ахем.  Это  был
прекрасный здоровый ребенок,  и  мы с Моррисом были вне себя от радости, что
стали  родителями.  Целыми  часами  мы  разглядывали  младенца,  которого мы
произвели на свет, и разговаривали о его будущем.  Но меня все  еще тянуло в
Мерхавию, и когда  Менахему исполнилось шесть месяцев, я на некоторое  время
возвратилась в киббуц с ним вместе. Мне  казалось, что если  я вернусь туда,
то  обрету  себя вновь.  Все  оказалось  не так просто. Оставаться  там  без
Морриса я  не могла и теперь уже не строила никаких иллюзий: ясно  было, что
он не  сможет  и  не  захочет вернуться в  Мерхавию.  Пришла  пора принимать
решение, и принимать его должна была я. Грубо  говоря, я должна была решить,
что для меня  важнее: мой долг  перед мужем, домом, ребенком  или тот  образ
жизни, который был для меня по-настоящему желанным. И не  в первый  раз - да
уж,  конечно,  и не в последний -  я поняла, что в конфликте между  долгом и
самыми  сокровенными желаниями,  долг для меня  важнее. Нечего  тосковать  о
жизни, которая мне  недоступна - тут нет никакой альтернативы. И я вернулась
в Иерусалим - не  без опасений,  но с твердым решением начать новую жизнь. В
конце  концов, ведь я - счастливая женщина. Я  замужем за мужчиной, которого
люблю. Ну и пусть он не создан для  жизни в коллективе и физической работы -
ведь я хочу  оставаться его женой  и хочу, если это окажется  в моих  силах,
сделать его  счастливым.  Если  я  буду очень стараться,  думала  я, мне это
удастся - особенно теперь, когда у нас сын.

ПИОНЕРЫ И ПРОБЛЕМЫ

   Несмотря на  все надежды  и  добрые намерения, четыре года,  которые мы
прожили  в Иерусалиме, не  только не обеспечили мне тихой пристани, которую,
уверяла я себя,  я готова была  принять,  а стали  самыми несчастными годами
моей жизни. И когда  это говорит человек, проживший на свете так долго,  как
я, это кое-что значит. Неудачи шли почти сплошняком, порой мне казалось, что
я повторяю самые  несчастные годы своей матери, и  у меня  каменело  сердце,
когда я вспоминала рассказы о том,  как ужасающе бедны они были в России. Ни
тогда, ни потом я не дорожила деньгами как таковыми или житейским комфортом.
Ни  того,  ни  другого  у меня никогда  не было в  избытке, и  в Палестину я
приехала  не для того, чтобы улучшить наше материальное положение. И Моррис,
и  я  слишком  хорошо  знали бедность в лицо и  привыкли  к очень невысокому
материальному уровню. К тому же  мы сами избрали образ жизни,  основанный на
минимуме  - желать  и  иметь  только немногое.  Сытная еда, чистая  постель,
иногда -  новая книга  или пластинка  - вот  и  все  материальные блага,  на
которые мы претендовали. Так  называемые "радости жизни" не  только были для
нас  недоступны - мы просто  не знали, что это такое,  и будь время не таким
трудным, мы бы прекрасно просуществовали на Моррисову маленькую зарплату.
   Но  время было  трудное, и  были  потребности, которые  необходимо было
удовлетворять, - не  только наши, но, прежде всего, потребности наших детей.
Их  надо  было  соответственным образом  кормить  и  у них должно было  быть
жилище. Думаю, свобода от страха, что вы не сможете предоставить своим детям
даже  этого минимума,  как  ни  старайтесь  -  это  и есть основное из  прав
человека, отца или  матери. Теоретически  я знала это  задолго  до того, как
пережила собственный опыт, но, раз переживши, я никогда  его не забывала. И,
конечно, великая сила киббуцной  жизни в том, что  никто не переживает  этих
страхов в одиночку. Даже если это  молодой киббуц,  или год  был неудачный и
взрослые  должны затянуть пояса потуже, для киббуцных  детей  всегда хватает
еды. В те  трудные иерусалимские времена  я с  тоской вспоминала Мерхавию. А
через двадцать лет, когда началась Вторая мировая война, я, хорошо помнившая
те годы, внесла предложение, чтобы весь  ишув на военное время превратился в
один большой киббуц, в частности, открыл бы сеть кооперативных кухонь, чтобы
в любом случае дети не голодали. Мое предложение было  отвергнуто, во всяком
случае оно не было принято, а я и сейчас думаю, что оно было разумным.
