й миссии, чтобы думать  о том, что  случится, если  нас, сохрани
Боже, схватят. К счастью,  хоть  нам  и  пришлось  несколько раз предъявлять
удостоверения,  мы прибыли на место  встречи  вовремя  и  не  разоблаченные.
Человек, который отвез нас к Абдалле,  был его самым доверенным сотрудником,
это был бедуин, с  детства живший  в  его  семье и привыкший исполнять самые
опасные поручения своего господина.
   Он отвез нас к себе домой в своей  машине, с  затянутыми плотной черной
материей  окнами. В ожидании  Абдаллы  я разговорилась с  привлекательной  и
умной женой нашего проводника, происходившей из богатой турецкой  семьи; она
горько жаловалась на  монотонность своего  существования  в Трансиордании. Я
подумала,  что некоторая монотонность мне  лично  сейчас бы не  помешала, но
продолжала сочувственно кивать головой.
   В  комнату  вошел Абдалла.  Он  был очень бледен;  казалось, его что-то
мучило. Эзра переводил;  мы беседовали около часу. Я сразу  же взяла быка за
рога, спросив: "Итак, нарушили вы данное мне обещание?"
   Он не  ответил на вопрос прямо. Он сказал:  "Когда я давал обещание,  я
думал,  что  судьба  моя в  моих руках  и  я  могу  делать  все, что  считаю
правильным, но  с тех пор я узнал кое-что другое". Он объяснил,  что  прежде
был один, а  теперь "я  - один из пяти". Мы  поняли, что четверо остальных -
это Египет,  Сирия,  Ливан и Ирак. И  все-таки он  считал,  что войны  можно
избежать.
   - Почему вы так торопитесь провозгласить создание своего государства? -
спросил он. - К чему такая спешка? До чего же вы нетерпеливы!
   Я сказала, что  о  народе,  ожидавшем  этого  две  тысячи  лет,  нельзя
говорить, что он слишком тороплив. Он, по-видимому, принял это возражение.
   -  Неужели вы не понимаете, -  сказала я, -  что мы - ваши единственные
союзники во всем районе? Все остальные - ваши враги.
   - Да, - сказал он, - я это знаю. Но что я могу сделать? Это  зависит не
от меня.
   И тогда я сказала:
   - Вы должны знать, что если нам навяжут войну, мы будем  сражаться и мы
победим.
   Он вздохнул и повторил:
   - Да.  Я это  знаю. Ваш долг сражаться.  Но  почему бы вам не подождать
несколько  лет? Бросьте ваше требование  свободной иммиграции.  Я  стану  во
главе всей страны, и  вы будете представлены в моем парламенте. Я буду очень
хорошо с вами обращаться и войны не будет.
   Я попыталась объяснить, почему этот план невозможен.
   -  Вы знаете все, что мы сделали, вы знаете,  как тяжело мы работали, -
сказала  я.  - И вы думаете  что мы  сделали все это ради  того, чтобы  быть
представленными  в  чужом  парламенте? Вы  знаете  чего  мы  хотим,  к  чему
стремимся.  Если вы больше ничего  не  можете нам предложить, значит,  будет
война и мы победим. Но, может быть, мы встретимся снова - после войны, когда
будет существовать еврейское государство.
   - Вы слишком уж полагаетесь на свои танки, - сказал Эзра.  -  У вас нет
настоящих друзей в  арабском  мире,  и  мы  разгромим ваши танки,  как  было
разгромлена линия Мажино.
   Это была очень смелая речь, особенно если учесть, что Данину было точно
известно  наше  положение с оружием.  Но Абдалла стал еще  серьезнее и снова
повторил, что мы должны исполнить свой долг. И  еще он добавил -  с грустью,
как мне показалось, - что события должны идти своим чередом. В свое время мы
все узнаем, что нам уготовила судьба.
   Очевидно, говорить  больше было не  о чем. Я хотела сразу же уехать, но
Данин и Абдалла затеяли новую беседу.
   - Надеюсь, мы останемся в  контакте и после того, как начнется война, -
сказал Данин.
   - Конечно, - ответил Абдалла. - Вы будет приезжать ко мне.
   - Но как я смогу до вас добраться? - спросил Данин.
   - О, я не сомневаюсь, что  уж вы-то найдете  дорогу, - с улыбкой сказал
Абдалла.
   Но потом Данин попенял ему, что он недостаточно осторожен. "Вы молитесь
в мечети, -  сказал он, - и  позволяете  своим подданным целовать край вашей
одежды. Какой-нибудь  злодей, чего доброго, может учинить что-нибудь дурное.
