стававшаяся  в  постели.  Непросто  было  оставлять  ее  с
кем-нибудь в те дни, когда она лежала; когда же она была на ногах, то за ней
нужен был  глаз  да  глаз. Шейна и  мама  очень мне помогали, но мне  всегда
казалось, что я должна давать им объяснения и извиняться за то, что ухожу на
работу с утра и возвращаюсь поздно вечером.
   Недавно мне попало в руки письмо, которое я в это время написала Шейне.
Меня на несколько  месяцев послали в  Штаты  -  с  поручением к  организации
"Женщины-пионеры". Семь  лет, с  самого 1921  года, я не была  в Америке. По
дороге  я побывала в Брюсселе  на съезде  Социалистического  интернационала.
Брюссель  меня  поразил.  Я  совершенно  забыла,  каков   мир  за  пределами
Палестины;  меня  изумляли деревья,  трамваи,  лотки с  цветами  и фруктами,
прохладная  облачная  погода.  Это  было  так  непохоже  на  Тель-Авив.  Все
приводило  меня в  восторг. Так  как  я была самым  молодым членом делегации
(куда входили Бен-Гурион и  Бен-Цви),  у меня хватало времени и на то, чтобы
осматривать   город,  и  на  то,  чтобы   слушать  часами   речи  знаменитых
социалистов, которых я,  конечно,  не  встречала прежде,  - таких, как Артур
Гендерсон,   лидер   британской   лейбористской  партии,   или   Леон  Блюм,
впоследствии первый во Франции премьер-министр-социалист и еврей.  Гендерсон
только что  согласился организовать  "Лигу для  рабочих Палестины",  за  что
подвергся  жестоким  нападениям -  кого бы вы думали? - социалистов-евреев -
антисионистов!  - и  по отношению к нам атмосфера была грозовая. Несмотря на
все, что происходило вокруг, я однажды выкроила час, чтобы, воспользовавшись
отдалением, завоевать Шейну и убедить ее, что я не просто эгоистичная плохая
мать. Я писала ей из Брюсселя:

   "Мне нужно  только, чтобы меня поняли  и мне поверили. Моя общественная
деятельность не случайность, она мне абсолютно необходима...  Перед отъездом
доктор заверил меня, что состояние Сарриного здоровья это позволяет, то же я
установила и  в  отношении  Менахема... При  нашей  теперешней ситуации я не
могла отказаться от того, что мне поручали. Поверь, я  понимаю,  что это  не
ускорит  приход  Мессии,  но,  по-моему,  я  должна  воспользоваться  всякой
возможностью, чтобы  объяснить влиятельным людям,  чего мы  хотим и  кто  мы
такие..."

   И  хотя сама  Шейна вскоре должна была уехать в Америку,  чтобы учиться
там  диетологии,  оставив в Палестине  двух  старших детей,  она  продолжала
обвинять меня в том, что я теперь, как она выражалась, "общественная фигура,
а  не столп  семьи". И  мама меня ругала  тоже. Думаю, что больше  всего  их
огорчало, что  из-за моих частых  отлучек  детям приходилось обедать в нашей
общественной, довольно спартанской, но хорошей  столовой,  входившей в  блок
домов,  построенных  для  рабочих на нашей улице Яркон, в  приморской  части
северного Тель-Авива.
   Вообще же  мы жили хорошо. Одну из наших трех комнат я  всегда сдавала,
так что дети никогда не были  одни  (годами я  спала -  и  как крепко! -  на
кушетке в нашей  гостиной-столовой), а уезжая  за границу, я всегда находила
человека,  который бы смотрел за ними. Но, конечно,  они видели меня меньше,
чем следовало бы,  а  у  меня  никогда не хватало времени, зато  с  избытком
хватало тревог по поводу того, как примирить требования семьи с тем, чего от
меня требует моя работа.
   Сегодня Правление  Гистадрута помещается в  огромном здании на одной из
главных  улиц  Тель-Авива;  это  улей,  гудящий  сотнями голосов, телефонов,
пишущих машинок. Тогда не было ничего похожего. У нас было несколько комнат,
две-три машинистки, один телефон и  все знали друг друга. Мы были товарищами
- "хаверим" -  в  буквальном смысле  этого слова; хоть мы все  время спорили
между  собой  по всяким  техническим  мелочам, взгляды на  жизнь у  нас были
общие, как и ценности. Связи, которые у меня  завязались тогда, не порвались
и  теперь  - хотя в последние  годы пришлось мне провожать в  последний путь
многих из тех, кто тогда был молод, как и я, как и Гистадрут.