   Но не беспросветная бедность и даже не вечный страх, что дети останутся
голодными,  были причиной того, что я чувствовала себя  несчастной.  Главным
тут было одиночество, непривычное чувство изоляции  и вечное сознание, что я
лишена  как раз того, ради чего  и приехала  в Палестину. Вместо того, чтобы
активно помогать строить еврейский национальный очаг и продуктивно трудиться
ради  него, я оказалась  запертой в крошечной иерусалимской  квартирке, и на
то,  чтобы продержаться  как-нибудь на Моррисовы заработки, были  направлены
все  мои мысли и  вся энергия. Да еще и "Солел-Боне" чаще  всего платил  ему
бонами,  которых никто - ни квартирохозяин, ни молочник, ни детский сад - не
желал принимать.
   В день  получки я  неслась  на  угол к бакалейщику  и  уговаривала  его
принять бону в 1 фунт (100 пиастров) за 80 пиастров - я знала, что больше он
не даст. Но  не  подумайте, Боже сохрани,  что эти 80  пиастров  я  получала
деньгами - нет, он опять-таки давал мне  целую  кучу бон. С ними я мчалась к
торговке  курами,  и  в  удачный  день  после  двадцатиминутного  спора  мне
удавалось уговорить ее взять мои боны (с которых она снимала 10-15%) в обмен
на маленький кусочек  курицы, из которой я варила  суп  для детей. Изредка в
Иерусалим  на  день-другой  приезжал  Шамай; он привозил  немного  сыру  или
коробку с овощами  и фруктами от Шейны. Мы  устраивали  тогда "банкет", и на
некоторое время мне становилось полегче, а  потом  опять,  как  всегда, меня
начинала грызть тревога.
   Пока  не   родилась  Сарра  -  в  1926  году  -  у  нас  было  немножко
дополнительных денег: мы сдавали одну из наших комнат, хотя у нас не было ни
газа,  ни электричества. Но  когда появилась Сарра, мы,  как  ни  трудно нам
было, решили обходиться без этих денег,  чтобы у детей была  их  собственная
комната.  Восполнить недостающую  сумму можно было  только  одним  способом:
найти для меня такую работу, которую я могла  бы делать, не оставляя ребенка
одного.  И  я   предложила  учительнице  Менахема,  что  буду   стирать  все
детсадовское белье  вместо  того, чтобы вносить плату за своего сына. Целыми
часами стоя во  дворе, я  скребла  горы  маленьких  полотенец,  передников и
слюнявчиков, грела  на примусе воду,  ведро за ведром, и  думала, что я буду
делать, если треснет стиральная доска.
   Я ничего  не имела против работы - в Мерхавии я работала куда тяжелее и
находила в этом удовольствие. Но в Мерхавии я была частью коллектива, членом
динамичного общества,  успех которого был для меня дороже всего на  свете. В
Иерусалиме я  была словно  узница,  приговоренная  - как  миллионы женщин  -
неподвластными мне обстоятельствами  бороться со  счетами,  которых не  могу
оплатить, стараться, чтобы обувь не рассыпалась, потому что не на что купить
другую, и  с ужасом  думать,  когда ребенок  кашлянет или у  него поднимется
температура, что неправильный пищевой рацион или  невозможность как  следует
топить зимой могут навсегда подорвать его здоровье.
   Конечно, иногда выпадали хорошие дни.  Когда светило солнце и небо было
синее (по-моему, летнее небо в Иерусалиме синее, чем где-либо), я сидела  на
ступеньках,  смотрела,  как  играют дети, и чувствовала, что все  хорошо. Но
когда бывало ветрено  и  холодно и детям нездоровилось (а Сарра вообще много
болела), меня  переполняло - если не отчаяние, то горькое недовольство своей
участью.  Неужели  к этому все  и сводится?  Бедность,  нудная  утомительная
работа, вечные тревоги? Хуже  всего было то, что об этих своих чувствах я не
могла рассказать Моррису.  Ему  больше всего  нужен  был  отдых,  питание  и
душевный покой -  но все это было недоступно и никаких  видов  на будущее не
было.