Пора вам отменить этот обычай ради своей безопасности".
   Абдалла  был, видимо, шокирован  этими  словами.  "Никогда  я  не стану
пленником своей  охраны, - сурово  сказал он Данину.  - Я родился  бедуином,
свободным человеком,  и останусь  свободным. Пусть те, кто хочет убить меня,
попробуют это сделать. Я на себя цепей не надену". После этого он попрощался
с нами и ушел.
   Жена хозяина  пригласила нас  к столу.  В конце  комнаты стоял огромный
стол,  уставленный  яствами. Я  совершенно не  чувствовала голода,  но Данин
сказал, что  я должна наполнить свою  тарелку,  буду  я есть или нет,  а  то
получится, что я отказываюсь от арабского гостеприимства.
   Я наполнила свою тарелку до краев, но только  поковыряла еду. У меня не
осталось сомнений, что Абдалла поведет против нас войну. И, несмотря на  всю
браваду Данина, я  хорошо  знала, что  танки арабского легиона не игрушка, и
сердце  мое  падало  при мысли о том, какие  известия я привезу в Тель-Авив.
Время близилось  к полуночи. Нам предстоял длинный и опасный путь  - на этот
раз без всяких обманчивых надежд.
   Через несколько минут мы простились и уехали. Была очень темная ночь, и
арабский  шофер,  который  вез  нас  в  Нахараим  (откуда  мы   должны  были
отправиться в Хайфу), приходил в ужас всякий раз, когда машину останавливали
на контрольном пункте легионеры. В конце концов, на некотором расстоянии  от
электростанции  он  велел нам выходить.  Было  около трех часов ночи,  и  мы
должны были сами  найти дорогу. Мы не были вооружены,  и  должна признаться,
что я была и подавлена, и испугана. Из окон машины мы видели иракские части,
скопившиеся  у  лагеря  Мафрак;  шепотом  мы  рассуждали  о том,  что  может
случиться 14 мая. Помню, как застучало мое сердце, когда Данин сказал: "Если
нам повезет и мы  победим, мы потеряем только  десять тысяч человек. Если же
нам  не  повезет,  наши потери  могут  дойти  до  пятидесяти тысяч". Я  была
подавлена. Тогда  мы решили переменить тему разговора, и все остальное время
пути мы беседовали только о мусульманских обычаях и об арабской кухне. Когда
же мы  остались одни в кромешной  тьме, мы уже не разговаривали ни о чем. Мы
боялись даже вздохнуть. Арабская одежда мешала мне двигаться, притом я вовсе
не  была  уверена, что  мы  идем  в  нужном  направлении,  да еще  не  могла
избавиться от  подавленности и ощущения  полного  провала моих переговоров с
Абдаллой.
   Вероятно,  шли  уже  полчаса,  когда нас заметил молодой солдат Хаганы,
целую ночь с  тревогой ожидавший  нас.  Я  не могла разглядеть его лица,  но
никогда  я  так крепко  и с  таким облегчением  не  сжимала  чужую руку. Без
всякого  затруднения  он  провел  нас в  Нахараим. Второй  раз я увидела его
несколько лет  назад: пожилой человек  подошел  ко мне в фойе иерусалимского
отеля и сказал "Миссис Меир, вы меня не узнаете?" Я стала вспоминать, но так
и не вспомнила. Тут он ласково  улыбнулся и  сказал: "Это я привел вас в  ту
ночь в Нахараим".
   Но  Абдаллу  я  больше   никогда   не  видела,   хотя  после  Войны  за
Независимость с ним велись долгие  переговоры.  Потом мне передавали, что он
сказал обо мне: "Если кто-нибудь  лично  ответственен за войну,  то это она,
ибо  она слишком горда, чтобы принять мое  предложение". Признаться, когда я
думаю  о  том,  что  случилось бы  с нами, если бы  мы были  меньшинством  в
государстве  и  под  протекцией  арабского  короля,  убитого  арабами  через
каких-нибудь два года,  я не  жалею о том, что  в ту ночь  так  разочаровала
Абдаллу.  Жаль,  что ему не хватило  храбрости на то,  чтобы не  вступать  в
войну. Насколько лучше  было  бы для  него - да и для нас, - если бы он  был
чуть более горд.