   Трое-четверо  из этих людей  стали  известны  и за  пределами ишува.  О
Бен-Гурионе,  который,  по справедливости,  стал  для всего мира воплощением
всего Израиля и  который почти, наверное, останется  в памяти людей как один
из  истинно  великих  евреев XX столетия,  я  буду  говорить позже.  Он  был
единственным среди нас, о ком можно сказать,  что он был буквально необходим
народу в его борьбе за независимость. Но в то время я его мало знала. Хорошо
я  узнала тогда  Шнеура  Залмана  Шазара, который  стал третьим  президентом
Израиля;  Леви  Эшкола, ставшего третьим премьер-министром;  Давида Ремеза и
Берла Кацнельсона; Иосифа Шпринцака - первого председателя Кнессета.
   Я встретилась впервые  с  Шазаром (фамилия которого, прежде  чем  он ее
гебраизировал,  была Рубашов) сразу после того,  как мы уехали из Мерхавии в
Тель-Авив. Это было 1 мая, рабочий праздник, и мы с Моррисом пришли на сбор,
проводившийся под руководством  Гистадрута во дворе гимназии "Герцлия". Я не
слишком  люблю  слушать  длинные  речи  - даже  если они посвящены  рабочему
движению  -  и немножко отвлеклась. Но  тут слово  взял молодой человек. Как
сейчас  вижу его:  крепко сложенный, в русской рубашке -  эти  рубашки тогда
носили  палестинские рабочие  -  с  кушаком,  в  брюках защитного цвета.  Он
говорил с  таким жаром, с таким энтузиазмом и на таком  изумительном иврите,
что  я сразу  же  спросила, кто это.  "Рубашов,  - ответили мне  с  каким-то
укором,  словно  я  должна  была  это  знать.  -   Поэт  и  писатель.  Очень
значительный человек". Когда  я  с  ним  познакомилась, он произвел на  меня
очень сильное  впечатление, и через некоторое время мы  стали очень близкими
друзьями.
   В  отличие  от  некоторых  из нас, кто, не будь сионистского  движения,
никогда  бы  особенно   не  выдвинулся,  Шазар  был  замечательно  одаренным
человеком.   Это   был  настоящий   ученый,   достигший   вершин   еврейской
образованности,  как  и надлежало  потомку знаменитой хасидской  фамилии (он
носил имена  первых  любавичских раввинов),  -  и  талантливейший журналист,
эссеист и  редактор. Он умер  в 1974 году, в возрасте восьмидесяти пяти лет,
через год после  того,  как ушел с  президентского  поста. Когда он уже  был
очень старым человеком, молодые израильтяне  не могли скрыть улыбки  (думаю,
добродушной, все-таки),  когда он произносил  свои  длинные, эмоциональные и
цветистые речи, стиль которых не изменился с двадцатых годов.
   Но  Шазару  всегда  было  что  сказать,  хотя  иной  раз ему для  этого
требовалось время. Будучи президентом,  он всегда подчеркивал, что главное -
это единство "семьи Израиля", как он называл  всю еврейскую общину страны, -
и тех, кто, как он, приехал из Европы, и многих тысяч тех,  кто  приехал  из
арабских стран  и для которых  ни хасидизм, ни идишская культура не  значили
ничего. Много лет Шазар был редактором  ежедневной партийной газеты "Давар".
Помнится,  кто-то сказал мне: Залману гораздо приятнее исправлять  ошибки  в
чужих писаниях, чем писать самому. Ему следовало бы стать учителем.
   Он  никогда  не  преподавал,  но  в 1948  году стал  первым израильским
министром образования  и  с  наслаждением  взялся за эту работу. Очень люблю
историю  про его первый день  в министерстве - она показывает, какой это был
теплый, лишенный претензий и преданный делу человек.  Он  обнаружил, что для
него  -  министра - есть комната и есть  мужчина-секретарь, но  нет  пишущей
машинки. Это его не смутило. Он  повесил шляпу,  сел  и  с  живостью  сказал
секретарю:  "Запишите, пожалуйста.  Нет  машинки?  Неважно. Пишите от  руки.