   Дела  у  "Солел-Боне" тоже шли  скверно, и  мы страшно  боялись, что он
закроется совсем. Одно дело  было  взяться  со всем энтузиазмом за  создание
неофициального    отдела    гражданского    строительства    и    подготовку
квалифицированных еврейских  рабочих-строителей,  с тем, чтобы их непременно
использовать;  другое дело - иметь  необходимый  капитал  и опыт в постройке
дорог  и зданий. В те дни "Солел-Боне" мог расплачиваться только "промиссори
нотс"  - чем-то вроде векселей на  100 или 200  фунтов, покрывавшимися более
крупными  векселями, которые "Солел-Боне"  получал в  оплату  за совершенные
работы.  По поводу  строительства  в Палестине тогда  рассказывали  анекдот:
"Один еврей сказал,  что если  бы у  него для начала была хоть одна  хорошая
перьевая подушка,  он бы мог  построить  себе  дом.  Каким образом?"  "Очень
просто,  - сказал он.  - Слушайте, хорошую подушку вы можете продать за один
фунт. На этот один фунт вы покупаете членство в обществе кредита, и оно дает
вам в кредит  десять фунтов.  Когда у  вас на руках уже есть  десять фунтов,
можете начать присматриваться и наметить себе хорошенький участок. Наметили?
Теперь идите к  хозяину,  платите ему десять фунтов  чистоганом, а остальные
он, конечно, согласится взять  векселями (вот  этими "промиссори нотс"). Раз
уж вы землевладелец, ищите контрагента. Нашли?  Скажите ему: "Земля  у  меня
есть.  Теперь построй на ней дом. А  мне  нужна только квартира, чтобы я там
мог жить с семьей".
   Но  в  моих  переживаниях  не  было  ничего  веселого.  Иногда  Регина,
работавшая  тогда в Правлении  сионистского движения в Иерусалиме, приходила
ко мне, и пока я уныло убирала в комнатах, выслушивала мои жалобы и пыталась
меня развеселить.  Конечно,  в  письмах к родителям  я  рисовала  совершенно
другую картину и даже от Шейны старалась  скрыть, до чего  мне  было плохо -
но, боюсь, мне не удавалось.
   Как  ни странно, оглядываясь  назад  теперь,  я  понимаю, что  не знала
никого,  кроме  своего  ближайшего  окружения.  А  ведь тогда  в  Иерусалиме
находилось правительство,  оттуда  высшие  чины  британской  администрации -
сначала сэр Герберт Сэмюэл, а с 25-го года лорд Плюмер - управляли  страной.
Иерусалим и  тогда, как на  протяжении всей своей истории,  был изумительным
городом. Одна его часть была, как и  теперь, мозаикой из усыпальниц и святых
мест,  другая же  была штаб-квартирой колониальной  администрации. Но прежде
всего  это был живой символ того, что еврейская история продолжается,  узел,
который связывал и связывает  еврейский народ  с землей Палестины. Население
его  было не такое, как в остальной стране. Наш район, например,  граничил с
кварталом  Меа-Шеарим,  где  и  сейчас  живут   ультраортодоксальные  евреи,
сохранявшие  в  почти нетронутом  виде  свои  обычаи, одежду  и  религиозные
обряды, вынесенные из Европы XVI века, и считавшие  таких евреев, как Моррис
и  я,  без пяти минут  язычниками. Но ни город, ни его  улицы  и пейзажи, ни
живописные процессии, тянувшиеся по Иерусалиму даже в будние дни  и являвшие
людей всех вероисповеданий и  рас, почти не производили на меня впечатление.
Я слишком  устала,  слишком упала  духом,  слишком сосредоточилась на себе и
семье, чтобы смотреть по сторонам, как бы следовало.
   Однажды  вечером я,  уже  не  впервые, все-таки  пошла к  Стене  Плача.
Впервые  мы  были там с Моррисом  через неделю  или две после  того, как  мы
приехали в Палестину. Я  выросла  в  еврейском  доме,  хорошем, традиционном
еврейском доме, но я не была  набожной, и,  по  правде говоря, пошла к Стене
без всякого волнения, просто потому, что должна была это сделать. И вдруг, в
конце узких  петляющих улиц  Старого  города,  я увидела Ее. Тогда, до  всех
раскопок, Стена выглядела  не такой большой, как сейчас.  Но в первый раз  я
увидела,  как  евреи - мужчины и  женщины -  молились и плакали  перед ней и
засовывали "квитлех" - записочки с просьбами к Всемогущему - в ее расщелины.
