дложила поехать  в Америку  с детьми,  чтобы девочка  могла там  получить
квалифицированную медицинскую помощь  (правда, наши врачи  были не  уверены,
сможет ли она перенести такое путешествие). Выглядела она  ужасно. Личико ее
распухло так, что почти не видно было глаз, и температура не спадала. "Ты ее
убьешь, если повезешь в Штаты,  -  сказал один врач. - Нельзя везти ее через
океан". Специалисты его поддержали. Она ничего  не ела; были  дни, когда она
могла проглотить  только шесть-семь стаканов  очень сладкого  чаю  и  ничего
больше. "Это суп, - говорила она, выпивая один стакан. - Это мясо, это хлеб,
это  морковка,  а это  - пудинг". Однажды  ночью, когда  Менахем и Сарра уже
спали,  мы с Моррисом до утра просидели на балконе, решая, что делать, - и к
утру приняли решение. Я пошла в Женский рабочий совет и спросила, нельзя  ли
направить меня представителем к "Женщинам-пионерам".
   "Если ее отсюда не увезти, она может  умереть тут,  и мы до конца  дней
своих будем  знать, что сделали не все возможное" - объясняла  я  родителям,
которые  считали  дальнее  путешествие  с  таким  больным  ребенком   полным
безумием.  Но я знала,  что у  нас нет альтернативы  и  что я не могу сидеть
сложа  руки  у ее постели, наблюдая, как  она слабеет, бледнеет и  распухает
день ото дня, пока не угаснет совсем.
   План  поездки  был  сложный.  Моррис оставался  работать  в Хайфе,  а я
отправлялась  одна  с  детьми  -  сначала  поездом  в  Порт-Саид,  потом  на
французском корабле в Марсель, оттуда  поездом в  Шербург и оттуда, наконец,
на пароходе "Бремен" - в Нью-Йорк.  Это продлится недели две  - а кто знает,
что случится с Саррой за  эти две недели? Но я знала, что другого выхода нет
- и мы пустились в наше опасное путешествие.
   Мне кажется,  за эти две недели я не отдыхала  ни  минуты. Менахем  вел
себя очень  хорошо и все время занимался своими делами,  а  Сарра, учитывая,
что  ей было всего шесть  лет и она была так больна, -  просто  изумительно.
Казалось,  она  чувствует, как  я за нее боюсь, и чувствует, что должна меня
успокоить. У нас была каюта с двумя койками, и по ночам я приносила с палубы
складное  кресло,  лежала  около  Сарры,  наблюдая  за  ней  и, может  быть,
по-своему молилась.
   Милые старые  друзья, Фанни  и Джейкоб Гудмэн,  поместили нас  в  своей
квартире в  Бруклине,  и я тут же начала  хлопотать  об устройстве  Сарры  в
больницу Бет-Израэль в Нижнем Манхэттене (Ист-сайд). Кому приходилось класть
в  больницу  ребенка, не  нужно  рассказывать, что значит  оставлять его  на
попечении  больничного  персонала.  Для   Сарры  не   только  больница  была
непривычна, но и язык  -  она ведь ни слова не знала по-английски,  и первые
две недели она только рыдала, умоляя меня не оставлять ее одну.
   Врачам  Бет-Израэль  понадобилось  немного   времени,  чтобы  поставить
диагноз.  У Сарры действительно была болезнь ночек, но не та, от  которой ее
лечили  в Палестине.  При  ее болезни не нужны  были ни  строгая  диета,  ни
постельный  режим. Как только она наберется сил,  как оказалось,  она сможет
пойти в школу, кататься  на  роликах, плавать, ходить и бегать по лестницам.
Ее стали лечить,  она стала поправляться, набирать вес и через шесть  недель
ее  выписали  из больницы "совершенно здоровой",  как  я,  заливаясь слезами
облегчения, написала Моррису.
   Теперь у меня было время  и  для своей работы, и для Менахема, которому
не разрешалось навещать Сарру  в больнице  и который поэтому почти  не видел
меня с тех пор, как мы приехали в Нью-Йорк.  Он  был страшно сердит, что она
уже немного научилась английскому языку у больничных сестер, в то время  как
он старался объясняться  на смеси  иврита  и  идиш.  Дети очень  скучали  по
Моррису  и ненавидели  мои  поездки по городам  по делам  "Женщин-пионеров",
из-за которых,  случалось, я по месяцам не бывала "дома".  Но  я возила их к
Кларе с  Фредом и к матери Морриса, на детские концерты, в кино и в оперу, и
надеялась,  что пребывание в более богатом, чем Тель-Авив, мире возместит их
пересадку в  чужую почву.  Как бы то ни было, оба они расцвели, а Сарру было
буквально не узнать. Конечно,  ни  один из них не говорил вслух, что жизнь в
Штатах лучше  и роскошнее, чем в Палестине, и я  не могу сказать, что  их не
смущало пребывание  за  границей.  Помню,  что Менахем никак  не мог понять,
почему все нью-йоркские  друзья говорят, что будут голосовать  за Рузвельта.