   Прямо из  Нахараима  меня  повезли  в  Тель-Авив.  На следующее утро  в
помещении Мапай  было назначено заседание - разумеется,  в эти дни заседания
шли  беспрерывно,  одно  за  другим,  -  на  котором,  как  я  знала,  будет
присутствовать Бен-Гурион. Когда я вошла, он поднял голову и спросил "Ну?" Я
села  и написала ему записку "Не  удалось. Будет война.  Мы с Эзрой видели у
Мафрака  скопления  войск  и  огни".  Мне  тяжело  было  смотреть  на   лицо
Бен-Гуриона, читавшего мою записку, но, слава Богу, он не изменил ни своего,
ни нашего решения.
   Окончательное решение надо было  принимать через два дня. Провозглашать
еврейское государство  или нет? После моего доклада о переговорах с Абдаллой
множество  народу из так  называемой "Минхелет хаам"  (буквально -  народная
администрация),  куда  входили  члены  Еврейского  Агентства,  Национального
совета (Ваад  Леуми) и  некоторых Малых партий  и  групп, и  которая позднее
стала   временным   правительством  Израиля,  стали  просить  Бен-Гуриона  в
последний  раз взвесить "за"  и "против".  Они хотели знать,  в  какой  мере
Хагана  подготовлена к  решающему часу.  Бен-Гурион  вызвал  Игаэля Ядина  -
начальника оперативного  отдела  Хаганы  и  Исраэля  Галили  -  фактического
главнокомандующего. Они ответили одинаково, одинаково  жестко. Только в двух
вещах можно быть уверенными, сказали они: британцы уйдут и арабы вторгнутся.
И  тогда? Оба  замолчали. Через минуту Ядин сказал: "В лучшем  случае, шансы
наши  -  пятьдесят  на пятьдесят.  Пятьдесят,  что  победим, пятьдесят - что
потерпим поражение".
   На этой оптимистической ноте и  было принято  окончательное решение. 14
мая  1948  года  (пятого  ияра  5708  года  по еврейскому  календарю)  будет
провозглашено  еврейское  государство  с  населением  в 650000 человек, шанс
этого государства пережить день своего рождения зависел  от способности этих
650000  отразить  нападение пяти  регулярных  армий,  активно поддерживаемых
миллионом палестинских арабов.
   По первоначальному плану я должна была в четверг вернуться  в Иерусалим
и  там остаться.  Нечего и говорить,  что  мне  очень  хотелось  остаться  в
Тель-Авиве, хотя бы  на церемонию провозглашения государства,  время и место
которой держалось в  тайне  от всех,  кроме 200 приглашенных, и должно  было
быть объявлено лишь за час. Всю среду  я, несмотря ни на что, надеялась, что
Бен-Гурион уступит, но он  был непоколебим. "Ты должна ехать в Иерусалим", -
сказал он. И в четверг 13 мая я опять сидела в "пайпер кабе". Пилоту был дан
приказ  отвезти  меня  в  Иерусалим  и  немедленно  возвращаться  с  Ицхаком
Гринбаумом, которому  предстояло стать  министром  внутренних дел временного
правительства. Но как только мы, перевалив  за Прибрежную равнину, оказались
над  Иудейскими  холмами,  мотор  забарахлил.   Я  сидела  рядом  с  пилотом
(крошечные  "примусы", как мы их ласково называли, имели только два сиденья)
и  видела, что  даже  он очень  беспокоится.  По  звуку казалось, что  мотор
вот-вот вообще  оторвется, почему  меня и не  удивило,  когда пилот  сказал:
"Прости,  пожалуйста,  но  я,  кажется,  не  смогу  перелететь  холмы.  Надо
возвращаться".  Он  развернул  самолет, мотор продолжал угрожающе  гудеть, я
заметила, что пилот оглядывает окрестности под нами. Я  не сказала ни слова,
машина чуть-чуть поднялась, пилот спросил: "Ты понимаешь, что происходит?"
   "Понимаю", - ответила я.
   "Я искал арабскую деревню, где мы могли бы приземлиться". (Помните, это
происходило  13 мая.) "Но, пожалуй, -  сказал он,  -  я смогу приземлиться в
Бен-Шемене".  Звук мотора улучшился. "Нет, - сказал  пилот,  -  пожалуй,  мы
сможем вернуться в Тель-Авив".
   Таким образом мне удалось присутствовать на церемонии, а бедному Ицхаку
Гринбауму пришлось остаться в  Иерусалиме, и  он  сумел подписать Декларацию
Независимости только после первого прекращения огня.
   Утром 14 мая я участвовала в собрании  Ваад Леуми, где решалось,  какое
имя мы дадим нашему государству, и  окончательно формулировалась Декларация.
