е взгляните  на  нее,
да поживее!
   Через несколько секунд Кончолини вернулся и, почтительно перегнувшись
через рампу, на которую облокотился король, сообщил:
   - Ваше величество, синьора Порпорина лежит как  мертвая.  Боюсь,  что
она не сможет закончить спектакль.
   - Полноте! - сказал король, пожимая плечами. - Пусть ей дадут  стакан
воды, пусть принесут понюхать чего-нибудь, и поскорее кончайте эту исто-
рию.
   Певец, не имевший ни малейшей охоты рассердить короля и  испытать  на
себе в присутствии публики вспышку его гнева, снова, как крыса,  улепет-
нул за кулисы, а король раздраженно заговорил о чем-то с капельмейстером
и с музыкантами, меж тем как часть публики,  которую  дурное  настроение
короля интересовало значительно больше, нежели бедная Порпорина,  прила-
гала невероятные, но - бесплодные усилия уловить слова монарха.
   Барон фон Пельниц, обер-камергер короля и директор его театра, вскоре
вернулся и доложил Фридриху, как обстоит дело. В театре Фридриха не было
той атмосферы торжественности, какая могла  бы  быть,  если  бы  публика
чувствовала себя независимой и влиятельной. Король повсюду  был  у  себя
дома, спектакль принадлежал ему и шел для него одного. Поэтому никого не
удивило, что главным действующим лицом этой неожиданной интермедии  сде-
лался он.
   - Послушайте, барон, - говорил он довольно громко, не обращая  внима-
ния на то, что его слышала часть оркестра, - скоро ли это кончится? Ведь
это просто смешно! Неужели там, за кулисами, у вас нет доктора? Вы  обя-
заны постоянно держать доктора в театре.
   - Ваше величество, доктор здесь. Он не решается пустить певице кровь,
так как опасается, что от этого она ослабеет и не сможет играть  дальше.
Но ему всетаки придется прибегнуть к кровопусканию, если она не придет в
чувство.
   - Так, стало быть, это серьезно? Она не притворяется?
   - Ваше величество, на мой взгляд, это очень серьезно.
   - В таком случае, велите опустить занавес,  и  разойдемся  по  домам.
Впрочем, пусть Порпорино споет нам что-нибудь взамен, чтобы мы  не  ушли
под этим тяжелым впечатлением.
   Порпорино повиновался и превосходно спел две вещицы. Король  похлопал
ему, публика сделала то же, и представление  окончилось.  Зрители  стали
расходиться, а король в сопровождении Пельница прошел за кулисы, в убор-
ную примадонны.
   Когда актрисе становится дурно во время исполнения  роли,  далеко  не
вся публика сочувствует ее беде; сколько бы любитель  музыки  ни  обожал
своего кумира, к его жалости всегда примешивается  такая  доля  эгоизма,
что он куда более  огорчен  потерей  собственного  удовольствия,  нежели
страданиями и тревогами самой жертвы. Некоторые чувствительные  женщины,
как говорили в то время, оплакивали сегодняшний несчастный случай следу-
ющим образом:
   - Бедняжка! Должно быть, она только собралась начать трель, как вдруг
у нее запершило в горле, и, побоявшись не  вытянуть  ее,  она  предпочла
упасть в обморок.
   - А мне кажется, она не притворялась, - сказала другая дама, еще  бо-
лее чувствительная. - Люди не падают  наземь  с  такой  силой,  если  не
больны по-настоящему.
   - Ах, почем знать, моя милая? - подхватила первая. - Хорошая  актриса
умеет падать, как ей вздумается: она не боится причинить  себе  немножко
боли. Ведь это так нравится публике!
   - Что такое стряслось сегодня с этой Порпориной? - спрашивал  Ламетри
маркиза д'Аржанса в другом конце вестибюля, где толпились, уходя,  вели-
косветские зрители. - Уж не поколотил ли ее любовник?
   - Не говорите так о прелестной, добродетельной  девушке,  -  возразил
маркиз. - У нее нет любовника, а если бы даже и был, то она  никогда  не
заслужит с его стороны подобного оскорбления, разве только он  последний
негодяй.
   - Ах, простите, маркиз! Я и забыл, что говорю с доблестным защитником
всех актрис театра - бывших, настоящих и будущих! Кстати,  как  поживает
мадемуазель Кошуа?