Готово? "Все  израильские дети в возрасте от  4  до 18  лет должны  получать
бесплатное образование самого высокого качества".  Когда секретарь  заметил,
что,  быть  может,  лучше  с  этим   подождать  несколько  дней,   поскольку
государству  всего  один день от роду, Шазар вспыхнул:  "Когда речь  идет об
образовании, я не хочу никаких споров. Это мой первый министерский приказ, и
я  за  него отвечаю". И  в самом деле, очень скоро он издал  постановление о
всеобщем и бесплатном образовании в Израиле.
   Когда Шазар был президентом,  а  я премьер-министром, я  виделась с ним
так часто,  как только могла. Он ненавидел сравнительную изоляцию, в которой
находится  в  Израиле президент; я  звонила  ему и приходила  к  нему, чтобы
удержать  его, не дать ему впутаться в чреватые  неприятностями политические
ситуации, особенно же партийного порядка. "Залман, не забывай, что ты теперь
президент, - говорила я. - Ты не должен вмешиваться". И Шазар горестно качал
головой, но принимал мой совет.
   Леви Эшкол (его фамилия в России была Школьник) - другой многообещающий
молодой человек,  с которым  я подружилась  в  1920-е  годы.  Хотя и он тоже
происходил из хасидской семьи в  России, но  был  полной  противоположностью
Шазару.  Он  был  гораздо  больше  человек  действия,  чем  слова.  Ему было
девятнадцать    лет,   когда   он    приехал    в    Палестину;   проработав
сельскохозяйственным  рабочим  в  разных  частях  страны,   он  записался  в
Еврейский  легион вместе  с  Бен-Гурионом  и  Бен-Цви  (много  лет спустя он
похвалялся,  что получил звание капрала раньше, чем Бен-Гурион). Когда война
окончилась, он  стал  членом  киббуца Дгания-Бет, откуда  его кооптировали в
Гистадрут,  но  его связь  с  этим киббуцом никогда не порывалась.  Это  был
типичный идеалист-практик той  эпохи. Главными  его  интересами  были земля,
вода  и  оборона - не обязательно  в  таком порядке, - и счастливее всего он
был,  когда  работал  над  этими  земными  и  основополагающими  проблемами.
Абстрактная политика не слишком привлекала его, а  бюрократические процедуры
он просто ненавидел - но  стоило  дать ему конкретное задание, как он брался
за его  выполнение с присущим ему упрямством, искренностью и прозорливостью.
Хотите еврейский  национальный  очаг - селите евреев на землю, сколько бы ни
стоила земля, какие бы  препятствия  ни ставило  британское правительство на
пути  тех  организаций, которые  хотят эту землю купить. "Да  тут и нагайкой
невозможно  взмахнуть", - говорили  в британском управлении  колоний  в 1929
году в извинение  своей непростительной политики,  ограничивающей  еврейскую
иммиграцию и покупку земли. Тридцать лет Эшкол  высматривал  места для новых
поселений и  в  качестве  главы  отдела  поселений Еврейского  Агентства  он
курировал создание новых еврейских сел - примерно около 400. Но поселений не
может  быть без  ирригации, а  ирригации - без  воды.  В поисках  воды Эшкол
организовал интенсивные разведывательные работы. Они  стоили дорого, поэтому
он искал и денег на их осуществление, и находил и воду, и деньги - хотя и не
в таком количестве, которого хватило бы навсегда.
   Но если, имея и землю, и воду,  вы,  к  несчастью,  имеете еще  и очень
враждебно настроенных  соседей,  то  вы должны приобретать оружие  и обучать
армию. Вклад Эшкола в вооруженные силы  Израиля, начиная  с 1921 года, когда
он вошел  в первый комитет обороны  Гистадрута,  и до тех  пор,  пока он был
премьер-министром и  министром  обороны  -  с  1963 года,  - достоин особого
рассказа. Во время Шестидневной войны, когда  он был  премьер-министром, его
много  и несправедливо ругали  за  так называемые  "колебания" -  между тем,
лидер,  который не колеблется, посылая в бой молодых  людей, есть катастрофа
для   нации;  куча  злых   анекдотов  ходила  тогда   по  поводу  его  якобы
нерешительности. Но величайшей  трагедией и  страданием  Эшкола в  последние
годы  (он умер  в 1969 году от  сердечного приступа - вежливое название  для
разбитого сердца) был его разрыв  с Бен-Гурионом, лояльнейшим последователем
которого  он  был  в  течение десятилетий  и по  просьбе  которого он  очень
неохотно  принял  пост  премьер-министра в  1963 году.  В их  конфликт  было
вовлечено  все рабочее  движение  и, можно сказать,  он  раздирал Израиль на
части - но все это относится к более поздним годам и к этому я еще вернусь.