Вопрос об имени оказался менее  дискуссионным, чем формулировка  Декларации,
ибо в последнюю  минуту  возник спор:  упоминать  ли в  ней Бога. Собственно
говоря, выход был найден накануне. Небольшой комитет, которому было поручено
составить  последнюю  версию  Декларации,  получил  текст, в  котором  самая
последняя  фраза  начиналась  словами:  "Уповая  на  Твердыню   Израиля,  мы
скрепляем  нашими  подписями.."  Бен-Гурион надеялся,  что  слова  "Твердыня
Израиля"   своей   недвусмысленностью  могут  удовлетворить  и  евреев,   не
допускавших  мысли,  чтобы  документ о  создании еврейского  государства мог
обойтись без упоминания о  Боге,  и евреев, которые наверняка  будут  упорно
протестовать против малейшего намека на клерикализм.
   Но  принять  этот  компромисс оказалось не так-то легко.  Представитель
религиозных партий, рабби  Фишман-Маймон,  потребовал, чтобы ссылка  на Бога
была сделана безо всяких экивоков, и сказал, что одобрит выражение "Твердыня
Израиля" только если  будет  прибавлено  "и его  Искупитель";  представитель
левого крыла  Рабочей партии Ахарон Цизлинг столько же решительно выступил с
противоположных позиций. "Я не  могу подписать  документ,  в  какой бы то ни
было форме упоминающий Бога, в которого я не верю", - сказал он. Бен-Гуриону
понадобилось  чуть ли не все утро, чтобы убедить  обоих, что слова "Твердыня
Израиля"  имеют двойное  значение. Для многих, может  быть,  для большинства
евреев они означают "Бог", но могут рассматриваться и как символ, означающий
"силу  еврейского  народа". В конце концов, Маймон  согласился, чтобы  слово
"Искупитель" не было включено в текст. Забавно то, что  в первом  английском
переводе,  опубликованном в этот день для заграницы, не было вообще никакого
упоминания  о  "Твердыне Израиля";  военный цензор вычеркнул весь  последний
параграф из соображений безопасности, ибо в  нем было указано  время и место
церемонии.
   Может  показаться странным,  что  за несколько часов до  провозглашения
государства,   да   еще   под   угрозой  иностранного   вторжения,   будущий
премьер-министр тратит время  на такие споры, но надо иметь в виду, что  эти
споры  отнюдь не были чисто  терминологическими. Мы  глубоко  сознавали, что
Декларация   не   только  объявляет  о  конце   двухтысячелетней   еврейской
бездомности, но и выражает основные  принципы Государства  Израиль. И потому
каждое слово имеет  огромное значение.  Кстати,  мой добрый друг Зеев Шареф,
первый     секретарь    будущего     правительства,     заложивший    основы
государственности, нашел время проследить за  тем,  что грамота, которую нам
предстояло днем подписать, была сразу после церемонии  отправлена  в  подвал
Англо-Палестинского  банка,  и таким  образом  сохранена для  потомства,  на
случай, если государство и все мы проживем не очень долго.
   Около  двух  часов дня я вернулась к  себе  в гостиницу на  набережной,
вымыла голову и надела свое лучшее черное платье. Потом я посидела несколько
минут - для того, чтобы перевести дух и впервые за несколько дней подумать о
детях.  Менахем в  то  время  учился в Штатах, в  Манхэттенском  музыкальном
училище.  Я понимала,  что  теперь, когда  война неизбежна, он  вернется,  и
думала, когда и где мы увидимся. Сарра была в киббуце Ревивим - относительно
не очень далеко;  но мы  были совершенно  отрезаны  друг от друга. Несколько
месяцев  назад банды  палестинских арабов вместе с  вооруженными египтянами,
перешедшими границу, блокировали  дорогу, соединявшую Негев со всей страной,
и  систематически взрывали  или  перерезали  водопровод, снабжавший двадцать
семь  еврейских поселений, там находившихся.  Хагана делала что могла, чтобы
прорвать осаду. Она открыла грунтовую  тропу, параллельно главной дороге, по
которой  прорывались  конвои,   доставлявшие   пищу  и   воду  тысяче  южных
поселенцев.  Но кто знает,  что  будет с Ревивимом, да  и с любым маленьким,
плохо вооруженным  и  плохо оснащенным негевским поселением, когда  начнется
широкое египетское вторжение в Израиль, что почти наверняка произойдет через
несколько часов? И Сарра, и  ее Зехария были в Ревивиме радистами,  и до сих
пор мне  удавалось поддерживать связь с ними. Но уже несколько дней я ничего
о  них не слышала и очень  беспокоилась. Именно  от таких молодых людей, как
они, от их духа и  отваги зависело будущее Негева и, следовательно, Израиля,
и я содрогалась при мысли о том, что им придется противостоять вторгнувшимся
частям регулярной египетской армии.