   - Дорогая моя, - говорила в это же самое время, сидя в карете,  прин-
цесса Амалия Прусская, сестра короля, аббатиса Кведлинбургская, постоян-
ной своей наперснице, прекрасной графине фон Клейст, - заметила  ли  ты,
как волновался брат во время сегодняшнего приключения?
   - Нет, принцесса, - ответила  госпожа  Мопертюи,  старшая  домоправи-
тельница принцессы, добрейшая, но весьма недалекая и  весьма  рассеянная
особа, - я ничего не заметила.
   - Да не с тобой говорят, - ответила  принцесса  тем  резким  и  реши-
тельным тоном, какой придавал ей иногда такое сходство с братом.  -  Где
тебе что-нибудь заметить! Лучше посмотри-ка на небо и сосчитай,  сколько
там сейчас звезд. Мне надо кое-что сказать графине фон Клейст,  и  я  не
хочу, чтобы ты нас слышала.
   Госпожа де Мопертюи добросовестно заткнула уши, а  принцесса,  накло-
нясь к сидевшей напротив госпоже фон Клейст, продолжала:
   - Говори что угодно, а по-моему, впервые за пятнадцать  или  даже  за
двадцать лет, словом, с тех пор, как я научилась наблюдать  и  понимать,
король влюблен.
   - Ваше королевское высочество говорили то же самое в прошлом году  по
поводу мадемуазель Барберини, а его величество король и не думал  в  нее
влюбляться.
   - Не думал! Ошибаешься, деточка. Так много думал, что  когда  молодой
канцлер Коччеи женился на ней, брат целых три дня злился, как никогда  в
жизни, хотя и скрывал это.
   - Но ведь вашему высочеству хорошо известно, что его величество  тер-
петь не может неравных браков.
   - Да, то есть браков по любви - ведь  это  называется  так.  Неравный
брак! Какие громкие слова, бессмысленные, как все громкие слова, которые
управляют светским обществом и тиранят человека.
   Принцесса испустила глубокий вздох и вдруг, со свойственной ей  быст-
ротой меняя тему разговора, насмешливо и раздраженно сказала старшей до-
моправительнице:
   - Мопертюи, ты слушаешь нас, а не смотришь на небесные светила, как я
тебе приказала. Стоило ли выходить замуж  за  такого  ученого  человека,
чтобы потом слушать болтовню двух сумасбродок, вроде фон  Клейст  и  ме-
ня!.. Так вот, - продолжала она, обращаясь к своей любимице, - король  и
в самом деле чутьчуть любил эту Барберини. Я знаю из верного  источника,
что часто после театра он заходил к ней выпить чашку чаю вместе с Жорда-
ном и Шазолем и даже, что она не раз бывала на ужинах в Сан-Суси,  а  до
нее такое событие было немыслимо в жизни Потсдама. Если хочешь, я  скажу
тебе больше. Она жила там в отведенных ей апартаментах неделями, а может
быть, и месяцами. Как видишь, я довольно недурно знаю то,  что  происхо-
дит, и таинственный вид моего брата меня нисколько не обманывает.
   - Раз вашему королевскому высочеству так хорошо все известно, вы зна-
ете и то, что по причинам... государственного порядка, о которых мне  не
подобает догадываться, королю иногда угодно  бывает  внушать  окружающим
мнение, будто он не так уж суров,  как  предполагают,  хотя  в  действи-
тельности...
   - Хотя в действительности брат никогда не любил ни одну женщину, даже
и собственную жену, - ведь так? А я не верю в его  пресловутую  доброде-
тель и еще меньше - в его холодность. Фридрих всегда был  лицемером.  Но
он никогда не заставит меня поверить, будто мадемуазель Барберини подол-
гу жила у него во дворце единственно для того, чтобы ее считали его  лю-
бовницей. Она красива, как ангел, и умна, как дьявол, хорошо образованна
и говорит не знаю уж на скольких языках.
   - Она порядочная женщина и обожает своего мужа.
   - А муж обожает ее - тем более что это чудовищный мезальянс,  не  так
ли, фон Клейст? Ага, ты не отвечаешь? Уж не задумала ли и ты сама,  бла-
городная вдова, другой мезальянс с каким-нибудь бедным пажом или  жалким
бакалавром?
   - А вашему высочеству хотелось бы увидеть еще один  мезальянс  -  ме-
зальянс сердца - между королем и какой-нибудь девицей из Оперы?