   Эшкол не был, как сейчас модно говорить, "харизматичен". У него не было
"блеска",  но он был творческой личностью.  Он делал то,  что  действительно
надо было делать, как ни трудно это было; люди и их чувства значили для него
очень много.  Я  с  самого  начала его  любила  и ему доверяла.  Кто мог  бы
подумать тогда, что  он  станет  премьер-министром, а я  сменю  его на  этом
посту? В 1950-е  годы, когда Эшкол был министром  финансов, а я -  министром
труда,  у  нас  происходили  непрерывные  стычки  -  не  на   личной  почве,
разумеется.  В те  годы  молодое  государство  было наводнено сотнями  тысяч
нищих, голодных, бездомных  евреев из европейских лагерей перемещенных лиц и
арабских  гетто  -  разместить  их  мы могли, только  построив для них  наши
собственные лагеря (так называемые "маабарот").
   Однажды Эшкол ворвался в  мой  кабинет "Мы должны  вытащить  их из этих
лагерей, - кричал он. - Мы должны расселить  их по  стране. Не  знаю, как мы
это сделаем, не знаю, откуда возьмем деньги, не знаю, на что они будут жить,
но  мы  должны  вытащить  их из лагерей". Я сказала, что сделать это  сейчас
невозможно, и речи не может быть,  нужно время.  Он был непреклонен  - и был
совершенно  прав.  Не  думаю,  что Израиль пережил бы хаос тех  лет, если бы
Эшкол не настоял, чтобы около 700000 иммигрантов немедленно были вывезены из
этих "приемных центров"  и распределены по стране в палаточных  городках, за
несколько дней покрывших землю, словно  поганки. Но, в конце  концов, именно
это помогло их абсорбции.
   Мне, как министру труда,  надлежало  найти этим людям работу и вытащить
их  из  жалких  палаток,  и  я  вечно  мучила  Эшкола требованием  денег  на
спецпроекты и строительство жилья. Но он ставил во главу угла другие дела, а
лозунг у него  был один. "Слушай, - говорил он мне, - дома не доятся, доятся
коровы. Если  тебе  сейчас  нужны деньги -  пожалуйста. Но только на коров".
Однажды  я так рассердилась, что пошла к Бен-Гуриону  и заявила, что ухожу в
отставку. Я ведь соглашалась  быть министром труда  и развития (это включало
домостроительство), а  не министром безработицы и палаток! В конце концов я,
конечно,  не ушла  в отставку,  а Эшкол каким-то  образом наскреб  денег  на
домостроительство.
   Еще один дорогой друг тех лет - Давид Ремез,  о котором я уже говорила.
Это был такой  же теплый человек,  как Эшкол, и у него было такое же чувство
юмора; как  и Эшколу,  ему пришлось разрешать насущные проблемы сионизма,  в
частности в "Солел-Боне", а потом  в гистадрутовских  проектах,  разрешавших
проблемы  транспорта  -  сухопутного,  морского  и  даже  воздушного.  Ремез
принадлежал к последней волне "Второй Алии", как мы ее называем (примерно 35
000 евреев, прибывавших в Палестину в промежутке  между 1909 и 1914 годами),
и был,  пожалуй,  типичен  для этого поколения  пионеров. В юности он  писал
стихи, читал и рассуждал о социализме, на всю жизнь увлекся ивритом и изучал
право в Константинопольском университете, где  познакомился  с Бен-Гурионом,
Бен-Цви и молодым тогда Моше Шаретом.  Но, приехав в Палестину, он отложил в
сторону теорию и  книжки, взялся за кирку и лопату и в течение пяти нелегких
лет осуществлял то, что прежде проповедовал, работая в  апельсиновых рощах и
на виноградниках страны.