"Почему не за Бен-Цви или Бен-Гуриона? " - спрашивал он.
   Я  же  в  эти  два  года напряженно  работала.  Когда я  уехала, журнал
"Женщин-пионеров",  который  я  некоторое время  редактировала,  воздал  мне
несколько преувеличительную хвалу. Вот что там было написано:
   "Голди привезла нам дуновение  апельсиновых рощ в цвету, распускающихся
деревьев;  ухоженные  коровы  и  куры,  победа над  неподдающейся  землей  и
опасными стихиями - все это  результат работы, работы, работы. Это работа  -
не по принуждению, не ради  личной выгоды,  нет, пот и кровь, поля и  пашни,
дороги  и цемент, бесплодная сушь и терпение, болота  и болезни,  опасности,
лишения, препятствия, скорби, вдохновение - и  работа, работа во имя работы,
во имя  восторга  созидания...  Ее  красноречие  и  искренность,  гордость и
простота  внушили слушателям  ее  почтение к нашему делу  и уважение к нашей
организации. Мы постараемся вовлечь ее почитателей в нашу работу и надеемся,
что достигнем успеха".
   Но  сама я из этих  долгих поездок  (одна из  них  продолжалась  восемь
недель подряд; я везде рассказывала о  Палестине,  старалась собрать для нее
деньги  и  завербовать новых  членов  для  нашей  организации)  лучше  всего
запомнила запах вокзалов и звук моего собственного голоса. Конечно, собирали
тогда  не  миллионы  долларов,  как  случается  ныне,  и  редко когда община
собирала даже  столько, сколько предполагала. Но каждый  грош и тогда значил
не меньше, чем теперь. "Женщины-пионеры" Ньюарка (Нью-Джерси) рассчитывали с
октября 1933 года до июля 1934 года  собрать 165 долларов, а собрали лишь 17
долларов 40  центов; чикагский Вестсайдский клуб думал собрать 425 долларов,
а наскреб всего 76; это  означало, что  члены организации должны сделать еще
дополнительное усилие. Опять надо устроить базар или лотерею, а может быть -
бал-маскарад  (за вход куда можно было брать  по 25 центов), а  может  - еще
одну лекцию "Роль женщины в киббуце" или "Жизнь трудящихся в Палестине".
   Вот что  было в типичном письме  (из Виннипега), которое мне прислали в
штаб "Женщин-пионеров" в Нью-Йорке:
   "У нас есть председатели, которые занимаются отдельными участками нашей
работы, и им  помогают  комитеты.  Мы собираемся  еженедельно, и  на  каждом
собрании  у нас  читают  важные  лекции. На прошлой  неделе у нас  с лекцией
выступал  д-р  Хеннел,  очень  интересно  рассказавший  о  своей  поездке  в
Палестину. Первым нашим финансовым предприятием в этом году был  "серебряный
чай"  - мы  собрали 45  долларов.  Теперь  мы  собираемся  устроить праздник
Ханукки, но еще не решили в какой форме. Сейчас все наши члены с энтузиазмом
готовятся  к  ланчу по  5 долларов  с человека  и очень ждут  вашего приезда
сюда".
   Той  же почтой  пришло  письмо  из Кливленда - просили  меня  помочь  с
организацией пикника:  будет  игра  в поиски сокровищ и кухня на  воздухе, а
также  культурная программа-лекция "Зарождение и развитие политических групп
в сионизме". Тут же - письмо из Канзаса, в котором меня просили выступить на
митинге  и  прочесть  на общей "встрече  субботы"  лекцию  "на  какую-нибудь
еврейскую тему".  Мне  пришлось  ночевать  в десятках  семейств  Соединенных
Штатов и  Канады, и  набросать,  по-английски  и на идиш, сотни программ для
учебных  групп.  Я бывала очень утомлена, но мне  никогда  не было скучно, а
главное  - я никогда  ни  на  минуту не  усомнилась в  большом и  актуальном
значении той работы, которую вели "Женщины-пионеры".