   - Ах, будь то Порпорина, эта связь была бы более вероятна, а  дистан-
ция меньше пугала бы меня. Мне кажется, на сцене, как и при  дворе,  су-
ществует определенная иерархия: ведь этот предрассудок - выдумка  и  бо-
лезнь человеческого рода. Певица ценится значительно выше,  нежели  тан-
цовщица. К тому же говорят, что эта Порпорина еще более умна, образован-
на, воспитана, мила, и, наконец, что она знает даже больше  разных  язы-
ков, чем Барберини. А ведь желание уметь говорить на тех языках, которых
он не знает, - это мания моего брата. И потом, музыка, которую он  якобы
так любит, хотя в действительности ему нет до нее дела... Понимаешь? Вот
еще одна точка соприкосновения с нашей примадонной. И ведь она тоже  ез-
дит летом в Потсдам, занимает те же самые апартаменты, которые  занимала
в новом Сан-Суси Барберини, поет на интимных концертах  короля...  Разве
всего этого мало, чтобы подтвердить мою догадку?
   - Напрасно ваше высочество льстит себя надеждой обнаружить  какую-ни-
будь слабость в жизни нашего великого короля. Все это  делается  слишком
явно и слишком обдуманно, чтобы можно было заподозрить  тут  хоть  самую
малость любви.
   - Не любви, нет, Фридрих не знает, что такое любовь. Но, быть  может,
тут увлечение, интрижка. Ты не станешь отрицать, что  об  этом  шепчутся
решительно все.
   - Да, но никто этому не верит. Все думают, что король, стремясь  рас-
сеять скуку, пытается развлечься, слушая болтовню и красивые рулады акт-
рисы, но что после четверти часа такой болтовни и рулад он  говорит  ей,
как сказал бы любому из своих секретарей: "На сегодня хватит.  Если  мне
захочется послушать вас завтра, я дам вам знать".
   - Да, не слишком любезно. Если именно так он ухаживал за госпожой  де
Коччеи, то неудивительно, что она его не выносила. А эта Порпорина ведет
себя с ним так же нелюбезно?
   - Говорят, она необыкновенно скромна, благовоспитанна,  робка  и  пе-
чальна.
   - О, это лучший способ понравиться королю! Как видно, она хитрая осо-
ба! Ах, если бы так! И если бы можно было довериться ей!
   - Умоляю вас, принцесса, никому не доверяйтесь - даже госпоже  Мопер-
тюи, которая спит сейчас таким крепким сном.
   - Пусть ее храпит. Спит она или бодрствует - одинаково  глупа...  Так
вот, фон Клейст, мне бы хотелось познакомиться с этой Порпориной  и  уз-
нать, может ли она быть мне чем-нибудь полезна. Очень  жаль,  что  я  не
согласилась принять ее, когда король предлагал привезти ее ко мне как-то
утром, чтобы я послушала ее пение: знаешь, я почему-то была предубеждена
против нее.
   - И, разумеется, напрасно. Ведь нельзя же было предположить, что...
   - Ах, будь что будет! Горе и отчаяние так истерзали меня за последний
год, что все второстепенные заботы уже исчезли. Я хочу видеть эту девуш-
ку. Как знать, а вдруг она сможет добиться от  короля  того,  о  чем  мы
тщетно его умоляем? Вот уже несколько дней, как я думаю об этом,  и  се-
годня - ты ведь знаешь, что я не могу думать ни о чем  другом,  -  итак,
сегодня, увидев, как встревожил и испугал Фридриха ее обморок, я  утвер-
дилась в мысли, что якорь спасения - это именно она.
   - Берегитесь, ваше высочество... Опасность очень велика.
   - Ты всегда твердишь одно и то же. Я еще более подозрительна и  осто-
рожна, чем "ты. И все-таки надо поразмыслить об этом. Проснись, моя  ми-
лая Мопертюи, мы приехали.


   II

   В то время, как молодая и красивая аббатиса [2] занималась этой бесе-
дой, сам король без стука входил в  уборную  Порпорины,  начинавшей  уже
приходить в себя.
   - Ну что, мадемуазель, - сказал он ей не слишком сочувственным и даже
не слишком вежливым тоном, - как вы себя чувствуете?.. Вы,  оказывается,
подвержены подобным припадкам? При вашей профессии это весьма  неудобно.
Может быть, у вас была какая-нибудь неприятность? Неужели вы так больны,
что не можете даже ответить мне? Тогда отвечайте вы, сударь, - сказал он
врачу, который суетился возле певицы. - Она действительно больна?
   - Да, государь, - ответил врач, - пульс едва прощупывается.  Кровооб-
ращение нарушено, и все жизненные функции как бы приостановлены.  Кожный
покров похолодел.