   Я так углубилась в  свои мысли о детях, что  телефонный звонок заставил
меня вздрогнуть: оказалось, меня ждет машина, чтобы отвезти в  музей. Решено
было провести церемонию провозглашения государства  в тель-авивском музее на
бульваре Ротшильда, не  потому, что это было особенно  импозантное здание  -
таким оно не было! - а потому, что  оно  было маленькое и поэтому его  легко
было  охранять.  Когда-то  этот  дом,  один  из  первых   домов  Тель-Авива,
принадлежал его первому мэру, Дизенгофу, и он завещал его гражданам города с
тем,  чтобы они устроили там  художественный музей. Огромная сумма  - двести
долларов!  -  была  отпущена  на  его  украшение  к  этому  дню;  полы  были
выскоблены,   картины   на   стенах,   изображавшие   наготу,   целомудренно
задрапированы,  окна затемнены на случай воздушной тревоги, а над столом, за
которым  должно  было  разместиться  тридцать  человек  -  члены  временного
правительства,  -  висел   большой  портрет  Теодора  Герцля.  Однако,  хотя
предполагалось, что только 200 человек приглашенных знают, когда и где будет
происходить церемония,  у  музея, когда я  подъехала, уже собралась  большая
толпа.
   Через несколько  минут,  ровно в  четыре часа,  началось  торжественное
заседание. Бен-Гурион, в темном  костюме и  при галстуке, встал  и  постучал
председательским   молотком.   По  плану   этим   подавался  знак  оркестру,
упрятанному  на  галерею  второго  этажа,  сыграть   "Ха-Тиква".  Что-то  не
сработало, и музыка так и не раздалась. Но мы  все поднялись со своих мест и
спели наш национальный гимн. Тогда Бен-Гурион откашлялся и  негромко сказал:
"Сейчас  я прочту Декларацию  Независимости".  Чтение заняло  всего четверть
часа. Он  читал медленно, очень  внятно,  и  помню,  как  изменился и слегка
усилился его голос, когда он дошел до одиннадцатого параграфа.
   "На  этом  основании  мы,  члены  Национального  Совета,  представители
еврейского населения Эрец-Исраэль и сионистского движения, собрались в  день
истечения британского мандата  на Эрец-Исраэль и в силу нашего естественного
и  исторического   права   и  на  основании  решения  Генеральной  Ассамблеи
Организации Объединенных  Наций  настоящим провозглашаем создание еврейского
государства в Эрец-Исраэль - Государства Израиль".
   Государство Израиль! Глаза мои  наполнились  слезами, руки  дрожали. Мы
добились.  Мы  сделали  еврейское государство  реальностью,  -  и  я,  Голда
Мабович-Меерсон, дожила до этого дня. Что бы ни случилось,  какую бы цену ни
пришлось за это заплатить, мы воссоздали  Еврейскую Родину. Долгое  изгнание
кончилось.  Отныне мы будем жить  в стране своих  отцов  не потому,  что нас
соглашаются  терпеть;  теперь мы - такая же нация, как другие, и, впервые за
двадцать веков, мы - хозяева  своей судьбы. Мечта  осуществилась  -  слишком
поздно для  спасения  погибших  при  Катастрофе, но  не  слишком поздно  для
грядущих  поколений.  Пятьдесят  лет  назад,   после  Первого   сионистского
конгресса в Базеле,  Теодор Герцль  записал  в дневнике: "В Базеле я основал
еврейское государство. Если бы я сказал это сегодня - это  было бы встречено
общим  смехом. Может быть,  через  пять лет - и без всякого  сомнения, через
пятьдесят - это увидят все". Так оно и произошло.
   Пока Бен-Гурион читал, я опять думала о своих детях, и о детях, которые
у них родятся, - как непохожа их жизнь будет на  мою, и как теперь изменится
моя собственная жизнь; я  думала о  своих коллегах  в осажденном Иерусалиме,
которые  сейчас,  собравшись  в   помещении  Еврейского  Агентства,  слушают
торжественное заседание  по радио, а я,  по чистой случай