  Эцел или группа
Штерна  брали дело в свои руки  -  что, к  несчастью,  происходило  довольно
регулярно, - британцы обрушивали репрессии на весь ишув, особенно на Хагану,
и  не проходило недели, чтобы  чего-нибудь не случалось:  то  обыски (искали
оружие),  то  массовые  аресты,  то  комендантский час,  на  несколько  дней
парализовавший  нормальную  жизнь,  то  депортации  евреев  без предъявления
обвинений,  не говоря уже  о суде. Когда британцы  начали наказывать  членов
Эцела  или группы  Штерна, диссидентские организации  ответили  похищением и
казнью двух британских  сержантов - и  все это происходило  в  разгар  нашей
борьбы за свободную иммиграцию и устройство страны.
   Конечно, теперь я вижу, что  почти любая колониальная держава, стремясь
подчинить  себе  строптивых  туземцев  (чем мы  и были  в  глазах англичан),
вероятно,  действовала  бы  еще  более  сурово.  Но   и   британцы  не  были
мягкосердечными.   Невыносимой   ситуацию  делали  не  только  их   жестокие
карательные меры,  но  и  то, что мы  знали  - они поддерживали и  покрывали
арабов,  если  и  не  прямо,  их   науськивали.  С  другой  стороны,  вечное
кровопролитие  в  Палестине  тоже  не устраивало  Англию,  особенно  при  ее
послевоенных настроениях, и в феврале 1947 года сам г-н Бевин решил, что его
правительству  все это надоело, о чем и  заявил на заседании  Палаты  общин.
Пусть  палестинской  проблемой  занимаются  Объединенные  Нации. С британцев
хватит. Не  думаю, чтобы  Объединенные Нации пришли в восторг оттого, что на
них столкнули эту ответственность, но и отказаться они не могли.
   Специальная  комиссия  Организации  Объединенных   Наций  по  Палестине
прибыла в  страну в  июне. 1 сентября  1947 года  она должна  была  доложить
Генеральной  Ассамблее  свои  выводы и конкретные предложения.  Палестинские
арабы, как  всегда, отказались с ней сотрудничать, но все  остальные хоть  и
без энтузиазма, согласились - и лидеры ишува,  и палестинское правительство,
и, под конец,  даже лидеры некоторых арабских  государств. Я проводила много
времени с одиннадцатью людьми, составлявшими  комиссию, чье  полное незнание
истории Палестины и сионизма приводило меня в ужас. Но поскольку очень важно
было, чтобы они ознакомились  с  этим  как можно  скорее,  мы стали  им  все
объяснять и показывать, как  столько раз  делали  прежде, и  через некоторое
время они стали понимать, из-за чего разгорелся весь сыр-бор и почему  мы не
собираемся  отказываться  от  права  привезти в  Палестину  уцелевших  после
Катастрофы.
   Затем,  как раз перед тем, как комиссия должна была покинуть Палестину,
британцы -  по причинам,  не  понятным  для  меня, да и  для  всех -  решили
продемонстрировать,  как жестоко  и  беспощадно они  относятся  к  нам  и  к
проблеме еврейской иммиграции. На глазах у  потрясенных членов  комиссии они
насильно  отправили назад в Германию 4500 беженцев, прибывших в Палестину на
корабле Хаганы "Эксодус-1947", и,  думаю,  этим в значительной мере повлияли
на рекомендации,  которые  дала  комиссия.  Сколько жить  буду  -  не забуду
кошмарную  картину:  сотни  британских  солдат   в  полной  боевой  форме  с
дубинками,  пистолетами   и  гранатами  наступают  на  несчастных   беженцев
"Эксодуса",  из которых 400 -  беременные женщины, решившие дать жизнь своим
детям в Палестине. И  не забуду отвращения, узнав, что этих людей перевезут,
как  животных в  клетках, в  лагеря перемещенных  лиц, находящиеся в стране,
ставшей символом кладбища для европейского еврейства.
   За несколько  дней до того,  как пассажиры "Эксодуса" были отправлены в
свое печальное  обратное  путешествие, я, выступая на  митинге Национального
комитета,  попыталась  выразить  возмущение и  горесть  ишува  -  и проблеск
надежды,  что кто-нибудь, где-нибудь,  как-нибудь  вмешается,  чтобы  спасти
беженцев от новых страданий:

   "Британцы  надеются,  что депортация  "Эксодуса"  поможет  им  запугать
евреев, содержащихся в лагерях, и терроризировать  нас. Мы можем дать на это
только один ответ: корабли будут  прибывать сюда по-прежнему. Я  знаю, какие
трудности  предстоят евреям,  желающим  въехать в Палестину, и  тем,  кто им
помогает: вся мощь  Британской  империи сейчас сконцентрирована против  этих
утлых суденышек, нагруженных  человеческим страданием. И все-таки я уверена,
что  ответ  может быть  только один  -  непрерывное прибытие  новых  и новых
"нелегальных" кораблей.  У меня  нет  сомнений,  что евреи в  лагерях готовы
преодолеть  все  опасности - только  бы  покинуть эти  лагеря.  Уцелевшие  в
европейских странах евреи не могут оставаться там, где они находятся.
   Если мы,  евреи  Палестины,  а  также  американское, южно-африканское и
английское  еврейство  не   дадим  себя   запугать,   прибытие  кораблей  не
прекратится. Им  придется  положить  на  это  еще  больше тяжкого труда, чем
раньше, -  но  они будут прибывать. Ни на минуту я не закрываю  глаза на то,
что предстоит в ближайшем  будущем тысячам таких кораблей.  Знаю, что каждый
из  нас с радостью  был бы  на них и сделал все возможное. Всех нас тревожит
судьба,  которая постигнет евреев "Эксодуса" в Германии, при том,  что никто
не помешает британской  армии  проучить  этих "нарушителей  закона".  Они-то
будут упорствовать, как упорствовали до сих пор. Вопрос лишь в том,  есть ли
надежда, что в последнюю минуту британцы смягчатся.
   Мы не умеем отчаиваться  и потому обращаемся еще раз теперь и отсюда ко
всему  миру,  к народам, которые  так тяжело пострадали от войны, к  тем, на
чьих  фронтах евреи сражались  и  помогали освобождению. К этим  народам  мы
обращаемся  сейчас. Возможно ли, чтобы  ни  один  голос не  поднялся,  чтобы
сказать британскому правительству: перестаньте размахивать бичом и винтовкой
над головами евреев "Эксодуса"? Британцам же мы  должны сказать: считать нас
слабаками - большое заблуждение. Пусть знает  Британия с ее мощным флотом, с
ее  пулеметами и  самолетами,  что не  так уж слаб этот народ  и не  намерен
расслабляться".

   Но судьба "Эксодуса" уже была решена, и корабль вернулся в Германию.
   А  лето  1947 года  тянулось  и  тянулось. Несмотря на  то,  что дорога
Тель-Авив - Иерусалим все больше попадала под контроль арабских  вооруженных
банд, с  вершин  холмов обстреливавших еврейские  машины  и грузовики,  я не
могла отказаться  от челночных поездок между этими городами, совершаемых под
защитой двух молодых членов Хаганы. Дело было не в том, что меня могли убить
или ранить;  на очереди стоял  вопрос,  удастся  ли арабам, как они  хотели