   - В самом деле, - сказал король, взяв руку молодой девушки. -  Взгляд
остановился, губы побледнели. Дайте ей выпить  гофманских  капель,  черт
побери! Я опасался, что это притворство, но вижу,  что  ошибся.  Девушка
тяжело больна. Она не зла и не капризна, вы согласны со  мной,  господин
Порпорино? Может быть, кто-нибудь огорчил ее нынче? У нее ведь не  может
быть врагов, правда?
   - Государь, это не актриса, - ответил Порпорино. - Это ангел.
   - Ни больше, ни меньше! Уж не влюблены ли вы в нее?
   - Нет, государь, я питаю к ней  безграничное  уважение  и  люблю  как
сестру.
   - Благодаря вам обоим и богу, который  перестал  проклинать  актеров,
мой театр скоро превратится в школу добродетели. Ага, вот она приходит в
себя. Порпорина, вы не узнаете меня?
   - Нет, сударь, - ответила Порпорина, растерянно глядя на короля,  ко-
торый легонько ударял ее по рукам.
   - Кажется, она бредит, - сказал король. - Вы никогда  не  замечали  у
нее приступов эпилепсии?
   - О нет, ваше величество, никогда! Это было бы ужасно, - ответил Пор-
порино, задетый бесцеремонностью, с какою король говорил о замечательной
актрисе.
   - Нет, нет, не пускайте ей кровь, - сказал король, отталкивая  врача,
который собирался вооружиться ланцетом. - Я не могу спокойно видеть, как
льется невинная кровь, когда это происходит не на поле битвы. Вы,  лека-
ри, не воины - вы просто убийцы! Оставьте ее в покое. Дайте ей  воздуху.
Порпорино, не позволяйте пускать ей кровь - это может ее убить. Ведь эти
господа ни перед чем не останавливаются.
   Поручаю ее вам, Пельниц! Отвезите ее домой в своей карете. Вы отвеча-
ете мне за нее. Это самая великолепная певица из тех, что были у нас  до
сих пор, и нам не скоро удастся найти такую же. Кстати, а что вы  споете
мне завтра, Кончолини?
   Спускаясь с лестницы театра вместе с тенором, он говорил уже  о  дру-
гом, затем отправился ужинать во  дворец,  где  в  столовой  уже  сидели
Вольтер, Ламетри, д'Аржанс, Альгаротти и генерал Квинт Ицилий.
   Фридрих был жесток и глубоко эгоистичен. При всем том он бывал  порой
великодушен и добр, а иной раз даже нежен и отзывчив. И  это  отнюдь  не
парадокс. Все знают страшный и в то же время пленительный характер этого
многогранного человека, эту сложную натуру, которая была полна  противо-
речий, как у всех сильных людей, если они к тому же  облечены  неограни-
ченной властью и ведут бурную жизнь, способствующую развитию всех их не-
достатков и достоинств.
   За ужином, поддерживая язвительно-остроумную, пересыпанную тонкими, а
иногда и грубоватыми шутками беседу с этими милыми друзьями, которых  он
совсем не любил, с этими умными людьми, которыми он отнюдь не  восхищал-
ся, Фридрих внезапно впал в задумчивость и после нескольких минут молча-
ния сказал, вставая из-за стола:
   - Продолжайте беседу, я слушаю вас.
   С этими словами он уходит в соседнюю комнату, берет  шляпу  и  шпагу,
делает пажу знак следовать за собой и исчезает в глубине длинных коридо-
ров и потайных лестниц своего старого дворца, меж тем как  гости,  пола-
гая, что он находится где-то поблизости,  попрежнему  взвешивают  каждое
слово и не осмеливаются сказать друг другу ничего такого, чего бы не мог
слышать король. Впрочем, все они до такой степени (и не  без  основания)
не доверяли друг другу, что в любом уголке прусской земли ощущали  реяв-
ший над ними призрак грозного и коварного Фридриха.