   Об этих бесконечных разъездах  сохранились  и забавные  воспоминания. В
метельное  зимнее утро я  приехала  в  Виннипег на поезде,  который прибывал
очень рано. Не  увидев  никого  из  тех,  кто должен был  меня  встретить, я
предпочла поехать в ближнюю гостиницу вместо того,  чтобы будить кого-нибудь
из  женщин  в такой  ранний час. Не успела  я распаковать вещи, как зазвонил
телефон. Голос, в котором было отчаянье: "Миссис Меерсон, мы все на вокзале.
Вас приветствовать пришла  большая делегация. Как же  я могу сказать им, что
мы вас пропустили? Как  можно нанести такой удар их энтузиазму, их восторгу,
что они первые пожмут вам руку? Они будут так огорчены!"
   И я сказала: "Не  беспокойтесь, я буду  там  через несколько  минут". Я
сложила вещи, вызвала такси  и через пятнадцать минут опять была на вокзале,
где  встретилась с  делегацией, которая благополучно и проводила меня  туда,
где я должна была остановиться.
   В одном из городов Восточного побережья  мне  нужно было  выступать три
раза в  субботу вечером,  в воскресенье  утром и  в  воскресенье  вечером. В
воскресенье   днем   я  прилегла  на   часок  отдохнуть,   но   тут   пришла
председательница  местного  отделения организации, села  ко мне на кровать и
сказала целую речь. "Слушайте, Голда,  -  твердо  сказала она, - вы говорите
очень  хорошо, но не так, как должна говорить  женщина. Когда тут была Рахел
Янаит  Бен-Цви,  она плакала и мы плакали с  ней вместе. Но вы  говорите как
мужчина, и никто не плачет".
   Я только и могла на  это ответить, запинаясь:  "Мне очень  жаль, но я в
самом деле не могу говорить иначе". Она видела,  что я смертельно устала, но
хотела  выполнить свою миссию и просидела у меня весь этот  дорогой для меня
час,  снова и снова  повторяя, что я должна научиться говорить как  женщина.
Особенно ее огорчило, сказала она, что я рассказывала "Женщинам-пионерам" не
только о  женском рабочем  движении,  но  и вообще и Гистадруте, о проблемах
иммиграции  и политическом положении, и она  сомневается, чтобы  это помогло
собрать деньги.
   С другой стороны, я конечно, знала далеко не все о том,  как эти деньги
собирают. В маленьком городке на Среднем Западе все члены  организации были,
встречая меня, очень взволнованы. В этом году они собрали больше  денег, чем
когда-либо, хотя это  была очень  маленькая группа. Я  спросила: "Как вы это
сделали?"
   - О, - ответили они, - мы играли в карты.
   Я так и взвилась.
   -  Для  Палестины  вы  играете в карты?  Разве такие деньги  нам нужны?
Хотите играть в карты - играйте, но не ради нас.
   Все  промолчали, только  одна  женщина спросила очень спокойно: "Хавера
Голди, а вы в Палестине не играете в карты?"
   - Конечно, нет, - с яростью ответила я. - За кого вы нас принимаете?
   Через год,  вернувшись домой,  в Тель-Авив, я  заметила, что кое-кто их
членов Гистадрута по  вечерам играет в  карты у себя на  балконе - но, слава
Богу, не на деньги. Мне захотелось написать этой  женщине и извиниться, но я
не знала ее имени.
   Между поездками я  писала редакционные  статьи для журнала  и открывала
распродажу  продуктов, изготовленных или выращенных в Палестине.  Продажу мы
устроили  в огромном складе -  там  мы  ее паковали,  а затем сами продавали
всему  району.  И  так  как  я  всегда  твердо  верила,  что  нельзя  терять
драгоценное  время, то, пока  мы  паковали  мацу,  я  учила женщин последним
песням ишува.
   Статьи  мои  всегда  бывали  посвящены  политическим  вопросам,  близко
касавшимся  Поалей  Цион,  и  теперь я  понимаю,  почему  та говорливая дама
находила  меня  недостаточно  сентиментальной  -  хотя,  как  писал  однажды
Бен-Гурион одному из своих коллег, с которым спорил, "сентиментальность - не
грех,  ни с социалистической, ни с сионистской  точки  зрения".  Я думала, и
сейчас думаю, что люди, посвятившие себя великому делу, заслуживают, чтобы с
ними об этом говорили как можно серьезнее и умнее, и вовсе нет необходимости
исторгать слезы у участников сионистского  движения. Ведает Бог, причин  для
того, чтобы поплакать, хватает с избытком.