Значит,  вот что  осталось от прежней славы, подумала я, вот, значит, и все,
что осталось от Соломонова Храма. Но, по крайней мере, она на месте. И тогда
я  увидела  в этих ортодоксальных евреях с их "квитлех" -  выражение  веры в
будущее, отказ нации признать,  что ей  остались только эти  камни. Когда  я
уходила в тот первый день от Стены, чувства мои изменились - может быть, то,
что я испытывала тогда, можно назвать подъемом.  И годы спустя, в тот вечер,
о   котором   я   сейчас   рассказываю,   когда   я   чувствовала   глубокую
неудовлетворенность, Стена опять не осталась ко мне немой.
   В 1971 году я была  награждена медалью  "За  освобождение Иерусалима" -
величайшая честь,  когда-либо мне оказанная,  и на церемонии  награждения  я
рассказала еще  об  одном  посещении  Стены.  Это было  в  1967 году,  после
Шестидневной войны. Девятнадцать лет,  с 1948 по  1967 год, арабы  запрещали
нам ходить в Старый город  или молиться у Стены. Но на третий день войны - в
среду 7 июня  - весь Израиль был наэлектризован сообщением, что наши солдаты
освободили Старый город и Стена опять в наших руках. Через три  дня я должна
была лететь в Соединенные Штаты, но я не могла уехать, не посетив Стены. И в
пятницу утром - хотя гражданским лицам еще не разрешалось входить  в  Старый
город, потому что там еще продолжалась перестрелка,  - я получила разрешение
пойти  к  Стене,  несмотря  на  то,  что  в  то  время  я   была  не  членом
правительства, а простой гражданкой, как все.
   Я  пошла к Стене  вместе  с группой  солдат. Перед Стеной стоял простой
деревянный стол,  а  на  нем - пулемет. Парашютисты  в форме, с  талесами на
плечах, приникли к  Стене  так  тесно,  что, казалось, их  невозможно от нее
отделить. Они  со Стеной были одно. Всего за несколько  часов перед  тем они
отчаянно сражались за  освобождение Иерусалима  и  видели, как во  имя этого
падали их товарищи. Теперь,  стоя перед  Стеной, они закутались  в  талесы и
плакали, и  тогда я взяла листок бумаги, написала на нем слово "шалом" (мир)
и засунула  его  в расщелину, как делали евреи  давным-давно,  когда  я  это
видела. И один  из солдат (вряд  ли  он знал,  кто я такая) неожиданно обнял
меня, положил голову мне на плечо, и мы плакали вместе. Наверное, ему  нужна
была передышка  и тепло  старой женщины,  и для  меня это была одна из самых
трогательных  минут моей  жизни.  Но, конечно,  все  это относится к гораздо
более позднему времени, к другой эре.
   Конец  двадцатых годов был тяжелым не  только  для  меня, но и для всей
еврейской  Палестины. В 1927  году  в ишуве  было 7000 безработных  мужчин и
женщин - 5%  всего палестинского еврейского населения. Казалось, что сионизм
в   своем   рвении  перехлестнул  через  край.   В  страну  въезжало  больше
иммигрантов,  чем ишув  был  в  состоянии использовать. Например,  из  13000
евреев, приехавших  в  Палестину  в  1926 году,  уехало  больше  половины; в
1927-м, впервые за все время,  эмиграция  из  страны была выше иммиграции, -
зловещий знак.  Одни эмигранты уехали в Соединенные Штаты, другие - в разные
части  Британской  империи.  Была  группа,  включавшая  в себя членов  "Гдуд
ха-авода",  "Рабочего  батальона", основанного в 1920 году для использования
эмигрантов  на  работах по кооперативному строительству дорог, и  добывавшая
проекты,    финансировавшиеся    британской   администрацией,   которая   по
идеологическим причинам отправилась в Россию; многих из  этой группы, по тем
же "идеологическим" причинам, сослали в Сибирь или расстреляли.
   Причин  кризиса было  несколько. Экономика  ишува  была  совершенно  не
развита.  Кроме  строительства  (на котором  работало  около  половины  всех
еврейских рабочих Палестины) и апельсиновых  рощ, фактически не было никакой
другой работы - и капиталов не было тоже. Еврейские промышленные предприятия
можно  было пересчитать по пальцам  одной руки. Были  предприятия на Мертвом
море,  соляная  фабрика  и  карьер в  Атлите,  Палестинская  электрокомпания
(построившая  электростанцию на  берегах Иордана),  фабрика мыла и  пищевого
масла  "Нешер" в  Хайфе. Было еще  несколько мелких предприятий, в том числе
типография и винные погреба, и это было все.