   Ламетри - врач, с которым король  почти  никогда  не  советовался,  и
чтец, которого он почти никогда не слушал, - был  единственным,  кто  не
знал страха и никому его не внушал. Все считали его совершенно  безобид-
ным, а он нашел средство сделаться совершенно неуязвимым. Средство  было
таково: он говорил в присутствии короля такие дерзости и совершал  такие
безрассудства, что ни один враг, ни один доносчик не  смог  бы  обвинить
его в проступке, который он сам не проделал бы на глазах у короля с  ве-
личайшей смелостью и совершенно открыто. Казалось, он понимал  буквально
те софизмы о всеобщем равенстве, которыми якобы руководствовался  король
в узком кругу семи или восьми человек, удостоившихся его близости. В эту
пору, после десятка лет царствования, Фридрих, человек еще  молодой,  не
совсем утратил снискавшую ему расположение народа приветливость  обраще-
ния, какой отличался наследный принц, дерзкий философ Ремусберга.  Люди,
хорошо его знавшие, и не думали доверять  этой  приветливости.  Вольтер,
самый избалованный из всех и прибывший сюда последним, уже начинал,  од-
нако, тревожиться, замечая, как из-под маски доброго государя  прогляды-
вает тиран, а из-под маски Марка Аврелия - Дионисий.  Ламетри  (что  это
было - беспримерная искренность, тонкий расчет или дерзкая беспечность?)
вел себя с королем так бесцеремонно, как того якобы желал сам король. Он
снимал в его апартаментах галстук, парик, чуть  ли  не  башмаки,  лежал,
развалясь на его кушетках, не стесняясь высказывал ему свои  мысли,  при
всех противоречил ему, не задумываясь объявлял пустяками такие вещи, как
королевская власть, религия и все прочие "предрассудки", в которых  про-
бил брешь "свет разума" сегодняшнего дня. Словом, он вел себя как насто-
ящий циник и подавал столько поводов для немилости и удаления, что каза-
лось просто чудом, как это он все еще стоит на ногах,  в  то  время  как
столько других давно опрокинуты и раздавлены  из-за  куда  менее  значи-
тельных провинностей. Дело в том, что  на  подозрительные,  недоверчивые
натуры - а именно таков был Фридрих - какая-нибудь  неосторожная  фраза,
подслушанная и  переданная  шпионом,  малейшее  подозрение  в  лицемерии
действуют сильнее, нежели тысяча необдуманных поступков. Фридрих  считал
Ламетри настоящим безумцем и нередко поражался, говоря про себя:
   "Ну и скотина! Его бесстыдство превосходит все границы".
   Но тут же добавлял:
   "Зато это человек искренний, не двоедушный, не двуличный. Он не  спо-
собен злословить исподтишка, раз высказывает свою злобу прямо мне в  ли-
цо. Вот другие пресмыкаются передо мной, но кто знает, что они говорят и
думают, когда я поворачиваюсь к ним спиной и они встают  во  весь  рост?
Стало быть, Ламетри - честнейший из всех моих придворных, и я должен вы-
носить его, хоть он и невыносим".
   Так шло и дальше. Ламетри уже не мог рассердить короля и  даже  ухит-
рялся рассмешить Фридриха такими шутками, каких тот не простил бы никому
другому. В то время как Вольтер с самого начала вступил на  путь  неуме-
ренного славословия, которое начинало уже тяготить его самого, циник Ла-
метри вел себя попрежнему, приятно проводил время, чувствуя себя с Фрид-
рихом так же непринужденно, как с первым встречным, и ему не приходилось
проклинать и ниспровергать кумир, которому он никогда ничем не жертвовал
и ничего не обещал. Именно поэтому Фридрих, начавший уже скучать  в  об-
ществе Вольтера, по-прежнему веселился, дружески беседуя с Ламетри, и не
мог без него обойтись: ведь это был единственный человек, не  притворяв-
шийся, что ему весело в обществе короля.
   Маркиз д'Аржанс состоял в должности камергера с окладом в шесть тысяч
франков (обер-камергер Вольтер получал двадцать тысяч). То был легкомыс-
ленный философ, способный, но поверхностный литератор, истинный  француз
своего времени, добрый, ветреный, распутный, чувствительный, храбрый и в
то же время изнеженный, остроумный, великодушный и насмешливый;  человек
неопределенного возраста, мечтательный, как юноша, и склонный к  скепти-
цизму, как старик, он всю свою молодость отдал  актрисам,  то  обманывая
их, то будучи обманут сам, без памяти влюблялся в каждую и в конце  кон-
цов тайно женился на мадемуазель Кошуа, лучшей актрисе Французской коме-
дии в Берлине, особе некрасивой, но умной, которой ему  вздумалось  дать
образование. Фридрих еще не знал об этом тайном союзе, и д'Аржанс  осте-
регался говорить о нем тем, кто мог его  выдать.  Вольтер,  однако,  был
посвящен в тайну. Д'Арж