   Всю  свою  жизнь  (он  умер  в  1951  году)  Ремез  сохранял   страстно
заинтересованное отношение не только к содержанию рабочего движения (рабочее
единство  и  будущее социализма в еврейском национальном очаге), но и к  его
форме. Возрождением языка он занимался не меньше, чем морским транспортом, и
любимым его отдыхом было создавать нужные ивритские слова из древнееврейских
корней.  Слова, которые  он  изобретал,  были,  что  характерно,  связаны  с
реальной жизнью, а не с идеологией, несмотря на то, что он принимал активное
участие  в  руководстве  рабочим  движением  и  много  лет  был  генеральным
секретарем  Гистадрута.  Кстати,  в  1948 году  Ремез был одним  из  авторов
Израильской Декларации  Независимости.  Когда было  создано  государство, он
стал его первым министром транспорта, а потом  - министром  образования.  Мы
встречались  часто  и на многое смотрели одинаково. Ремез был одним из очень
немногих  моих  товарищей,  с которыми я обсуждала даже свои  личные дела; я
принимала его советы и указания - и мне до сих пор их не хватает.
   И  главное  -  был Берл Кацнельсон. Он  умер  в 1944 году и  никогда не
увидел государства Израиль,  а я часто задумываюсь, что сказал бы он о нем и
о нас. Не сомневаюсь, что если бы Берл был с нами эти тридцать лет, многое у
нас  сложилось  бы  иначе - и лучше.  Партия, в  которой  он был неоспоримым
духовным вождем  и  руководителем, тверже  держалась  бы своих принципов  и,
может  быть,  нам  удалось бы  создать  общество, в  котором было  бы больше
равенства. Несмотря на то, что он занимал в партии  немного постов, роль его
была уникальна. Конечно, я не историк, и не могу, да и не хочу даже пытаться
проанализировать и оценить силу  его влияния на нас.  Но, по крайней мере, я
могу  постараться, чтобы его имя узнали за пределами Израиля, потому что это
был единственный человек, которого все мы, и Бен-Гурион в том числе, глубоко
уважали и любили, безоговорочно подчиняясь его моральному авторитету.

   * Анита Шапира. Берл. Биография ("Ам Овед", 1980, в переводе на русский
язык - "Библиотека-Алия", 1985)

   Внешностью  Берл  не поражал.  Маленького роста,  вечно растрепанный, в
вечно помятой одежде. Его лицо  освещено было прелестной улыбкой, а глаза  -
всегда  грустноватые  - заглядывали вам прямо  в душу, и никто из тех, кто с
ним когда-нибудь  разговаривал,  уже не мог его забыть. Я  вижу  его  таким,
каким  видела сотни  раз  -  в  старом  потертом  кресле  в  одной  из  двух
уставленных книжными полками комнат (он жил в центре Тель-Авива); туда все к
нему  приходили  и там  он  работал,  потому что терпеть  не мог официальных
кабинетов. "Берл хотел бы, чтобы ты к нему  зашел", - это  было как  приказ,
которого   нельзя  было  ослушаться.  Он  не  выносил  решений,  не  отдавал
приказаний - просто никакое  мало-мальски важное  решение, касалось  ли  оно
рабочего  движения или всего ишува, никогда  не  принималось без того, чтобы
Берл предварительно не высказал свое мнение.
   Он сидел в своем кресле, подпирая  рукой подбородок, и часами говорил и
слушал, и почти всегда его мнение было  решающим, хотя его официальные посты
в партии только  и были, что редактор газеты "Давар" и директор издательства
"Ам-Овед".  Уверена, что  если бы  он дожил до 1948  года,  он не принял  бы
министерского поста, а  мы  все по-прежнему ходили бы к нему за указаниями и
одобрением. И уж, конечно,  не  ложная скромность мешала Берлу стремиться  к
власти. Его в самом  деле  нисколько  не интересовал механизм политики,  это
было для него слишком тривиально; он со жгучим интересом искал  зерно каждой
проблемы, каждого  решения. Он, как  археолог, копал ради истины - и большей
частью докапывался до нее, нисколько не заботясь, модно ли это и принесет ли
это ему популярность. И  до  самой его смерти, на всем протяжении двадцатых,
тридцатых и начала сороковых годов, никто в партии не решал важного вопроса,
не спросив сначала: "А что об этом думает Берл?"
   Было у него еще два выдающихся качества, кроме неутомимой жажды истины.
Это был человек пронзительного  ума и поразительного  обаяния. Его  мудрость
изумляла,  его личность притягивала.  На  партийных конференциях  он большей
частью стоял в коридоре и  разговаривал о важных делах с "неважными людьми",
а не сидел  за  столом с партийными лидерами, и когда  приходила его очередь
выступить,  все  кидались его искать.  Он  не был  оратором. Он  никогда  не
произносил  речей, не обращался  к  кому-нибудь  особо.  Он  просто стоял на
эстраде  и бесе