   Была еще одна очень серьезная проблема. Зарплата еврейских рабочих и то
время была очень низкой, но арабы-рабочие соглашались и на меньшую оплату, и
немало  владельцев  апельсиновых  рощ соблазнялись  более  дешевым  арабским
трудом. Что  касается  британской  администрации,  то,  кроме  строительства
дорожной сети, она фактически ничего не делала для развития экономики страны
и уже стала  поддаваться антиеврейскому нажиму арабских экстремистов, таких,
например,  как муфтий Иерусалима  Хадж  Амин  аль-Хуссейн  и  другие.  Всего
несколько  лет  прошло с  тех пор,  как  Великобритания  получила  мандат на
Палестину, - а правительство  уже проявляло  довольно сильную враждебность к
евреям. Хуже того, оно стало  сворачивать еврейскую иммиграцию в Палестину и
в 1930 году угрожало вообще ее временно прекратить. Короче говоря, еврейский
национальный очаг не процветал.
   Я почти не бывала в Тель-Авиве в годы своей иерусалимской жизни, а если
приезжала, то только для того,  чтобы повидать Шейну с семьей или родителей,
переехавших в Палестину в 1926 году. Между  посещениями родственных домов  я
старалась повидать  старых друзей, узнать, что происходит в партии, услышать
какие-нибудь  слухи из Мерхавии или о  Мерхавии,  - словом хоть на несколько
часов почувствовать себя частью того, что делается  в стране.  Отец, как мне
теперь  кажется, был типичным иммигрантом того времени, хоть он и приехал не
из  Европы,  а  из Штатов. В Милуоки ему  удалось собрать немного денег,  на
которые он с гордостью купил в Палестине два участка земли  - частью потому,
что,  как сионист, он хотел тут  жить, частью  ради того, чтобы воссоединить
семью. Оба его участка  были  в тех местах, где почти ничего  не было, кроме
песка.  Один был в Герцлии, в нескольких  километрах к северу от Тель-Авива.
Другой был в Афуле, недалеко от Мерхавии, и там он  собирался построить дом.
Когда я спросила: почему в Афуле, ведь  это далеко и от Шейны, и от  меня, -
он сказал, что в Афуле будет построен первый в Палестине оперный театр, и он
будет  жить в  крупном музыкальном центре.  Я хорошо  знала Афулу - когда мы
жили в киббуце,  я неоднократно там бывала.  Это была пыльная деревушка, и я
была уверена,  что никакого театра  там не  построят  - во  всяком случае, в
обозримом будущем. Но отец был непоколебим. Долгое время он и слушать ничего
не хотел  и  упрекал нас с Шейной  за  маловерие.  "Разве Тель-Авив  не  был
построен на  песчаных дюнах? " -  спрашивал он  с укором  в  голосе. В конце
концов,  мама присоединилась  к нам; отец  вздохнул, отказался от  намерения
жить  в  Эмеке и  согласился  строиться  в  Герцлии,  хоть  там  и  не будут
раздаваться оперные арии.
   Дом  он  построил,  можно  сказать,  собственными руками, как  подобает
хорошему плотнику.  Это  был один  из  первых  настоящих домов  в  районе, и
родители обосновались там так же быстро, как  когда-то  в Милуоки. Отец стал
членом  местной синагоги, выяснил, что там нет кантора и предложил бесплатно
свои услуги. Он также вступил в кооператив плотников, но так как работы было
мало, это не принесло плодов. Но у моей предприимчивой  мамы появилась идея.
Она будет готовить и продавать обеды, а отец будет  ей помогать. В Палестине
тогда было очень мало  ресторанов, а  в Герцлии их не  было  вовсе,  так что
мамина идея  оказалась  очень  удачной.  За несколько пиастров рабочие  всей
округи получали недорогую и здоровую пищу.
   И  при  всем  этом,  хоть они и решили  твердо устроиться  в  Палестине
(несмотря на  то, что  оба были уже не первой молодости), они очень страдали
от общей  экономической ситуации. Как-то, за неделю до Пасхи я повезла детей
в  Герцлию, чтобы помочь  маме готовиться к  празднику. В канун Пасхи должен
был приехать Моррис, ожидали и Шейну с детьми. Но все мы были так бедны, что
готовить оказалось нечего. Отец ходил  как пришибленный. Подумать только, он
в  Пале