   Весной 1933 года я  написала статью  в  ответ на обвинение руководителя
Хадассы,  что  успех Поалей Цион  зависит от финансовой поддержки "еврейских
буржуев и капиталистов".
   Вот что я писала:

   "Мы  всегда  утверждали,  что успех работы  сионистов  зависит от  двух
внутренних факторов  - от работников,  которые  будут работу  делать,  и  от
денег, которые  дадут возможность эту работу вести. Мы не знали, что деньги,
которые  идут  от  широких еврейских масс, должны  носить  ярлык  "классовых
денег"... Мы рассматриваем и деньги Еврейского Национального фонда, и деньги
Керен ха-иесод (финансировавшую еврейскую иммиграцию и поселения), и рабочую
силу,  и пионерское  движение  (Халуц) как проявление воли И  решимости всей
нации в целом...  Означает ли это, что мы против частного капитала и частной
инициативы?  Нет,  не  означает.  Поалей  Цион прежде  всего заинтересован в
массовой иммиграции в Палестину. Если  мы не сможем осуществить ее с помощью
национального капитала, мы приветствуем частный капитал. Да, мы в самом деле
говорим,  что даже  частный  капитал должен  служить целям сионизма. Частный
капитал, не использующий еврейскую рабочую  силу, не помогает нашему делу...
К  сожалению,  мы  слишком часто  видим,  что частное предприятия  Палестины
используются только для личной выгоды, и при этом  забывается, что еврейская
иммиграция  в Палестину  прежде  всего  зависит от  наличия рабочих  мест  в
стране. И  мы подчеркиваем снова: частный капитал, не использующий еврейскую
рабочую силу,  в стране не  приветствуется, потому что такой частный капитал
не способствует массовой иммиграции, которой желаем и мы, и Хадасса..."

   Летом 1934  года мы собрались домой. Я  совершила  последнюю поездку по
Штатам, чтобы проститься с "Женщинами-пионерами", с их клубами и собраниями,
с  которыми  я так  близко  познакомилась.  Я  была  полна  уважения к  этим
немодным, преданным работящим женщинам, которые так хорошо отнеслись ко мне,
и мне хотелось, чтобы они знали, как я им благодарна. Я была уверена: что бы
ни  случилось в Палестине, они всегда  будут  нам поддержкой и помощью  - и,
конечно, время доказало, что я была права.
   Я приехала в Нью-Йорк в  1932 году  с двумя маленькими детьми, ни слова
не говорившими  по-английски.  Я вернулась  в Палестину в 1934  году с двумя
маленькими детьми, говорившими по-английски и на иврите - и полными радости,
что  снова увидят  Морриса.  В  жизни Морриса было  много разочарований,  но
источником постоянного счастья было то, что Менахем  глубоко заинтересовался
музыкой и имел к ней несомненный талант.  Хотя впоследствии я, а не  Моррис,
носила за Менахемом виолончель на его  уроки музыки (пока он не вырос, чтобы
носить  ее  сам),  но  именно  Моррис  много  лет  слушал  по  субботам  его
упражнения, ставил  для него  пластинки, укреплял и  углублял  его любовь  к
музыке.
   Но меня в Палестине  ожидало дело, еще  более серьезное,  чем должность
национального   секретаря  "Женщин-пионеров"  в  Соединенных  Штатах.  Через
несколько  недель после нашего приезда мне предложили  войти в  Ваад ха-поэл
(Исполнительный комитет Гистадрута).
   Поскольку Гистадрут в целом представлял очень развитую форму еврейского
самоуправления в Палестине, то Ваад ха-поэл был его "кабинетом министров", и
в этом кабинете в течение последующих бурных  14  лет, мне поручались разные
портфели и  ответственные участки работы. Ни один из них, как я вижу теперь,
не был  легким, ни один не способствовал особой  популярности  внутри самого
Гистадрута. Но одно  преимущество у  них  было: все они  так или  иначе были
связаны с тем, что меня больше всего заботило и интересовало - с проведением
социалистических принципов в каждодневной жизни.
   Думаю, что  если  бы экономическая  и политическая ситуация в Палестине
1930-х и 1940-х годов была  хорошей - или хотя бы  получше,  чем  была, - то
было  бы сравнительно нетрудно справедливо распределять  тяготы  между всеми
членами трудовой общины. В  конце концов, кроме способа заработать на жизнь,
между так называемыми рядовыми членами  партии и так называемым руководством
Гистадрута  не было никаких различий - ни экономических, ни  социальных. Все
мы получали "фикс" на жизнь, менявшийся лишь в зависимости  от старшинства и
количества иждивенцев в семье, и у  этого правила не было исключений.  Знаю,
что теперь люди в Израиле, да и везде, считают такой эгалитаризм старомодным
и даже совершенно неприменимым.
   Может  быть,  но я его всегда  поддерживала и с  ним  соглашалась. Я  и
сейчас считаю,  что  был  добрый социалистический  смысл - обычно это и есть
добрый здравый смысл - в том, что смотритель здания Гистадрута в Тель-Авиве,
имевший  девять  детей, получал  гораздо  более  толстый  конверт, чем  я, у
которой было только двое детей.
   Социализм  на  практике  не  ограничивался тем,  что  я называла  этого
смотрителя "Шмуэль", - а  он  меня - "Голда". Это  означало еще  и то, что у
него  те  же обязанности по  отношению к другим  членам  Гистадрута, что и у
меня, а так как экономическая ситуация в  Палестине, как и везде  в ту пору,
была трудная, то именно этот аспект тред-юнионизма стал основным вопросом во
многих боях, которые я дала внутри Гистадрута.
   Платили же в  Гистадруте по  скользящей  шкале, как  платят  подоходный
налог. Ежемесячно вносилась некая сумма, включающая плату в союзную кассу, в
пенсионную  кассу  и  в  купат-холим  (рабочая  больничная  касса),  которая
называлась единым налогом. Я считала, что этот единый налог должен взыматься
со  всех денег, которые работающий получил, а не только с основной зарплаты,
или среднего заработка, или какой-то теоретической суммы.  А  иначе - где же
"равенство", о котором  мы так много говорим? "Все поровну" -  верно ли  это
только для киббуцов, или годится как образ жизни и для рабочих Тель-Авива? И
как  быть  с коллективной  ответственностью коллектива Гистадрута  за  своих
безработных  членов? Можно ли  допустить, чтобы  Гистадрут  подавал голос  в
каждом   случае,  жизненно   касавшемся  ишува,   -  иммиграции,  поселения,
самообороны,  - и  отворачивался от своих безработных,  чьим  детям  еле-еле
хватает  на  пропитание?  Взаимопомощь  -  одна из основ  Гистадрута  -  без
сомнения,  есть и предварительное  условие  социализма, каким бы трудным  ни
было  положение  работающего  члена  союза,  и  как  бы  тяжело ему ни  было
ежемесячно отчислять в специальную кассу свой однодневный заработок. Я очень
остро чувствовала эти вещи  и, несмотря на шумное сопротивление, настояла на
создании  кассы   для  безработных.  Мы  назвали  ее  "Мифдэ",  что   значит
"искупление", а  когда количество  безработных  выросло (в  1930-е годы одно
время насчитывалось 10000 безработных членов Гистадрута),  я настояла, чтобы
налог  на безработицу был повышен, и мы создали "Мифдэ-2"  Кое-кто из друзей
обвинял  меня,  что я "разрушаю Гистадрут"  и  "требую  невозможного",  но и
Бен-Гурион, и Берл Кацнельсон, и Давид  Ремез  поддержали меня, и Гистадрут,
несмотря ни на что, остался  невредим. К тому  же оказалось, что кампания за
"Мифдэ" была  важным прецедентом для куда  более тяжкого самообложения,  так
называемого  "Кофер  ха-ишув",  который  несколько  времени спустя  пришлось
ввести, ибо арабские беспорядки  1936 года стоили такое  количество жизней и
имущества,  что  нам  пришлось  наложить  оборонный налог  на  все еврейское
население  в целом.  Даже потом, во время  Второй мировой  войны,  когда  мы
создали  фонд военных нужд и помощи, мы  опирались  на опыт тех же  дней, на
создание ненавистного "Мифдэ".
   Не прошли мимо меня и горькие последствия (ощущавшиеся еще  много  лет)
ужасной  трагедии, поразившей  рабочее  движение,  когда  я  была  в Штатах.
Молодой Хаим Арлозоров, одна  из восходящих звезд партии Мапай,  только  что
вернувшийся из Германии, где он старался найти  пути